Танец Клинков: Академия убийц

ГЛАВА 1 Последний танец

Москва. Октябрь. 19:45.

Фасад Большого театра заливала парадная подсветка. Прожекторы били снизу вверх, скрывая микротрещины на колоннах и следы московской копоти на квадриге Аполлона. На Театральной площади было тесно: черные седаны с правительственными номерами, туристические автобусы, перекупщики, толкающие билеты по цене подержанной иномарки. Очередной юбилей. Очередное гала-представление. «Лебединое озеро». Билеты были распроданы полгода назад.

Внутри, в партере и ложах бенуара, пахло дорогими духами, выдержанным коньяком и той особенной, сладковатой пылью, которая копится в бархатных портьерах десятилетиями. Две тысячи человек ждали чуда. Министры, бизнесмены, иностранные послы — сегодня здесь собрались те, кто привык получать лучшее.

За кулисами чудес не было. Там пахло работой: едкой канифолью, мужским потом, лаком для волос и разогревающей мазью с пчелиным ядом. Сквозняки гуляли по коридорам, заставляя кордебалет кутаться в шерстяные кофты поверх пачек.

Гримёрка № 3. Третий этаж.

Анна Королёва сидела перед зеркалом на жестком стуле. Спина прямая, подбородок приподнят — не поза, а профессиональная привычка, въевшаяся в позвоночник. Она смотрела на свое отражение, но видела не Одетту в белой пачке, расшитой стразами Сваровски. Она видела износ материала.

Двадцать восемь лет.

Для бухгалтера или инженера — начало карьеры. Для примы-балерины — финишная прямая. Организм выработал ресурс. Связки потеряли эластичность, суставы стерлись. Каждое утро начиналось с ревизии боли: где сегодня ноет сильнее — в пояснице или в колене?

Анна перевела взгляд на свои ноги. Ступни были заклеены пластырем в три слоя. На правом голеностопе — жесткий тейп, фиксирующий сустав. Кожа на пальцах была грубой, мозолистой, деформированной годами нагрузок. Это не ноги принцессы. Это ноги шахтера, только шахта у нее другая.

Она взяла новые пуанты. Розовый атлас, жесткий стакан, кожаная подошва. Анна проверила молотком жесткость коробочки — слишком твердая. Она ударила пуантом об угол стола. Раз, другой. Звук был сухим и громким, как выстрел. Нужно разбить клей, размягчить основу, чтобы туфля села по ноге, а не стояла колодкой. Иначе — кровавые мозоли через пять минут.

Затем — канифоль. Она натерла подошвы и носки пуантов желтым порошком. Трение — это жизнь. Скользкий пол — это травма. На сцене Большого пол хороший, но рисковать нельзя. Одно неверное движение, одна поскользнувшаяся стопа — и карьера окончена.

Анна начала завязывать ленты. Это был ритуал, важнее молитвы. Лента должна обхватывать щиколотку плотно, но не пережимать кровоток. Слабый узел — риск подвернуть ногу на приземлении. Тугой узел — судорога икроножной мышцы в середине акта. Анна затянула узлы, спрятала кончики внутрь и закрепила лаком.

Она знала свою анатомию лучше, чем штатный хирург театра.

В левом колене мениск стёрт на шестьдесят процентов. При каждом глубоком плие сустав издавал тихий щелчок. Врачи говорили: «Нужна операция». Анна отвечала: «В следующем сезоне». В поясничном отделе — две протрузии, L4-L5. По утрам спину приходилось «разлеплять» по двадцать минут горячим душем. Правая стопа деформирована: косточка большого пальца выпирает, ногти на мизинцах отсутствуют как класс — они просто не успевают отрастать, сбиваясь в кровь.

— Королёва, на выход! — гаркнул динамик селектора над дверью. Голос помрежа звучал устало и раздраженно. График сдвинулся на пять минут из-за речи спонсора.

Анна встала.

Прошлась по гримерке. Пол скрипнул. Тело отозвалось привычным набором сигналов: тянет пах, ноет поясница, горит мозоль на пятке. Боль была фоновым шумом, как гул кондиционера. Если ничего не болит — значит, ты умерла.

Она подошла к столику, взяла пузырек с аммиаком, вдохнула резкий запах. Мозг прояснился. Зрачки сузились. Адреналин начал поступать в кровь.

На стене висели фотографии. Анна в роли Жизели — воздушная, невесомая, призрак любви. Анна в роли Китри — огонь и страсть, веер в руке как оружие. Анна с президентом, Анна с министром культуры, Анна с букетом роз размером с нее саму.

Ни одной фотографии с семьей.

Семьи не было. Родители погибли в автокатастрофе под Тверью, когда ей было пятнадцать. Тетка оформила опекунство ради выплат, но Анна жила в интернате хореографического училища. Интернат научил ее главному: никто не поможет. Ты одна. Твое тело — твой единственный актив.

Друзей тоже не было. Были коллеги. Люди, с которыми делишь станок, гримерку и сцену. Люди, которые улыбаются тебе в лицо и проверяют, не подрезал ли кто-нибудь ленты на твоих пуантах перед выходом. Конкуренция в балете жестче, чем в спецназе. Здесь едят слабых. Здесь нет места жалости. Если ты упала — через тебя перешагнут.

Мужчины? Были. Эпизодически. График репетиций с десяти утра до десяти вечера убивал любые отношения. Усталость убивала либидо. Последний, архитектор Андрей, ушел три года назад. Он сказал: «Ты замужем за театром, я не хочу быть любовником». Он был прав. Театр был ревнивым мужем. Он требовал всего времени, всех сил, всей жизни.

Анна вышла в коридор.

Спустилась на сцену. В кулисах было темно. Техники в черном проверяли тросы декораций. Кордебалет разминался, держась за задники. Кто-то крестился. Кто-то плевал через левое плечо. Кто-то проверял телефон, пряча экран в ладонях.

Анна не верила в приметы. Она верила в физику. Масса, ускорение, инерция, центр тяжести. Балет — это не магия. Это биомеханика. Это знание законов Ньютона и умение обмануть гравитацию на долю секунды.

Она встала на точку выхода. Позиция номер один.

Музыка Чайковского изменилась. Тревожные, нарастающие аккорды финала. Буря на озере. Злой гений торжествует, принц предал клятву, Одетта обречена.

— Пошла, — шепнул помреж в гарнитуру.

Анна шагнула из темноты кулис в слепящий свет рампы.

Температура на сцене — плюс сорок градусов. Свет софитов жарил кожу. Глаза мгновенно адаптировались к яркости.

Тело включилось. Мозг перешел в режим бортового компьютера. Эмоции отключились. Осталась функция.

Гран-жете ан турнан.

Толчок. Взрывная сила мышц бедра выбрасывает тело вверх. В полете — поворот корпуса. Ноги раскрываются в шпагат. Угол — 180 градусов. Спина жесткая, держит ось вращения. Руки мягкие, создают иллюзию крыльев, но на самом деле работают как стабилизаторы.

Приземление. Ударная нагрузка на стопу равна четырехкратному весу тела. Амортизация: носок, пятка, колено. Плие. Выход в арабеск.

Зал взорвался аплодисментами. Они видели полет. Они видели умирающего лебедя. Анна чувствовала трение суставов, натяжение связок и соленый пот, заливающий глаза.

Партнер, Зигфрид (в миру — Костя, тридцать два года, ипотека, двое детей), подхватил ее в поддержке. Его руки были влажными и скользкими. Он тяжело дышал ей в ухо, пахло табаком — Костя курил в перерывах, чтобы сбить нервы.

— Держи спину, Костя, — прошипела Анна сквозь сценическую улыбку. Губы едва шевелились. — Уронишь — убью.

Он удержал. Поставил на пол.

Фуэте.

Тридцать два оборота. Точка фокуса в зале — красный огонек камеры над центральным проходом. Голова отстает от тела, потом догоняет рывком. Спотинг. Иначе закружится голова, потеряешь горизонт, улетишь в оркестровую яму. Раз оборот. Два. Три. Стоп. Четкая фиксация. Зал ревет.

Третий акт подходил к концу. Финал. Смерть Одетты. Самая сложная часть.

Анна вышла на авансцену.

Ее задача — показать агонию умирающей птицы. Дрожь в руках, излом корпуса, последний вздох.

Но дрожь была настоящей. Гликоген в мышцах кончился полчаса назад. Сейчас организм жег последние резервы, расщепляя белок. Тремор в пальцах — это гипогликемия. Ноги налились свинцом.

Музыка гремела. Литавры, духовые. Финальный крещендо.

И в этот момент Анна услышала звук, которого не было в партитуре Чайковского.

Сухой, резкий металлический треск. Сверху.

Рефлекс сработал быстрее мысли. Анна подняла голову, не выходя из образа, не ломая пластику шеи. Зрители подумали, что это часть танца — лебедь смотрит в небо, прощаясь с жизнью.

Над сценой, на высоте двенадцати метров, висела основная осветительная ферма. Массивная конструкция из дюралюминиевых труб, увешанная тяжелыми прожекторами, линзами, шторками и километрами силовых кабелей. Вес — около тонны.

Она держалась на четырех стальных тросах. Левый передний трос лопнул.

Анна увидела, как стальной канат, похожий на разъяренную змею, хлестнул по воздуху, сбив один из софитов. Стекло брызнуло искрами, посыпалось вниз алмазной пылью.

Ферма накренилась. Нагрузка мгновенно перераспределилась на оставшиеся крепления. Они не были рассчитаны на такой рывок. Металл застонал.

Скрежет перекрыл оркестр.

Зрители еще ничего не поняли. Они смотрели на умирающего лебедя. Дирижер смотрел в ноты, взмахивая палочкой. Костя-Зигфрид смотрел на Анну, ожидая следующего па, готовый подхватить ее падающее тело.

Никто не смотрел вверх.

Анна перестала танцевать. Она замерла. Вышла из образа. Одетта исчезла, осталась Анна Королёва — профессионал, знающий сцену как свои пять пальцев.

Ее мозг, привыкший рассчитывать траектории прыжков и вращений, мгновенно построил модель падения.

Ферма сорвется. Крепления справа не выдержат перекоса. Болты уже выходят из бетона.

Она упадет не вертикально. Инерция лопнувшего троса и угол наклона потащат ее вперед. В зал.

Вектор падения указывал на центральную часть первых рядов партера.

Анна перевела взгляд в зал.

Первые три ряда. «Золотая зона». Билеты туда не продаются в кассах. Обычно там сидят чиновники и их жены.

Но сегодня там сидела делегация.

Дети.

Ученики Академии Русского балета имени Вагановой. Их привезли из Петербурга «по обмену опытом». Сорок человек. Мальчики в строгих черных костюмах, девочки в белых платьях с бантами. Возраст — от десяти до двенадцати лет. Элита, будущее балета. Те, кто через десять лет займет ее место.

Они сидели, задрав головы, с открытыми ртами. Они смотрели на приму. В их глазах был восторг. Они не видели смерти, висящей над ними на волоске.

Ферма сорвалась.

Остальные тросы лопнули один за другим с пулеметным треском. Тонна металла, стекла и электричества ухнула вниз.

Время не замедлилось. Это ложь из дешевых романов. Время шло так же, секунда за секундой. Просто восприятие Анны сузилось до туннеля. Исчезла музыка, исчез запах пота, исчезла усталость.

Остались только данные. Сухие факты.

Расстояние до детей — восемь метров.

Высота сцены — метр двадцать.

Скорость падения объекта — 9,8 метра в секунду в квадрате.

Время до удара — 1,5 секунды.

Кричать бесполезно. Пока звук дойдет, пока мозг детей обработает команду «Бегите», пока мышцы сократятся… Пройдет две секунды. Будет поздно.

Реакция толпы — ступор. Дети замрут. Это инстинкт. «Бей или беги» работает у взрослых. У детей работает «замри».

Нужно физическое воздействие.

Решение пришло мгновенно. Без эмоций. Без героического пафоса. Чистый расчет. Как расчет сложного каскада прыжков.

Анна была единственной, кто мог успеть. Она была на авансцене. Она была разогрета. Ее мышцы были пружинами, готовыми к взрыву.

Она сорвалась с места.

Разбег. Три широких, мощных шага. Не балетных — спринтерских. Пятка в пол, толчок носком.

Толчок от края рампы.

Прыжок в оркестровую яму спас бы ей жизнь. Там безопасно. Там бетонный козырек.

Прыжок в зал был нарушением всех инструкций по технике безопасности. Прыжок в зал был приговором.

Она прыгнула в зал.

Полет длился долю секунды. Приземление на полированный паркет прохода.

Удар.

Левая лодыжка хрустнула. Звук был слышен даже сквозь музыку и грохот падающей фермы. Связки разорвались, таранная кость вышла из сустава. Боль ударила в мозг раскаленным штырём, пытаясь выключить сознание.

Анна не дала ей этого сделать. Адреналин, впрыснутый в кровь надпочечниками, заглушил сигнал. Боль — это информация. Информация принята. Действуем дальше.

Она не упала. Она использовала инерцию приземления, уйдя в перекат через правое плечо. Вскочила на одной ноге.

Дети сидели статуями. Они видели падающую тень. Они видели летящую на них балерину в разорванной пачке, с безумными глазами. Но они не двигались.

Анна врезалась в крайнего мальчика.

Это был не балетный жест. Это был силовой прием. Удар корпусом.

— ВНИЗ!

Она сбила мальчика с кресла, отправив его на пол между рядами. Схватила за шиворот девочку рядом — рывок, бросок в сторону.

Ферма падала. Воздух, толкаемый широкой плоскостью конструкции, ударил в лицо плотной волной. Свист рассекаемого воздуха резал уши.

Анна успела толкнуть третьего ребенка — девочку с огромным белым бантом.

Четвертого она накрыла собой. Просто сбила с ног и рухнула сверху, закрывая своим телом, создавая живой щит.

Она подняла голову.

Все поле зрения заполнил металл.

Она видела заклепки на алюминиевом профиле. Пыль на линзе прожектора. Маркировку завода-изготовителя: «Сделано в Германии». Видела оборванный трос, вибрирующий в воздухе.

«Траектория верная», — отметила она отстраненно.

Дети были вне зоны прямого удара. Она сместила их на полметра. Этого достаточно.

Удар.

Звук был не громким. Он был плотным. Тяжелым. Хруст ломающихся костей смешался со звоном битого стекла и скрежетом металла о паркет.

Тонна металла вдавила Анну в пол партера.

Позвоночник сломался в трех местах. Грудная клетка схлопнулась, легкие пробиты ребрами. Сердце, сжатое чудовищным давлением, сделало последний, судорожный удар. Кровь хлынула в горло.

Боли не было. Нервная система была уничтожена быстрее, чем успела передать сигнал в мозг. Спинной мозг перебит. Связь с телом потеряна.

Последнее, что зафиксировало угасающее сознание Анны Королевой, было не страхом и не сожалением. Не было мыслей о несыгранных ролях, о несостоявшейся семье, о бессмысленности жертвы.

Это было чувство завершенности.

Идеальное движение.

Абсолютно точный расчет. Вектор, сила, тайминг. Ни одной лишней детали. Самый сложный и самый важный пируэт в ее жизни был исполнен безупречно. Она спасла будущее. Она сделала то, ради чего тренировалась всю жизнь: использовала свое тело как инструмент, чтобы изменить реальность.

Свет погас.