Рюрикович 4

Глава 28

Княжича схоронили через два дня. Было обычное зимнее утро. Небо висело низким, свинцовым навесом. Оно вчера весь день придавливало землю безмятежным пуховым саваном, скрывая чёрные воронки на земле.

Воздух кололся ледяной пылью, а крикливые вороны кружили над провожающими людьми, каркая коротко и зловеще. Их крики рвали тишину, людская толпа же молчала — застывшая, бледная, с опущенными глазами. Изредка прорывались женские всхлипы, когда гроб проносили мимо особо впечатлительных.

Княжича несли в последний путь. Дубовый гроб, укрытый парчой, поблёскивал инеем, а кованые узоры казались не украшением, а лишь напоминанием о том, что и красота тленна. Воины несли гроб медленно, будто боялись потревожить сон мертвеца.

Мы с Годуновым двигались в группе приближённых. С нами вместе был воевода Хабар, Токмак, Скуратов, чуть поодаль шли Собакины вместе с Марфой Васильевной. Свадьбу мы решили отложить на более удобное время, сначала требовалось проститься с Кириллом Ивановичем.

Также с нами шла прибывшая княжна Аграфена Васильевна, мать Кирилла Ивановича и последнего рязанского князя Ивана Ивановича, который сейчас находился в бегах. Она шла, прямая, высохшая, с пустыми глазами и заострившимися скулами. Поднимавшая сыновей без отца и правившая в своё время непокорной Рязанью, она мне чем-то напомнила Елену Васильевну Глинскую. Может, своей выдержкой и самообладанием. Ни слезинки не скатилось по сухой коже лица. Только глубже пропечатались морщины на лице.

Люди шли за гробом, почти не плакали. Слёзы застыли у них внутри, как вода в колодце под коркой льда. Лишь изредка слышался сдавленный вздох, да раздавался скрип снега под ногами.

Ещё каркали вороны, грёбаные вороны, их чёрные крылья мелькали меж голых ветвей. Ещё больше их было на недавнем поле брани, с которого успели убрать погибших рязанцев. До остальных пока не доходили руки. Зато дошли когти и клювы вездесущих ворон.

А впереди — Христорождественский собор, усыпальница рязанских князей и княгинь. Его белые стены, некогда сиявшие в лучах солнца, теперь стояли серые, подёрнутые изморозью, словно высеченные из самого зимнего безмолвия. Купола, увенчанные тяжёлыми крестами, чернели на фоне неба, будто вбитые в небо гвозди.

Когда гроб понесли к собору, одна из ворон, самая дерзкая, села на крест над входом и прокаркала — коротко, отрывисто, будто подводя черту. Мол, вот и всё! Конец!

Люди вздрогнули, но промолчали. Они знали: княжеский род угасает, и ничто уже не вернёт былой славы.

Двери собора распахнулись, и оттуда хлынул густой, душный воздух, пропитанный ладаном и тлением веков. Небольшая группа приближённых последовали за гробом в место усыпальницы.

Внутри в полумраке, мерцали тусклые огоньки лампад, отражаясь в потемневших ликах святых. Княжеские саркофаги стояли вдоль стен, немые свидетели былого величия, а теперь им предстояло принять ещё одного — юного, не успевшего возмужать, но успевшего обессмертить своё имя.

Священник, сгорбленный, с лицом, похожим на старую пергаментную грамоту, начал читать отходную. Его голос, хриплый и прерывистый, тонул в каменных сводах, и, казалось, не Богу он возносил молитвы, а самому мраку, навсегда поселившемуся в этих стенах.

После отходной все подошли попрощаться с усопшим. Я тоже подошёл. Худое молодое лицо княжича смотрело вверх, губы слегка изогнулись в улыбке. Ему словно снилось что-то хорошее, и казалось, что он сейчас проснётся, потянется и весело подмигнёт. А потом обязательно сморозит что-нибудь этакое, за что придётся ощущать неловкость.

Но нет, не потянулся, не проснулся…

— Прощай, княжич, — проговорил я. — Ты был отважным воином. Однажды мы обязательно встретимся, и я расскажу последние новости. Спи спокойно, друг, ты сделал очень много для своей земли и для своего народа…

После этого я поклонился княжичу и освободил место для других. Близкие подходили, говорили прощальные слова, кланялись, прощались… Всё это происходило до тех пор, пока гроб не поместили в специальную нишу, которую потом замуровали кирпичами и вырезали на ней крест. Надгробную плиту положат через сорок дней. Душа за это время должна будет закончить все свои дела и отправиться к небу с чистой совестью.

На тризну собралось не меньше сотни бояр, приближённых, воевод и прочего важного люда. Сначала все говорили о княжиче хорошие вещи, поднимали бокалы за то, чтобы на том свете ангелы пристроили Кирилла Ивановича поближе к Богу.

Слуги скользили бесшумными тенями, старательно следя за тем, чтобы у гостей всегда была пища и полные бокалы.

В один из моментов меня за плечо тронула рука слуги:

— Прощу прощения, царевич, с вами хочет поговорить Аграфена Васильевна. Позвольте вас проводить?

— А? Да, конечно, — обернулся на слугу, а потом посмотрел на сидящего рядом помощника. — Ермак Тимофеевич, следите, чтобы Борис в одно жало всего кабанчика не заточил.

— Если что, я отрежу у него ляжку, — пообещал Ермак и многозначительно улыбнулся нахмурившемуся Годунову.

Я не стал уточнять — кабану на столе Ермак собрался резать ляжку или Годунову. Пусть решают между собой. Меня оба варианта устроят. Шучу… А что? Только одному Ермаку можно чёрный юморок использовать?

Слуга провёл меня в княжеский кабинет. Я уселся в стоящее у стола кресло и приготовился ждать. Впрочем, ждать пришлось недолго. Вскоре дверь отворилась и на пороге возникла княгиня Аграфена Васильевна. Сухопарая и высокая женщина кивнула в ответ на мой вежливый поклон и прошествовала к главному креслу.

Она уселась, вздохнула и произнесла:

— Здесь когда-то сидел мой старший… Эх, где же он теперь?

— Говорили, что он в гостях у литовцев, — ответил я, ощущая, как тяжёлые слова падают в тишину горницы, словно камни в болотную трясину. — У короля Польши и Великого князя Литовского Сигизмунда Первого…

Княгиня замерла, будто вырезанная из жёлтого воска, лишь тени от дрожащего пламени свечи шевелились на впалых щеках.

— Да, у литовцев, — её голос прозвучал сухо, как треск ломающейся ветки. — И вроде как крымский хан пытается переманить к себе… — она резко подняла голову, и острый взгляд, словно зазубренное лезвие, резанул по моему лицу. — Может, таким образом, хочет Рязань под себя подмять?

— Не могу такого исключить, — пожал я плечами, но движение вышло каким-то деревянным, будто дёрнулась марионетка на невидимых нитях. — Он разговаривал с Кириллом Ивановичем, и… — я замялся, подбирая слова. — Их разговор был резок. Они поссорились.

Княгиня сжала пальцы на ручках кресла так, что кожа на костяшках побелела. Казалось, в следующее мгновение красное дерево треснет под хваткой.

— Да, Хабар мне говорил… — её голос дрогнул, как тонкий лёд под ногой, но тут же закалился. — И воевода также намекнул, что вряд ли рязанцы примут своего князя назад, — она впилась в меня взглядом, будто пытаясь вырвать правду клещами. — Так ли это?

Я чуточку помолчал, чувствуя, как тяжесть этих слов давит на грудь, словно надгробная плита. Нелегко говорить матери о том, что её сын стал предателем. Особенно когда второй сын сражался за свою землю до последнего вздоха, а теперь лежит в княжеской усыпальнице.

— Ваша светлость, — начал я осторожно, — народ Рязани помнит, как княжич Кирилл Иванович стоял насмерть у стен города. А теперь видят, что Иван Иванович… — я запнулся, подбирая слова, — что он ищет милости у тех, кто ещё является врагом.

Княгиня сжала пальцы так, что костяшки побелели. Во впавших глазах мелькнуло что-то тёмное — горечь, гнев, а может, и стыд.

— Рязанцы не простят этого, — прошептала Аграфена Васильевна словно не мне, а себе самой. — Не простят…

Я молчал. Что можно было добавить? Княгиня была права: рязанцы — народ гордый. Они скорее примут над собой власть Москвы, чем вернут князя, который заигрывает с крымчанами и литовцами.

— А что говорят в народе? — резко спросила княгиня, будто решила переломить ход своих мыслей. — Неужто все уже забыли, чьи они подданные?

— Не забыли, — покачал я головой. — Но страх перед новой усобицей сильнее. Люди боятся, что если Иван Иванович вернётся, за ним потянутся литовские рати и ордынские набеги. А Москва… Москва этого не потерпит.

Княгиня резко встала, её тень колыхнулась на стене, словно чёрная птица.

— Значит, всё кончено, — сказала она тихо, но в голосе её звенела сталь. — Два сына. Один погиб за Рязань. Другой… Другой её продаёт.

Я опустил глаза. В горле стоял ком.

— Простите, матушка.

Она не ответила. Только подошла к окну, взглянула в сгущающиеся сумерки и долго смотрела в сторону литовских рубежей — туда, где теперь был её последний сын. После длинной паузы вздохнула и посмотрела на меня:

— Иван Васильевич, я слышала про ваши подвиги. Знаю, как называют вас в народе. И также слышала про пророчество… Всё сходится, Иван Васильевич. Всё завязывается на вас. Вы видели, куда над входом в собор села ворона?

— Когда хоронили Кирилла Ивановича? Такое разве забудешь…

— А ведь это плохая примета. Всякий знает, что если ворон садился на крест во время похорон — жди новой смерти в роду. И чую, что это будет моя смерть, — со вздохом проговорила княгиня.

— Ну что вы, Аграфена Васильевна, вы ещё…

— Не нужно, Иван Васильевич. Не стоит утешениями сотрясать воздух, — поджала губы княгиня. — Всё я про себя знаю. И про сыновей всё узнала. И про свой род… Со смертью старшего сына пропадёт род Святославовичей. Пропадёт без остатка. Как и вольное княжество Рязанское пропадёт без князя. Иван Васильевич, спрошу вас один раз: примете под своё крыло место, где показали большую удаль и спасли множество человеческих жизней?

— Но как же…

— Да вот так, Иван Васильевич! Вот так! — сухая ладонь ударила по столешнице. — Я уйду обратно в монастырь, молиться за своих сыновей, а вот ключ от города не хочу никому отдавать, кроме как в твёрдые руки. И я успела уже переговорить с воеводами — они хоть и храбрые воины, но не всегда же будет война, нужно и в мирное время пожить, а они только воевать умеют. Армия тоже поддержит мой выбор.

Я взглянул в глаза княгини. Она сейчас предлагала мне занять престол Рязанского княжества. Стать князем Рязанским…

В принципе, не самый плохой вариант. Но я…

— Но я же ставленник Москвы. Как же непокорное княжество примет моё московское правление?

— А вот так и примет. Как недавно Тверь приняла, так и Рязань примет, — со вздохом произнесла княгиня. — Нам твёрдая рука нужна. Такая рука, чтобы поводья Руси в руки взяла и в нужное место направила. Чтобы не продавали направо и налево достояние отцов и дедов, а гордились памятью предков и преумножали их деяния! Вот такой нам нужен правитель, Белый царь! Вот такой…

— А если не примут? — спросил я, глядя на её исхудалое, но всё ещё властное лицо.

Глаза княгини горели — не старческой немощью, а тем самым рязанским упрямством, что десятилетиями не давало Москве окончательно сломить этот вольный край.

Она усмехнулась, и в этой усмешке было что-то древнее, почти языческое — будто не княгиня передо мной сидела, а сама Земля Рязанская, готовая либо принять нового хозяина, либо сбросить его, как сбрасывает неуверенного седока норовистый конь.

— Не примут? — повторила она, медленно разжимая пальцы. На столе остался лежать тяжёлый перстень, на плоской стороне был искусно изображён идущий конь, поднявший левую ногу. Рязанская печать… — Вы думаете, я зря с мужем правила этим краем? Зря пережила татар, литвинов да своих же бояр, которые только и ждали, когда князь помрёт, чтобы урвать кусок пожирнее?

Она внезапно встала, и её тень, длинная и острая, легла на стену, будто меча клинок.

— Рязань примет. Потому что я велю. Потому что воеводы — мои. Потому что народ устал от вечных набегов и воровства. А если кто-то и заропщет… — она сделала паузу, и в её голосе вдруг прозвучали стальные нотки, — … ну, так вы же знаете, что делать с такими. Вы ведь не зря у своих предков научились править.

Я молчал. За окном каркала ворона. Может, та самая, что кружила на похоронах княжича? Каркала, будто насмехалась.

— Ну что, Белый царь? — княгиня протянула мне перстень. — Возьмёшь Рязань — или оставишь её на растерзание ворам да предателям?

И тут я понял: выбора у меня нет.

Рязань уже сделала свой.

Я с поклоном принял перстень и надел на безымянный палец левой руки. Таким образом, для каждого рязанца я стал главой рода, управляющего Рязанью.

— Что же, идёмте, Белый царь, покажем ваше новое украшение остальному люду, — криво усмехнулась княгиня, а потом поклонилась в пояс. — Прошу вас, Ваше Царское Высочество!

Я усмехнулся:

— Скажите, Аграфена Васильевна, а не в пику ли моему старшему брату вы всё это устроили? Вроде как он вас послал в монастырь, а вы в ответ всё равно остались непокорной и отдали Рязань его… кхм, не самому любимому родственнику?

— Я сказала лишь то, что сказала, Ваше Царское Высочество, — сухо ответила княгиня. — Идёмте же, представим вас. Чувствую, что мало времени для общения с Богом у меня осталось — не стоит его терять понапрасну.

После этих слов она прошествовала к выходу. Мне ничего другого не оставалось, кроме как сопроводить её и предстать пред всем сборищем тризны. Теперь я понял, почему выбрали именно этих людей на поминальный ужин — они составляли костяк правления Рязанского княжества.

И меня уже не удивляло количество охраны в поминальном зале. Сейчас собравшимся будет предоставлена невероятная новость, и только от них зависит — согласятся ли они с новостью или отправятся составлять компанию молодому княжичу.

Поминальный зал замолк, едва мы переступили порог.

Десятки глаз — боярских, холодных, как речная галька; воеводских, выжженных степными ветрами; купеческих, хищно поблескивающих из-под опущенных век — впились в меня, словно гвозди в дубовую крышку княжеского гроба. В них пульсировала целая буря эмоций: испуг; надежд; расчёт.

Княгиня, прямая, как клинок, выступила вперёд. Её тень перечеркнула залу, лёгкая, как дым от погасшей свечи, но непреклонная, как древний дуб, переживший не одну бурю. От княгини веяло властью, перед которой склонялись все. На кого бы она ни посмотрела — головы невольно опускались.

— Рязань отныне будет под рукой Его Царского Высочества, — её голос, твёрдый и звонкий, рассёк тишину. — Кто против — пусть скажет сейчас.

Молчание вновь повисло в воздухе, густое и тягучее, как сосновая смола.

В углу звякнула пряжка — будто невидимая рука дёрнула за ниточку, заставив кого-то вздрогнуть. У окна зашуршала дорогая камчатная ткань — боярин торопливо перекрестился, словно отмахиваясь от призрака собственной измены. Но ни слова в ответ. Каждый ждал, что скажет самый смелый.

Княгиня коротко кивнула:

— Значит, пусть будет так.

И тогда первым шагнул вперёд воевода Хабар. Он кашлянул — хрипло, словно в груди у него перекатывались камни.

— Перстень-то, матушка, где? — спросил он.

Аграфена Васильевна медленно подняла мою руку, и свет от горящих свечей скользнул по золотому перстню, заставив тот вспыхнуть.

— Вот он. И эта рука будет управлять Рязанью не хуже, чем руководил… Кирилл Иванович!

Хабар взглянул мне прямо в глаза. Взглянул — и опустился на колени, склонив голову.

— Значит, так, — повторил он, и в его голосе звучала тяжесть, словно он не просто признавал власть, а хоронил что-то своё, давнее. — Рязань за вами, Иван Васильевич.

— Я принимаю эту честь! — проговорил я в ответ. — Принимаю, как великую ношу и буду нести её с доблестью и отвагой!

И тогда зал ожил — один за другим бояре, воеводы, купцы начали опускаться на колени, склоняясь, как колосья пшеницы перед грозой. Даже Годунов с Токмаком опустились.

Нет, я в принципе от них этого не ожидал, но тоже было приятно, что признали мою власть.

— Честь и хвала тебе, Белый царь! Честь и хвала, Иван Грозный! — раздался крик Ермака.

Я чуть не вздрогнул. Вот это было неожиданно!

Этот крик подхватил Хабар, за ним Малюта и уже начали произносить другие. Постепенно вся поминальная зала превратилась в один скандирующий хор.

— Белый Царь Иван Грозный!!! Честь и хвала!!! Честь и хвала!!!

После того, как страсти немного поуспокоились, Хабар подошел ко мне и, преклонив колено, первым произнес клятву верности. Такая же клятва, какую они давали недавно княжичу Кириллу Ивановичу. Только на этот раз вместо княжеского чина был царский. И имя было другое.

И на сей раз клятву произнесли Годунов с Ермаком. Их глаза светились гордостью за своего друга и господина. А уж какой радостью светились глаза отца Марфы Васильевны. Он понял, что его зять приобрёл настоящий вес в обществе, а не только эфемерное название. И что это в будущем сулит немалые выгоды для семейства Собакиных.

Думаю, что вечером он упьётся на радостях и будет горланить песни до утра. Надо будет послать с ним кого-нибудь, чтобы не омрачал скорбь от княжеской кончины.

— Для меня великая честь стать во главе таких мудрых и храбрых людей! — сказал я, произнося почти то же самое, что и княжич в своё время. — Со своей стороны клянусь защищать людей русских и сделаю всё, чтобы ни вы, никто другой из русичей никогда не пожалел о своём решении!

После таких слов все снова опустились на колени, уткнувшись лбами в пол. Почти все…

Только княгиня стояла прямо, неподвижная, как каменный крест на могильном холме. По её морщинистой щеке катилась одинокая слезинка. Губы что-то шептали, словно она уже начала молиться за своих сыновей.

Я бросил взгляд на окно. Там сидела чёрная птица. Когда мы скрестили взгляды, то ворон за окном каркнул — один раз, насмешливо, словно бросая вызов.

Будто крикнул на своём птичьем языке:

— Ну что, князь? Теперь ты наш повелитель. Владей нами и властвуй!

Я вздохнул и улыбнулся в ответ. То ли ещё будет, мудрый ворон. То ли ещё будет…

Конец книги