Танец Клинков: Академия убийц

ГЛАВА 78: Дуэль мастеров

Возвышение, где стоял трон, некогда символ незыблемой имперской власти, превратилось в нашу последнюю сцену — остров, отрезанный от остального мира бушующим морем хаоса. Вокруг гремел бой: Алексей, похожий на воплощение шторма, вместе с людьми Крюка яростно отбивал атаки остатков наёмной гвардии. Ирина, заняв позицию на верхнем балконе, стала их невидимым ангелом-хранителем, её магические стрелы находили тех, кто пытался зайти к ним в тыл. В дальнем конце зала дворцовые гвардейцы отчаянно боролись с огнём, пожирающим тяжёлые бархатные портьеры, но здесь, в дрожащем круге света от единственной уцелевшей люстры, существовали только мы двое.

Громов шагнул первым.

В этом движении не было ни театральной ярости, ни показной грации. Была лишь холодная, скупая, отточенная десятилетиями эффективность. Он не тратил силы на запугивание или лишние шаги. Каждый его жест был подчинен одной, предельно ясной цели — убить. Быстро, экономно, без права на апелляцию. Его парные кинжалы, чёрные, как запекшаяся старая кровь, не сверкали в свете свечей. Они, казалось, впитывали свет, словно две маленькие голодные бездны, готовые поглотить всё живое.

Я стояла напротив, ощущая, как мелкая, противная дрожь усталости пробегает по икрам. Силы были на исходе, резерв Потока почти пуст, но отступать было некуда. За моей спиной — друзья, которые доверили мне свои жизни. Впереди — человек, укравший у меня прошлое и пытающийся уничтожить будущее. Идеальная, ужасающая симметрия трагедии.

— Начнём? — его голос прозвучал тихо, почти вежливо, как приглашение на вальс, но от этой вежливости веяло могильным холодом и сырой землёй.

Он атаковал без предупреждения, без замаха, без звериного рыка. Его тело просто сместилось в пространстве, смазалось в воздухе, и вот он уже рядом, его кинжал летит мне в горло с неотвратимостью гильотины. Это не было похоже на те бои, что я вела раньше с другими студентами или наёмниками. Это был не танец. Не дуэль чести. Это была работа высококлассного мясника.

Я парировала, выставив блок, но удар был такой силы, что он отдался в плече тупой, ноющей болью, прострелившей до самого локтя. Он был сильнее. Намного сильнее. Физически, магически, технически. Двадцать лет боевого опыта против моих двух лет выживания в аду Академии. Его удары были короткими, точными, он не вкладывал в них лишней энергии, но каждый нёс в себе знание о сотнях таких же поединков, о сотнях жизней, которые он оборвал.

— Слишком широко, — сухо прокомментировал он, легко уходя от моего выпада, словно читал мои мысли. Его кинжал небрежно скользнул по моему клинку, отводя его в сторону, открывая мою защиту. — Слишком много эмоций. В этом твоя беда. Ты танцуешь, девочка. А в бою нужно убивать.

Его второй клинок, который я на миг упустила из виду, как змея, выскользнул из тени и чиркнул по моему боку. Неглубоко, но больно, как от ожога раскалённым железом. Белая пачка, уже и так усыпанная кровавыми узорами, обрела ещё один, свежий и яркий.

Я стиснула зубы, подавляя стон. Поток внутри меня бурлил, требуя выхода, требуя взорваться силой, но Громов не давал мне пространства. Он «душил» мои атаки в зародыше, прерывая ритм, сбивая дыхание, не давая набрать инерцию для моих любимых вращений. Он знал меня. Он знал мой стиль. Ведь он сам учил тех, кто учил меня.

— Твой отец тоже любил красоту, — его голос прозвучал прямо у меня над ухом, хотя секунду назад он был в метре. Техника «Призрачных шагов», высший пилотаж Школы Кинжала, но в его исполнении она была совершенна и отвратительна. — Он считал, что убийство может быть искусством. Что у смерти есть эстетика. Глупец. Убийство — это ремесло. Грязное, тяжелое ремесло. Такое же, как у золотаря или палача.

Ещё один выпад. Я отбила его, но лезвие всё же задело бедро. Кровь потекла по ноге горячей струйкой, пропитывая колготки и делая шёлковую туфельку скользкой. Я пошатнулась, едва не потеряв равновесие на предательском паркете.

— Замолчи! — выкрикнула я, вкладывая всю оставшуюся злость, всю боль и отчаяние в «Гранд-батман» — высокий, мощный удар ногой, усиленный магией Потока. Воздух вокруг моей ступни загудел от напряжения.

Он даже не моргнул. Просто сделал полшага назад — ровно столько, сколько нужно, чтобы моя нога, способная проломить кирпичную стену, рассекла пустоту. Я провалилась в удар, потеряла равновесие на долю секунды, но этой доли ему хватило с лихвой. Он шагнул вперёд, входя в мою «мертвую зону» защиты, как нож в мягкое масло.

Я не успела поднять руки. Я не успела ничего.

Удар тяжелой рукоятью кинжала пришёлся точно в солнечное сплетение, туда, где сходятся все нервные узлы.

Мир потемнел, сузившись до одной пульсирующей точки боли. Воздух с хрипом вырвался из лёгких, словно меня ударили прессом. Я рухнула на колени, пытаясь вдохнуть, но грудь словно сковало раскалённым железным обручем. Я хватала ртом воздух, которого вдруг стало катастрофически мало, но получались лишь тихие, беспомощные, жалкие всхлипы.

Клинки выпали из моих ослабевших рук, звякнув о паркет. Этот звук, чистый и печальный, прозвучал для меня как собственный похоронный колокол.

Громов стоял надо мной. Спокойный. Невозмутимый. Он даже не запыхался. На его лице не было ни триумфа, ни радости победителя — лишь выражение брезгливой, холодной жалости, с какой смотрят на раздавленное назойливое насекомое. Он медленно, почти любовно вытер свой кинжал о рукав, не сводя с меня глаз.

— Видишь? — сказал он, лениво поигрывая лезвием. Свет от люстры ложился на сталь, и она казалась живой, голодной. — Красота не спасает. Стиль не защищает. Твои пируэты бесполезны. В этой жизни побеждает тот, кто готов отбросить всё лишнее, всю эту шелуху вроде чести, морали и искусства. Побеждает тот, кто эффективнее.

Он занёс руку для последнего, завершающего удара. Медленно, демонстративно. Он наслаждался моментом. Он не просто хотел убить меня. Он хотел, чтобы я видела свою смерть, чтобы я осознала своё поражение, чтобы я умерла униженной, сломленной, признавшей его правоту.

— Передай привет папочке, — его тонкие губы скривились в злой усмешке. — Скажи ему, что его философия проиграла. Окончательно.

В этот момент время застыло, превратившись в вязкую, тягучую янтарную смолу.

Я видела холодный блеск лезвия, нацеленного мне в основание шеи. Видела каждую морщинку, каждую пору на его лице, искажённом торжеством. Видела своё отражение в его холодных, пустых зрачках — маленькую, жалкую, беспомощную фигурку в грязном, окровавленном платье, стоящую на коленях.

Он был прав. Во всём был прав. Силой его не взять. Скоростью — тоже. Техникой Школы Кинжала, которой он владел как бог, — тем более. Любое моё движение из арсенала ассасина было для него открытой книгой. Он знал все мои приёмы, потому что они — лишь бледная, несовершенная копия его собственных. Он предсказывал каждый мой шаг, каждый вздох.

Но он не знал одного.

Он видел перед собой Анастасию Теневую, дочь своего врага, недоучку из Академии. Но он не видел Анну Королёву. Он не видел приму-балерину, которая умерла на сцене Большого театра, чтобы родиться заново.

Я не стала пытаться блокировать. Не стала пытаться уклоняться в сторону, как требовал инстинкт и кодекс ассасинов. Вместо этого я сделала то, что было самым нелогичным, самым глупым, самым самоубийственным с точки зрения любого бойца.

Я расслабила тело. Полностью. Позволяя гравитации сделать своё дело.

Я просто упала на спину, одновременно резко подтягивая колени к груди.

Кинжал Громова с противным, хищным свистом рассёк воздух там, где секунду назад была моя шея. Он промахнулся. Впервые за весь бой. Впервые за, возможно, многие годы. Это было так неожиданно, так неправильно, что его глаза на миг расширились от искреннего удивления. Он потерял равновесие, наклонившись слишком низко, вкладывая в удар, который должен был стать смертельным, всю массу своего тела.

Это был мой шанс. Единственный. Последний. Крошечное окно возможности, которое закроется через мгновение.

Я выстрелила ногами вверх, используя инерцию падения. Мои стопы, обутые в лёгкие балетные туфли, мгновенно укреплённые остатками Потока, ударили его точно в грудь и подбородок. Это был не жёсткий, ломающий кости удар каратиста. Это была классическая «поддержка» из па-де-де, когда партнёршу подбрасывают в воздух. Только сейчас «партнёром», взлетающим против своей воли, был он, а я была землёй, отталкивающей его.

Удар отбросил его назад, как от столкновения с невидимым тараном. Он пошатнулся, нелепо взмахнул руками, пытаясь устоять, но сила инерции была неумолима. Я уже перекатилась через плечо и вскочила на ноги. Ловко, плавно, бесшумно, как кошка.

Мои клинки остались лежать на полу. Я была безоружна перед вооружённым мастером.

Громов восстановил равновесие, тряхнул головой и сплюнул на паркет густую кровь. В его глазах исчезла насмешка. Там появился холодный, внимательный, изучающий расчёт. Он понял: он переоценил себя и недооценил меня. Больше он такой ошибки не допустит.

— Неплохо, — процедил он сквозь зубы, вытирая подбородок тыльной стороной ладони. — Трюкачество. Дешёвый цирк. Но надолго ли тебя хватит? Ты пуста, девочка.

Я не ответила. Вместо этого я закрыла глаза.

Я слышала, как бьётся мое сердце — тяжело, гулко, отдаваясь в висках. Слышала, как где-то в стороне, в хаосе битвы, стонет раненый Крюк. Слышала тихий, едва уловимый звон магического барьера, который Ирина всё ещё поддерживала где-то наверху, защищая наших от шальных выстрелов. Слышала дыхание Алексея, который бился за мою жизнь внизу.

Мне не нужны клинки. Мне не нужна сталь. Всё это — костыли.

«Танец — это рассказ истории», — когда-то говорил отец, сажая меня маленькую на колени. — «Твоё оружие — твоя история. Твоя правда».

Но моя история — это не только кровь, предательство и месть. Моя история — это гул за кулисами перед премьерой. Это запах пудры, канифоли и старого дерева. Это слепящий, жаркий свет софитов. Это великая музыка Чайковского, которая, казалось, текла в моих жилах вместо крови. Это «Жизель», сходящая с ума от горя и предательства, но прощающая. Это «Одетта», превращающаяся в лебедя под холодным лунным светом.

Я открыла глаза.

— Ты прав, Антон, — сказала я тихо. Мой голос был спокоен, пугающе спокоен для человека, стоящего на краю гибели. И этот внезапный покой напугал его больше, чем любой яростный крик. — В бою нужно убивать. Ты мастер убийства. Но кто сказал, что убийство не может быть высоким искусством?

Я развела руки в стороны. Медленно. Плавно. Текуче. Мои пальцы сложились в изящную мудру, которую я никогда не видела в пыльных учебниках Академии, но которую знала каждая прима-балерина, выходя на поклон к восхищённой публике.

Поток вокруг меня изменился. Он перестал быть бурной, хаотичной рекой, которую я пыталась силой направить на врага. Он стал тихим, глубоким озером. Гладким, как чёрное зеркало, в котором отражается бездна.

Громов нахмурился. Он чувствовал это изменение кожей, но не понимал его природы. Он был мастером смерти, виртуозом уничтожения, но он был абсолютным профаном в жизни, в красоте, в созидании. Для него всё это было лишь бесполезной, сентиментальной шелухой.

— Что ты делаешь? — рявкнул он, делая шаг вперёд. Он хотел прервать то, чего не понимал, уничтожить неизвестное.

Я улыбнулась. Не зло, не мстительно. А так, как улыбаются перед выходом на сцену, зная, что сейчас сотворишь чудо.

— Я меняю декорации, — прошептала я, глядя ему прямо в глаза. — И музыку. Ты слышишь музыку, Антон?

И сделала первый шаг. Не в атаку. Не в защиту.

Плие.

Мягкое, глубокое приседание. Первая позиция. Колени в стороны, спина прямая, как струна.

Громов замер, сбитый с толку. Это движение не несло в себе угрозы. Оно было бессмысленным, абсурдным в смертельном бою. Но именно оно было началом. Началом моего последнего, самого главного танца. Танца, в котором не будет фальшивых нот.