Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Глава 2

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— О чём ты думаешь, Янист?

— О ненависти.

Наверное, нужно было ей соврать. Моей невыносимой, которая бредёт рядом со мной по улицам такого милого, уютного, старинного городка.

В таком хорошо жить — в тепле и покое, с кучей детей.

Может, потому она смотрится здесь такой чужеродной. В скромном зелёном платье кузины-приживалки, без привычного кнута (упрятан в сумочку) — Гриз словно бы блекнет, и скорби прошлых ночей сильнее проступают в ней. Искалеченные звери. Смерть варга. Весна.

Я со своим глупым ответом.

— Что он тебе наговорил утром? Рихард.

— Я не…

— Ты в «поплавке» только что дыру в нём глазами не просверлил, и потом у ворот чуть ему затылок не проплавил. Ну?

Молчу и ненавижу Рихарда Нэйша. Предупредительного, въедливо-любезного, понимающего до желчи, до чёрной волны внутри.

— Господин Олкест, может быть, взять ваше дежурство?

— Выезд? Ну, я мог бы подстраховать, — Гриз никогда не ставит нас в выезд вдвоём, всегда добавляя верного Лайла.

— Не хотите присоединиться к утренним разминкам? Немного тренировки боевых навыков… Гризельда считает, это полезно.

Проклятый «клык» словно охотится на меня. Окружает участливыми вопросиками. Удушает в силках учтивости. Пытает обходительностью, потрошит тактом.

И пусть бы. Пусть бы — если бы он охотился только на меня.

— Он ведь расстроил тебя с утра сегодня?

Потому что я слышал это — сперва Гриз, которая пытается унять безумствующего Сквора, — тот всё последнее время увивается вокруг самочки Сильфы. Временами горевестник употребляет пошлости, которых нахватался то ли от Фрезы, то ли от Кани. Потом вслед за очередным сладострастным призывным воплем прошелестел смешок внизу (я его почти не услышал — почуял хребтом). Потом Нэйш сказал что-то, донеслась тихая, резкая отповедь Гриз — и хлопнула дверь.

— Да не то чтобы расстроил, — невыносимая поправляет шляпку и отворачивается от солнечных лучей. Мы переходим на теневую сторону улицы. — Просто навалилось как-то всё сразу. Хочется кого-нибудь послать в вир болотный — а тут Нэйш и его пожелания доброй тысячи дел… в его стиле. Но ты думаешь о ненависти. Чем он тебя задел?

— Можно сказать — его дежурное пожелание доброго утра.

— Она сегодня не в духе, кажется. Весной для варга это неудивительно, но для варга, у которого есть пара… хм. Кажется, вы мало стараетесь, Янист. Прилагаете недостаточно усилий.

Наглец смел говорить об этом как о чём-то обыденном, не отрываясь от книги — и только когда я потребовал объясниться, поднял глаза с таким видом, будто я его отвлёк.

— Что не так? Ничто не объединяет больше, чем женщина, так что… никогда не поздно обменяться впечатлениями. Если что-то не ладится — буду рад поделиться опытом.

На этом моменте я готов был запихнуть его слова ему в глотку — и сдержался только потому, что он бы порадовался моему срыву.

— Оставьте при себе свой опыт. Как и своё умение говорить мерзости. Мои отношения с Гриз вас не касаются. Что бы ни было между вами — это в прошлом.

— И вы в этом абсолютно уверены? Ну, даже если и так — это достаточно приятные воспоминания. В то время как то что есть между вами…

Я повторил, что это не его дело — физически чувствуя свою беспомощность. Желая только — чтобы кто-нибудь прервал разговор до того, как я перестану терпеть и ударю.

Потому что отступить… перед этим… не смогу.

— О, — он пригляделся к моему лицу, склонив голову набок. — Так вы не решились. Хуже, чем я думал. Многое упускаете. Гриз бывает так восхитительно отзывчива. Особенно по весне. И если вас тревожит отсутствие опыта — несколько хороших советов…

— Запихните их себе в глотку, а сами ступайте в Водную Бездонь! — я не заметил, как шагнул вперёд, так, что оказался стоящим над креслом устранителя. И не заметил, как сжал ладонь, неосознанно позвал Печать — и вода выплеснулась из Чаши. Замерла, остановленная Даром Щита.

Нэйш откинулся в кресле, задрал подбородок и прищурил глаза. Впервые глядя с неким подобием интереса.

— А в вас явно есть… свои тёмные стороны, Янист. Любопытно было бы на них взглянуть.

Может быть, ещё несколько секунд — и он взглянул бы на что-то такое — то, что бурлило и взрывалось внутри, выло, бушевало, требовало выхода… Но тут по ступенькам прошуршали юбки Аманды, весёлый голос нойя прокатился по всему «Ковчежцу» — и я опомнился и смог сделать шаг назад. Под насмешливым взглядом «клыка».

— Не смейте возобновлять этот разговор.

— Вас больше устроит — если я поговорю с ней?

Единый, как я ненавижу этого человека.

— Янист. Ты ревнуешь?

— Просто мне трудно понять.

Его присутствие в питомнике — мне было бы напревать на это. Наплевать даже на их прошлое.

Если бы оно было прошлым.

— Что между вами всё-таки? Ты взяла его в питомник не потому, что он устранитель. И не потому, что он не придерживается Кодексов Телесной Нечистоты. Даже не потому, что он всегда приводит всех живыми с выездов. Это так?

Моя невыносимая молчит, и я уже знаю эту особую упрямую гримаску — там, внутри неё, сейчас воздвигаются стены, встают башни… и упрятывают за собой тайну.

— И всё… всё, что между вами было — тоже не просто так. Что это за…

Эта связь между ними — осязаемая и прочная, и я чувствую её. Связь, основанная на тайне, а может ещё на чём-то — могучем и невнятном, неощутимом, и я не могу не ощущать… особенно когда вижу их рядом.

Я знаю, что он ей нужен зачем-то, что дорог почему-то, но почему и что между ними… или это лишь плод моей фантазии?

— Поединок воли, — говорит Гриз, когда я уже совсем было уверился, что она будет молчать. — Испытание, к которому я не была готова. Последствия иллюзий. Я скажу тебе, Янист, однажды — и это скажу тоже, только…

Только не сейчас. Не место, не время. И я рядом с ней слишком недолго — что я… глупый возлюбленный, который пытается что-то ей доказать. Которому — рано знать о том, кто нас сюда отправил, рано знать о Нэйше и о таинственном господине Эвклинге, рано впускать в крепость…

Шторм клокочет во мне. Взлетает до небес, швыряется клочьями пенами. Шторм хочет поглотить меня всего — и не утихает. Но я пытаюсь лавировать в нём.

— Расскажи мне… об этом дне. О Торжестве Человечности.

Голос мой, должно быть, звучит слишком громко и хрипло, но Гриз начинает рассказывать. Щурясь из-под шляпки на увитые зеленью палисаднички, увешанные флажками балкончики, кованые фонари…

— У прогрессистов, даже когда они так себя не называли, всегда существовало что-то подобное. Такие явления расцветали после войн с бестиями — наподобие Таранного Шествия или Воздушных Войн. Но обычно это было нечто вроде Псового Побоища. Бестии в клетках и на аренах. А люди убивают их напоказ.

Псовое Побоище вновь отправляет меня мыслями к Нэйшу — именно оттуда когда-то Гриз явилась вместе с устранителем…

— С дрессировщиками же всё вышло иначе. Дрессировать бестий пытались всегда, и цирки, представления… это всё насчитывает века. Но сам День Кнута был основан около пятидесяти лет назад. В противовес Варгендорру.

«Скоро Варгендорр» — вот всё, что я слышал от неё по этому поводу. И ещё что-то о великом варге Патрице Арнау — том самом, что умер за тридцать два года назад, за шесть лет до Энкера. Кто не пожелал, подобно великим варгам древности, продлить себе жизнь при помощи переселения в тело животное. И почил со словами «Ухожу человеком» на устах.

— Патриц Арнау отстаивал идею о том, что варги должны «идти к людям». Не оседать в общинах, не отгораживаться. Жить среди людей и нести им просвещение по поводу животных. Под старость Арнау выкупил небольшую долину Эргендорр рядом со своими владениями. Но главное — недалеко от вира. Там была выстроены площадка, помещения для животных, потом появилась и сопутствующая деревня — в общем, всё для большой встречи варгов и людей. Нечто вроде ярмарки просвещения, если хочешь. Пока он был жив –старался приглашать туда варгов и учёных, терраантов, благотворителей… Словом, как настоящий варг, — он пытался примирить всех. Навести мосты.

Она рассказывает и рассказывает о старом варге, который при помощи своей семьи каждый год собирал возле поместья всё больше своих сородичей, и людей, и терраантов. О празднике единения, которым ненадолго стал Варгендорр. О том, как варги делились друг с другом мастерством и опытом, обменивались с учёными наблюдениями за животными, о красочных танцах фениксов, о том, как звери с гордостью демонстрировали то, что им нравится — чему успели научиться от людей…

Моя невыносимая рассказывает — а маленький, уютный городок вокруг нас смыкается и давит, давит. И теперь я понимаю — почему Гриз отпустила вперед остальных, зачем эта наша с ней утренняя прогулка по Зеермаху.

Вслушаться в гнездо прогрессистов. Ощутить кожей — чужеродность, опасность… и взгляды.

— Прогрессисты были возмущены таким «братанием с низшими тварями». Гильдия Дрессировщиков — сейчас она утратила влияние, а тогда существовала и была в силе — придумала, чем ответить. Так появился День Торжества Человека. День Кнута. Говорят, у них даже был свой девиз, представляешь. «Никаких уступок»… показательно, верно?

Окна приютов глядят, прищурившись. Больницы прикрыли глаза тяжкими веками ставень. Из-за кружевных ресниц-занавесок милых домиков — лютый, недобрый взгляд. «Никаких уступок», — вот о чем шепчут эти стены.

Запахи ванили и ладана, роз и ловушки.

— А Варгендорр…

— После смерти Патрица Арнау пошёл на спад. Его потомки пытались продлить традицию, но даже многие варги считали, что Арнау избрал неверный курс. Потом туда хлынули торговцы, пришло много лишних людей, встречи начали проводиться сперва раз в три года, потом раз в пять лет… Потом — раз в семь.

— Ты как-то говорила — он скоро состоится.

— Да, в этом году, в первых числах Дарителя Огня. Надеюсь, удастся туда попасть — тем более, — есть, о чём поговорить. На предыдущем я не была. По… некоторым причинам.

И бессознательно потирает правую ладонь. Безумно хочется взять её за руку, однако нужно играть роль скромного секретаря. А мы уже вышли на Ярмарочную Площадь.

Бескрайнее, вскипающее цветами море. Разноцветные конусы над палатками вздымаются, подобно парусам, и колышутся на ветру. И флажки, и утлые лодчонки-тележки торговцев, и музыка, и звонкие выклики зазывал. И на какое-то время я растворяюсь в этом — ныряю с головой в пестроту красок, буйство зелени и флажков, гомон публики, — только чтобы усилием воли вернуться обратно.

Палатки и загоны разместились по краям огромной прямоугольной площади. Западная часть– для Лайла, Аманды и проклятого устранителя. Восточную осматривают Кани и Мелони (помоги ей Единый). Но есть прямоугольник в прямоугольнике — центральная часть, где основная сцена, а перед ней — основная арена для демонстраций, и вокруг неё тоже толпится народ. Оттуда несутся свист и поражённые вскрики — и я полагаю сперва, что туда мы и направляемся. Но Гриз поворачивает к западной части площади, к одному из самых больших и ярко раскрашенных шатров. Вокруг шатра развеваются флаги с гигантской буквой «Э», украшенной позолотой и вензелями.

Эрнсау — самый популярный цирк на южных землях и едва ли не самый — в Кайетте. В детстве господин Драккант тайком от жены водил меня и Мелони на их представления — и я запомнил яркие попоны на единорогах, воздушные танцы алапардов, гордых грифонов, шагающих строем… И даже Мелони не стала ругаться после.

— Они вроде как любят зверей, — пояснила. — Ты видал, что у них керберы улыбаются?

Попытка пройти в обход шатра проваливается: там стоят высокие ограждения с артещитами. А на входе в шатёр застыл деревяннолицый маг Ветра — вышибала с гнусавым голосом. И тремя мелодиями в дубовой голове.

— Не положено. Покупайте билеты. Ничего не знаю.

— Передайте Мирио, что здесь Арделл, — просит Гриз, но охранник не шевелит ни единой чёрточкой лица. Он держит воздушный экран — так, что ко входу не могут приблизиться любопытствующие — и даже не пытается слушать.

— Билеты покупайте. Не положено.

— У меня есть право прохода к животным и дрессировщикам в любое время.

— Не знаю ничего. Не положено.

— Или мне придётся нарушить общественный порядок.

— Не положено.

Я с дрожью думаю о способах Гриз нарушать порядок (потому что видел некоторые из них), но она просто откашливается.

— Мирио! — выкрикивает так, что вздрагивает даже охранник. — Это Арди!

— Не положено, — хрипит охранник, но в шатре за его спиной слышна певучая перекличка, которая увенчивается воплем:

— О, Мать Аканта!!

И через полминуты охранника в спину пихает низенький смуглый вертлявый человечек в цилиндре и с представительной манишкой.

Мирио Эрнсау, один из совладельцев цирка.

— Да подвинься же ты, бугай, это дорогая гостья, да ещё так вовремя. Арди, дорогая, прости, ради Аканты, этот новенький, совсем тебя не знает, давай же внутрь, ты просто цветёшь, о!

Он буйно жестикулирует и целует Гриз кончики пальцев — а потом смачно целует собственные, чтобы показать, в каком он восторге. Тщательно подвитая бородка с проседью ходит ходуном, и он весь — энергия и движения: взмахи рук с перстнями, и блестящие чёрные глаза — словно пара галок по весне.

— Всё по-дурацки, так по-дурацки, ты себе не представляешь, о! Это милость Аканты, что ты здесь, что вы здесь, да, я ужасно невежлив. Мирио Эрнсау, как поживаете, в огромном восторге от встречи, — трясёт мне руку и даже не дослушивает, кто я такой, и тащит нас за собой через весь шатёр. — Матерь Аканта, о! И почему мы решили поехать в этот забытый богами Зеермах — Арди, ты видела их условия⁈ Они безбожники! Они наверняка приносят где-то в подвалах кровавые жертвы! Но мой отец, и братья, и их жёны, и я сам — мы слишком добры, и мы приехали, а они едва не уморили наших зверей! Звери, звери просто не в себе, и наша девочка не справляется, ах да, ты же не знаешь, у нас новый специалист по зверям, из варгов, Олли, ты не знала? О Мать Аканта! Как давно ты не выходила на связь, но сейчас так вовремя, так вовремя…

Гриз слушает эту мешанину, пока мы пробегаем через шатёр, где идут приготовления. Она неплохо знает цирковых: кивает акробатам и машет наездницам в шляпах с пышными плюмажами.

— Олли? Оллина? Оллина Мьето?

— Да-да, такая хорошая девочка, надеюсь, ты с ней поговоришь — эти её странные идеи ни с того ни с сего… О, как по-дурацки, Мать Аканта! И ещё она уверяет, что сегодня тут всё будет спокойно, Арди, — спокойно в этом городе безбожников! Да-да, ты поговоришь с ней? Только погляди на зверей — может, им не стоит выступать? Им нездоровится, они тревожны, наши телеги с кормом не пропускали шесть часов, и зачем только мы потащились в этот городишко⁈

Он сетует и вскидывает руки, пока протаскивает нас через обширное закулисье цирка — тесные коридоры, наполненные лентами, и обручами, и предметами для жонглирования. К клеткам — просторным, расставленным на разумном удалении от друга.

— И место — ты видишь, сколько нам дали места⁈ Это оскорбление, о Матерь Аканта Премилосердная! Ужать нас на этом безбожном клочке земли, годном разве что на клетки для шнырков. Как будто мы привезли сюда кроликов! Скажи, Арди, звери грустят поэтому?

Он серьёзно обеспокоен своими бестиями-актёрами — а они глядят на него с приязнью из клеток. Здесь пара алапардов и пять гордых единорогов, семейство керберов, таясты с поникшими хвостами, один изрядный яприль. Звери не выглядят агрессивными или встревоженными — и видно, что они привязаны к самому Мирио. Однако они грустны — и я уже видел такую грусть. В тех, кого Гриз провожает весной.

— Отменить выступление? — с тревогой спрашивает Эрнсау, когда Гриз идёт вдоль клеток, временами шепча «Вместе!». — Мы должны начать через полчаса — Мать Аканта! Они больны? Или учуяли что-то?

— Печать прощания, — говорит Гриз от клетки с яприлем. — Олли собирается оставить цирк?

— Ох, эти её странные идеи! Мы предлагали ей больше денег, но она не хочет! Я надеялся — мне удастся её убедить, хотя бы до лета, хотя бы пока мы найдём нового работника, но откуда же нам взять нового варга — ума не приложу, мои племянники обшарили все зверинцы, а в общины нас не пропускают. О, Мать Аканта, куда деваются варги, Арди⁈

— Мне бы знать, — роняет Гриз тихо. — Так где Олли?

— Да-да, сейчас позовут, сейчас найдут, ах, какая странная девочка, и стала ещё страннее в последнее время. Эти её идеи — ах-х…

«Странная девочка» ныряет в павильон с клетками через две минуты — наполненные пространными жалобами, восклицаниями и поминутными поминаниями Матери Аканты. Оллина Мьето полноватая, с кучерявыми каштановыми волосами. На румяном лице — отвлечённо-блаженное выражение, глаза кажутся чуть закаченными вверх, в попытке узреть непонятное.

— Приветствую, сестра, — говорит она, ничуть не удивившись. — Хорошо, что ты здесь. Я хотела связаться с тобой, ещё когда ушла из общины.

Эрнсау, бормоча что-то про Мать Аканту, выскакивает из павильона, а я остаюсь внутри — наедине с двумя варгами, несколькими животными и морем вопросов.

— Мы единокровные сёстры, — отвечает Гриз на один из них. Она обнимает подошедшую Оллину. — По отцу. Я не знала, что ты покинула общину.

— Пять месяцев назад, когда поползли слухи о Единственном — и были огненные знаки в небесах. Отец не хотел отпускать меня. После явления Кровавых он пожелал затвориться в общине, чтобы уберечь её. Однако я решилась и пришла к Эрнсау, чтобы ждать и наблюдать.

Оллина говорит чуть нараспев, с безмятежным спокойствием. И я пытаюсь найти между сёстрами хоть толику сходства — но не нахожу. Даже цвет их волос различен — спелый каштан с алым отливом у Гриз и тёмный, густо-шоколадный — у Оллины.

В глазах у второй варгини едва заметно обозначены сиреневые узоры — будто перья облаков на закате.

— И почему не связалась со мной? Вызвать по сквознику питомник или попросить Мирио…

— Мы не признаём ныне Водных Чаш даже в общине, должно быть, сквозник есть только у твоей матери. Ибо зло, которое желает владеть животными и душами, не дремлет и глядит. Прогрессисты могучи, и у них есть свои люди среди тех, кто работает с вирами…

Я едва не говорю, что вызов по сквознику, как и перемещение через вир, нельзя отследить, но потом натыкаюсь ласковое, пустоватое выражение лица Оллины — и понимаю, что речь о фанатичной убеждённости. Гриз слушает все эти бредни, чуть сощурив глаза.

— Ты попрощалась с животными. Собираешься уходить сразу же после Зеермаха?

— Семья Эрнсау — хорошие люди, — лицо Оллины похоже на сонную луну, — добрые люди и любят животных. Но Он позвал, и теперь я должна идти. Я хотела пойти раньше, но решила помочь им в этом городе — Мирио тревожился, что будут Кровавые…

— Кто позвал тебя, Олли?

— Он, — лицо её становится всё благостнее из-за улыбки. — Истинный Варг. Варг-феникс. Ходящий в Пламени. Его гонцы принесли мне благую весть — и я готова отринуть всё и следовать за ним до конца.

— Куда следовать? — переспрашивает Гриз, но ясно, что Оллина не знает этого сама.

Тот, кого она называет Истинным — это, конечно, варг, с которым мы столкнулись в Энкере на Луну Мастера. Он тогда здорово выручил нас с Гриз в борьбе с сумасшедшим прогрессистом-Мастером Петейром, да и потом несколько раз останавливал Кровавых… но теперь получается, что он ещё обзавёлся армией поклонников?

— И ты ничего не знаешь о его целях?

Оллина смотрит на Гриз так, будто та спрашивает невыразимую чушь.

— Мы все знаем о Его целях, ибо у Истинного не может быть иной. Лишь гармония во всём сущем. Мир между людьми и бестиями и счастливое существование для тех и других.

Сладость её тона отдаётся оскоминой в горле, и как наяву слышатся слова учителя Найго: «Верую ли я в блаженство в чертогах Единого? Так. Верю ли обещаниям некоторых даже и наших проповедников устроить счастье для каждого на земле? Нет. Такое обычно говорят сумасшедшие, глупцы или мошенники».

— Но разве от Него ещё не приходили к тебе, сестра? Ведь мне казалось, что ты более иных достойна быть с Ним. Ах да, должно быть, это всё твой изъян, — она указывает на правую ладонь Гриз, и я едва не вскипаю вслух. — Но не тревожься: как только я окажусь подле Истинного — я поговорю о тебе и поясню, что в тебе нет ничего общего с Кровавыми.

— Да, общего у нас с ними маловато, — соглашается Гриз задумчиво. — Ну что же, если ты и правда вознамерилась идти — передай этому… Истинному, что нам надо бы поговорить. И если тебе будет угрожать какая-либо опасность, если что-либо будет не так…

— Опасность? Какая? Истинный суть свет и возрождение для всего нашего рода. Он несёт верное понимание миссии и избавление от великих бедствий, которые могут наступить. Не бойся, сестра — даже Кровавые бессильны перед Ним! Я прибыла сюда, чтобы увидеть это собственными глазами.

— Так Кровавые…

— О, они здесь, конечно. Мне сказали Его посланцы. Прозрей, сестра! — она берёт Гриз за руку и говорит нараспев, глядя ей в глаза. — Дурные люди затеяли День Кнута. Дурные маги созвали сюда дрессировщиков и зверей — лишь чтобы позвать Кровавых и сотворить страшное. Но Он узнал об этом — и Он запретил, и Кровавые преклонились перед Ним! Не бойся, сестра, иди спокойно — ныне они бессильны!

Уже одно предположение о том, что варги-на-крови и прогрессисты — внезапно на одной стороне, звучит как горячечный бред, не говоря уж обо всём прочем. Гриз полагает так же: она осторожно высвобождает ладонь. Спрашивает:

— А сам он здесь появится? Варг-феникс?

— Ему нет в этом нужды, сестра. Ему покорны все звери, когда Он того захочет и где захочет. Он… Истинный. И мы отныне вместе. Всегда вместе.

Голос у неё восторженно звенит, срываясь, и она прижимает руки к груди. Выглядя полной до краёв мистическим восторгом, обретением своего божества.

Гриз же скорее печальна, когда говорит:

— Мы вместе. Найти меня, если что-то не сложится.

Потом поворачивается и, не глядя больше на зверей, ныряет обратно — в сумятицу переходов, фургонов и подсобок.

— Ты не попыталась отговорить её.

— У меня бы получилось, по-твоему?

Открываю рот — и тут же закрываю. В общине Единого в Алчнодоле было несколько таких фанатичек, и даже учитель Найго опасался их рвения. Не могу представить, как их можно было бы разубедить.

Мирио Эрнсау выскакивает на нас с перекосившемся цилиндре, отмахивая тростью неровный такт.

— О, Матерь Аканта, пятнадцать минут! Арди, ты же с ней поговорила, ты посмотрела зверей — что нам делать? Она говорит что-то об этих Кровавых, которые якобы здесь, но которых якобы нет, как же по-дурацки, и какой-то там варг ещё с ними или не с ними, о! Удалось её отговорить?

— Нет, тут уже с концами, — Гриз останавливается прямо посреди арены и трёт лоб, глядя на Эрнсау. — Так. Клетки пока не открывай, представление отмени или перенеси. Хотя бы до местной феерии. Я понимаю, убытки…

— А-а-а, какие убытки, когда ты говоришь такое! Матерь Аканта — а клетки, мне нужно их усиливать и баррикадировать⁈

Они быстро переговариваются — что-то об артефакторных щитах, усилении, о том, что лучше бы всё-таки публику не впускать в шатёр, но «если вдруг что — сам понимаешь, нужна будет помощь в эвакуации» — и Мирио на ходу бросается распоряжениями. Выглядит от расстроенным и огорчённым, но благодарит за добрый совет.

— Всегда даёшь такие советы, о! Ах да, что же я ещё хотел спросить? Всё просто ужасно глупо, ужасно… ах да, терраанты. Матерь Аканта! Арди, не знаешь ты, что с терраантами? Двое наших уволились на прошлую луну, такие хорошие были работники — и даже не предупредили об уходе, просто сбежали! И все эти слухи о каких-то нападениях — неужели правда и действительно до такой степени, чтобы как здесь… это же просто какое-то людоедство — творить такое! Аканта Премилосердная — да если бы я только мог представить, я бы и шагу не сделал в этот нечистый город! Безбожники — вот кто они такие! Интересно бы знать, как на такое смотрят в Аканторе!

Маленький человечек раздувается от гнева, хлещет воздух своей тростью, и только потом замечает недоумение на наших Гриз лицах. Качает головой:

— Я так понимаю, вы ещё не видели центральную арену? О! Не глядите. Кто мог бы знать, чтобы именно здесь… город благотворительности и милосердия, о Аканта!

У выхода он дружески прощается, приподнимая цилиндр в мою сторону и лобызая Гриз кончики пальцев. Мы с моей невыносимой вновь окунаемся в шумное утро Дня Кнута — впрочем, от других палаток и загонов музыка и выклики доносятся смутно, должно быть, на площади есть какие-то глушащие артефакты…

Вокруг будки с билетами царствует пристойно-унылое возмущение — там уже возвращают деньги. Вздыхают сиротки из домов призрения — наверняка очень хотели в цирк…

— Что здесь не так? — вполголоса роняет Гриз.

— Помимо… всего того, что мы только что услышали?

— Да. Если отвлечься от того, что мы слышали. Ты шёл по этим улицам вместе со мной. Стоял на площади рядом со мной. Теперь прикрой глаза и скажи мне — что, по-твоему, здесь не так. Сразу же.

Ненависть, — думаю я. Ненависть пропитала этот сонный городишко. Глядит из-а стен приютов, благотворительных больниц. Свила гнёзда в храмах и тёплых домиках с запахами выпечки. Ненависть, которая привела сюда — дрессировщиков, и несчастных зверей, и любопытных гуляк, и Кровавых… и, могу поспорить, много кого ещё.

Ненависть и пристальные взгляды.

— За нами будто бы следят. Постоянно, едва ли не от входа.

— И не одна пара глаз, — Гриз тихонько направляет меня к центральной арене. — Я склонна верить Олли как минимум в том, что весь День Кнута — затея прогрессистов. И что Кровавые здесь действительно есть.

— А эти её рассказы про варга-феникса, перед которым они преклоняются?

На это моя невыносимая не отвечает — она решительно движется к центральной арене. Я следую за ней молча — пытаясь читать книгу о Торжестве Человечности. Скольжу глазами мимо строк о лавочках и жрицах, собирающих пожертвования. Мимо разряженной публики — прямо к кульминации, к центральной арене, к толпящемуся народу…

Чтобы увидеть и понять то, что уже понял.

Книга на самом деле о ненависти.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Они стоят посреди людского леса. Лиан из флажков и светлячков-фонариков. Переплетения сладких цветочных запахов. Шепотков деревьев в фальшивом убранстве.

Стоят. И смотрят. На Торжество Человечности там, на главной арене.

— Кошмарные твари прямиком из диких лесов! Опаснее любой бестии! Убили восьмерых! Восьмерых!!

Девочка в толпе плачет. Зазывала в зелёном костюме надрывается, размахивает руками. Поясняет — кошмарно опасных тварей нужно держать на привязи.

На цепи.

Они все на цепях, вся дюжина. Прикованы к четырём столбам по три. Кто-то за лодыжку, кто-то за запястье. В тёмных волосах понатыканы перья для пущей дикости. На землистого цвета кожу нанесены белые узоры для устрашения. Извёсткой, что ли, малевали — даарду так не делают…

— Детей отведите подальше! Не для них зрелище, да! Впервые в Ракканте — дикие твари из диких лесов!

Двое женщин прикрыты только волосами. У трёх подростков нет даже чем прикрыться. На остальных едва заметные набедренные повязки да дурацкие узоры, непонятно что обозначающие. И те, кто рядом — ахают и охают и закрывают детям глаза, но сами жадно смотрят, покачивая головами.

Преисполняясь Торжества Человечности.

— Дикость какая-то, — шипит сквозь зубы Рыцарь Морковка и рвётся в бой во имя справедливости. — Это же просто не по-людски!

Гриз молча сжимает его руку. Если у тебя есть крепость — спрячься за её стенами, мой рыцарь, потому что ещё не время. Если нет — тогда мне придётся стать твоей крепостью.

— Вполне по-людски. Насколько помню, были даже зверинцы даарду. Ещё до Прихода Вод — до первой Кормчей.

Она тянет Яниста вон из толпы и в обход загона. Нужно поискать место, где не так толпятся. Подойти ближе.

— Дикие твари из диких лесов! Убили восьмерых! Восьмерых!!

Крик плывёт над толпой. Полосует воздух как спину осуждённого. Крик — и тихий звон цепей, и пугливые, злые шепотки:

— Слышала, они воруют младенцев…

— В газете писали — нападения на храмы…

— Жрица Мечника говорила — этим тварям давно потакали, вот они и начали творить бесчинства…

— Ужасно. Вы только посмотрите — бесстыжие животные, ни дать ни взять.

— И питаются, говорят, только сырым мясом!

— Я слыхала — они не просто так воруют младенцев, ах-х!

Шепотки крадутся, сучат холодными лапками. Вползают в уши дамам с их представительными мужьями. Суровым надзирательницам пансионов. Перепрыгивают от попечителя к благотворителю — каждому дарят дозу холодного яда.

И издыхают под стенами крепости — обожжёнными, крепкими. Через стены робко сочатся другие шепотки:

— Но это как-то…

— Там же дети…

— Да как так — они же живые, в конце-то концов…

Тихие, полные жалости голоса — словно язычки пламени. Временами вспыхивают над толпой слишком уж ярко. Тогда зазывала в зелёном начинает выкликать добровольца. — Кто мне поможет, господа хорошие? Кто храбрый и поглядит на дикость тварей вблизи? А может, кто их жалеет, а? Думаете — они несчастненькие такие? Ну? Давайте, кто храбрый тут?

Храбрый находится — может, подставной, а может, и в самом деле местный. Захмелевший парень с широченными плечами, и в парадном костюме. Перелезает через ограждение, оглядывается на кого-то в толпе — эхма! Гляньте, как! Залихватски сдвигает шляпу набок.

— Чего делать надо?

Зазывала елейно скалится.

— Да ничего совсем, господин хороший! Только во-о-о-он к той отметочке подойти. Видите, я вот к ней не подхожу. А нервишки-то у вас как? Ух-х, какие крепкие нервишки! А поприветствуем храброго господина!

На арену к храброму господину летят подбадривающие выкрики («Покажи им там, Мертон!»), свист, цветы. Мертон подбоченивается. Вразвалку доходит до показанной отметки — так, чтобы оказаться от всех столбов с даарду на расстоянии в десяток шагов.

Двенадцать терраантов приходят в движение. Вскидывают головы, шипя. Взлетают на ноги. И начинают рваться вперёд: скрюченные пальцы, перекошенные лица, пена с губ. Цепи держат крепко, оставляют яркие следы на землистой коже, но даарду всё рвутся к побледневшему уже Мертону — с хриплыми, утробными звуками: не рычание, а словно клёкот изнутри.

— Каково, а? — гремит зазывала. — Ну, кто их там считал несчастненькими? Эгей! Дикие твари из диких лесов! Восьмерых наших положили! Гнусным своим колдовством!

Перезвон цепей, оскаленные кривые зубы, протянутые руки. Глаза, полные бездонной ярости — зловещие зелёные огни. Зрители толкаются и плюются, паучьи шепотки сочатся гневом, отвращением. Доброволец уже в толпе, гордо твердит друзьям: «Как рванут!! Видали? А зубы-то, зубы!»

— А за погляд в урны кладём, кому сколько не жалко! Можно рыбёшек медных, а можно и с серебристой чешуйкой! Дикие твари из диких лесов!!

Они с Янистом стоят у того угла арены, с которого открывается худший вид — зато и народу вокруг меньше.

— Что происходит? — шепчет Янист, наклоняясь к ней. — Их чем-то опоили? Или эти сплетни… статьи в газетах… не может же быть это правдой?

Мирные даарду, отшельники, плоть от плоти предначальной Кайетты — той, что до Прихода Вод, Камня и Кормчей в Башне… те, у которых запрет на убийство — над всем, отчего их почти и истребили в своё время. Не может быть — да. Но это правда.

Потому что я видела. Не такое, но… безумные глаза, затканные серебром, тянущиеся руки, слитный вой-стон: «Освободи! Освободи!»

— Что это, по-твоему⁈

— Другой симптом той же болезни. Одержимость. Гляди.

Некоторые даарду падают и начинают биться в корчах. Две женщины будто бы очнулись, теперь закрываются руками и рыдают. Один мужчина ритмично бьётся головой о столб, ещё один вцепляется в цепь зубами…

— Что? Они одержимые?

— Животные, — долетает из толпы полное отвращения. — Сущие животные.

— Полные сосуды, — выговаривают губы за миг перед тем, как Гриз Арделл перешагивает ограждение.

Должно быть, оно не такое уж низкое, и у неё задирается юбка, или что-то вроде этого. А может, здесь просто не принято — чтобы женщины сигали через ограждения на арену. За спиной ахают, кто-то гортанно вскрикивает из толпы, Янист сдавленно стонет: «Куда-а-а⁈» — но остаётся на месте, умница, ей сейчас так нужно — чтобы кто-то прикрывал со спины.

Гриз Арделл идёт, повинуясь чутью варга — и ей наплевать на подолы, на толпу и на ограждения. Тихо отстраняет зазывалу: «Дамочка, да вы в своём ли уме — к тварям-то⁈»

И ступает на опасную черту — и идёт дальше, а даарду один за другим вздымаются на ноги, словно что-то поднимает их. Мужчины рвутся вперёд, словно бы в порыве ярости — но останавливаются, смущённые, не коснувшись.

— Симанта-ти ардаанна-матэ шиьото.

Она высвистывает древнее приветствие «народа корней», и это действует. Они выпрямляются. Те, кто не подошёл — ковыляют ближе. Сломанные, не свои движения, как у марионеток. Подволакивание ног. И склонённые головы, и глаза, в которых, если напрячься, — можно различить серебристую тень.

— Ты чего делаешь? Куда сунулась? — это движение сзади, но оно прекращается, и вот уже голос Яниста, родной и тёплый. Янист что-то нашёптывает зазывале, и тот берёт новый тон:

— А такое видали? Знаменитая укротительница! Работала с самими Эрнсау! Сейчас покажет диким тварям — что такое настоящая Человечность!

Наверное, школа Лайла Гроски, — мимоходом удивляется Гриз. Она продолжает говорить с даарду — ровным голосом, дружелюбно, как говорят с напуганными детьми. Ничего такого — просто родная речь, ободряющие слова, напоминающие об общине и зелени.

«…запахи весны, и зацветают смоляницы — словно сотни маленьких фениксов на полянах, и деревья звучат соком, а птицы шлют свои призывы небу, — я знаю, вы помните всё это, я знаю, что вы — ещё вы, я знаю, что вы не просто сосуды…»

— Я знаю, что это на самом деле ты. Сиаа-то-Тьо. Всесущий. Истэйон. Видящий.

Серебристая тень в глазах одного из даарду — измождённого пожилого мужчины — разрастается и крепнет. Миг — и глаза кажутся затканными серебряной паутиной. Неохотно движутся губы, складывая слова на языке терраантов.

— Пастырь. Я не… звал тебя… Пастырь.

«Тревога!» — вопит всё внутри крепости Гриз. «Тревога! Опасность!» — взывает чутьё варга, потому что за серебристой паутиной — верховный жрец даарду, древний и недобрый.

И данная клятва откликнуться и выполнить, что прикажут. Размен жизни — на службу.

— Ты… рано здесь, Пастырь. Ещё не время… сейчас. Позову… потом.

— Что ты делаешь со своим народом?

Терраант поворачивается, оглядывая остальных. Не двигая шею — голова всё так же неестественно наклонена. Он топчется, поворачиваясь боком — а серебристые бельма равнодушно ощупывают других терраантов, потом толпу за ними.

— Дурные корни.

Коротко, как приговор. Словно валится на тех из даарду, кто ещё не под полным контролем — и те падают на колени, простираются ниц, корчатся, словно придавленные.

— Желал не этого, — продолжают падать слова. Глухие, равнодушные. — Они не смогли стерпеть. Не смогли понять. Не смогли вместить.

— Вместить чего? Ты поработил их волю. Сковал их!

Терраант, который выступает сосудом для Истэйона, поднимает заскорузлую от тёмной крови руку. На запястье — тяжкий, ржавый металл.

— Не я сковал мой народ.

— Но ты завладел их волей. Неужели теперь ты велишь им убивать, Видящий? Велишь нападать на людей? Нарушаешь древние заветы своего народа?

— Пусть бэраард отойдут. Пусть не будут помехой. Мы терпели их поиски долго. Отдали наши святыни. Теперь пусть не мешают нам искать.

— Искать что? — шепчет Гриз — и тянется к серебристой паутине, вросшей под кожу каждому из даарду. Нити трясутся и множатся, переплетаются, дёргаются, и где-то там за ней — распухшее, набрякшее тулово, и в нём корчится жалкое, изломанное, безумное, терзает нити и шепчет:

— Должны… найти. Должны… освобо…

А потом понимает, что его заметили — и Гриз словно получает удар наотмашь в грудь. Связь рвётся, старый даарду оседает на землю, с ним падают и другие, но не в корчах, а тихо, только дети всхлипывают. Истэйон отступил от своих «корней».

— Каково, а⁈ — завывает зазывала. — Торжество Человечности! Знаменитая укротительница терраантов! Диких тварей!

Подбегает, норовит приобнять и нашёптывает на ухо:

— Дамочка, вас хоть как по имени-то? А? А они не сдохли? Чем это вы их так приложили — заклинанием каким на их поганом языке?

От него остро несёт мускусными духами, желудок подкатывается к горлу — словно коснулась чего-то, что разлагается. Но Янист уже здесь, Янист подхватывает её под руку и бросает неожиданно властно: «А ну руки прочь! Представьте как Таинственную Незнакомку. А свои методы госпожа укротительница не выдаёт!»

Пока он проталкивается через любопытствующих зевак — в глазах у Гриз мельтешит серебро, серебро и зелень, словно вода и листва. Проклятая весна, как выматывает…

— Невыносима, — шепчет Янист, утаскивая её ближе к основной сцене, на которой пока пусто. — Совершенно невыносима… ну, вот зачем? Можно же было придумать план, наверняка тебя заметили, да и вообще…

Гриз кивает бездумно — в её крепости всё ещё боевая готовность и трубы тревоги. Что-то она узнала такое, что-то узнала и ощутила — очень важное… да, да, Янист, хорошо, я сяду вот сюда, в тень на скамеечку, глотну этого чая, спасибо. Где ты его взял? Ах да, тут же повсюду чай и крендели. Да, можно было составить план, нам нужно держаться скрытно, а я вела себя совсем не как скромная сестра эксцентричной особы — скорее уж как эксцентричная сестра скромной особы…

— Ты… ты говорила с этими одержимыми, да? Узнала что-то?

Было что-то. Даже не в его словах, но во вскрике — в тот момент, когда она шагнула через ограждение. Было то ли странное, то ли знакомое…

— Стоило туда залезть, чтобы это услышать, — шепчет Гриз и поднимается, опираясь на руку Яниста.

Голос, который вскрикнул за спиной, когда она шагнула через ограждение… гортанный выкрик на языке даарду.

Гриз не разобрала слово, которое было произнесено. Но уверена, что знает его.

— Сестра.

Они выныривают из толпы, выворачиваются из-за помоста основной сцены. Четыре низкие, худощавые фигуры с капюшонами и повязками на лицах — такие повязки, со знаками Длани Целительницы носят те, у кого изуродовано лицо. И ещё один человек идёт позади, у него жреческий балахон с просторными рукавами — и лицо тоже скрыто.

Гриз Арделл тихо повторяет приветствие на языке даарду — и дожидается ответов через повязки.

— Здравствуй, Хаата, — это она говорит на общекайетском наречии. — Хорошо, что мы встретились на тропах весны.

Бывшая часть ковчежного «тела» чуть наклоняет голову. Глаза её блестят через прорези в ткани виновато.

— Дурно расстались. Встретились тоже дурно. Дурное место. Дурные люди, дурной день.

— И повод не очень. Я ведь верно понимаю — с тобой твои единомышленники, и вы пришли помочь своим?

— Дурные корни — в помощь добрым корням. Верно понимаешь, сестра.

— И как вы собираетесь это сделать? Есть какой-нибудь план? Нужна помощь?

— Помощь? — Янист Олкест понимает, что выкрикнул это слишком громко, оглядывается и понижает голос до шипения. — Единый! Я полностью понимаю твои намерения, Гриз, но… доверять вот ей у нас нет ни малейших оснований, учитывая то, чем закончилось в предыдущий раз!

«Предыдущий раз» — это поместье Эвальда Шеннетского, когда Хаата оказалась завербованной заговорщиками. Её просто обманули — её и остальных, — хочет сказать Гриз, но Рыцарь Морковка неостановим в своей попытке защитить её:

— Тогда чудом никто не погиб — и кто может поручиться…

— Я могу, — тихо отзывается высокий спутник даарду — и Янист цепенеет с приоткрытым ртом. Словно получив удар с Печати Холода.

Мужчина не делает драматичных жестов — лишь чуть-чуть поправляет капюшон. Так, чтобы на свет выглянули широко расставленные голубые глаза на обветренном лице. У него короткая борода — когда-то соломенно-золотистая, теперь — перевитая серебром.

Печать на его правой руке — Меч, и он кажется разрубленным, потому что его пересекает широкий, заросший шрам.

— Пойдёмте, пойдёмте, — тут же натягивает капюшон поглубже, машет рукой. — Побеседуем в укромном месте — здесь в толпе порядочно соглядатаев, частью местные, а частью — непонятно чьи. Надо бы потеряться, хоть на какое-то время.

Он ныряет за щиты с Кодексами Королевы Трозольдии, уверенно ведёт в обход помоста и на ходу пожимает руку Гриз.

— Натагриан Айгорский, для нелюбителей дурацких имён — Найго. Много слышал о вас. Рад знакомству.

Пожатие у него цепкое и сильное, а загрубевшая ладонь — в мозолях, какие бывают у строителей. Два шрама соприкасаются — странное ощущение.

— Гризельда Арделл. Гриз — для нелюбителей дурацких имён. Наслышана и рада встрече.

За частоколом щитов с вензелями и правилами скрыт маленький городок палаток. Закулисье основной сцены — царство музыкантов, простор для вычурных нарядов, лабиринт декораций. Всё кипит безумием весны: мечутся три флейтиста в голубом; куда-то плывёт толпа девушек в длинных зелёных платьях, и ковыляют какие-то мужчины, обряженные деревьями, и вот ещё огромная декорация — надувной белый альфин, и детишек в костюмах золотистых тенн наставляет строгая воспитательница…

Учитель общины Единого из Алчнодола пробирается в рукотворной чаще стремительно и уверенно — и его словно не замечают. Только раз налетает взмыленный распорядитель или ведущий, хрипит что-то шёпотом, ловит тихий ответ из-под капюшона — и отстаёт.

— А теперь давайте-ка сюда…

Палатка вся уставлена розами, увита зеленью. Розы — в массивных вазах на полу, в растворах для неувядания — нежно-кремовые, белые, алые, оранжевые с лиловыми краями…

— Цветочный дождь для жителей Зеермаха, — усмехается учитель Найго, отбрасывая капюшон. — От многодетной семьи Травников, пострадавшей в ужасном пожаре. Здесь любят подобные благотворительные зрелища… а у меня тут ещё остались друзья. Можно говорить спокойно — мы ограждены артефактами от прослушки. Здравствуй, ученик. Я писал тебе о том, что соседняя община быстро прирастает, не так ли?

Он торопливо обнимает Яниста, у которого с лица ещё не сошло чистое, неразбавленное изумление.

— Но… учитель… вы разве… не получили моего письма?

— Если того, где ты весьма осторожно рассказывал о Хаате и веретенщиках — получил и прочёл. Особенно внимательно в той части, где говорилось о неком обмане, втянувшем терраантов в эту историю. Но в любом случае — не могли же мы отказать им в помощи, раз уж их верховный жрец… удалось что-нибудь вынуть из Истэйона, к слову? — теперь он обращается к Гриз. — На наши воззвания он не откликается, а нам бы пригодилось понимание — отчего он безумен.

— Он говорил мало и расплывчато. Кое-что есть, но нужно обдумать, и…

— Это терпит, да. Сперва — то, что творится тут.

— Как я понимаю, вы здесь успели осмотреться. План у вас есть?

— Не самый лучший, если уж на то пошло. Этих бедолаг привезли только вчера к вечеру, из Раккант-тена. На ночь поместили под серьёзную охрану — сдвоенную, раккантскую и местную. И в случае побега оттуда — мы ставим под удар охранников.

— А на арене охрана снижена?

— На арене они считают, что достаточно цепей. В толпе по периметру есть несколько охранников — но они из зеермахских Блюстителей нравов — энтузиасты, не специалисты. И в случае чего с них не спросят.

Янист, слушает этот разговор с таким видом, будто он находится во сне. В кошмарном.

— Учитель, я, может быть, ошибаюсь — но… разве те даарду не убили восьмерых человек?

— Истэйон убил, — бросает Хаата горько. — Не восемь там, два… Мы узнавали. Бэраард били первые. Наши ударили в ответ. Они были полные сосуды тогда.

— Дети не виноваты, — добавляет один из даарду на своём наречии. — Женщины не виноваты тоже. Народ-без-корней не стал судить. Не стал спрашивать и понимать. Забрали всех.

— Поскольку на Рифы отправляют только магов — этим несчастным грозит казнь. Не в открытую — не в мирном Ракканте. Но их втихую уморят в тюрьме. Сразу после Зеермаха.

На миг лицо адепта Единого заостряется — и перед Гриз стоит военачальник.

— Кому как не мне было провожать наших друзей сюда. Это мой родной город. Я тут начинал службу.

— И здесь стали Первым Мечником Ракканта.

Янист становится виноватым, словно не должен был рассказывать Гриз то, что она и до этого знала. Но Натагриан Айгордский усмехается:

— В общекайетских турнирах только раз вошёл в первую десятку — а, впрочем, неважно. Тайные ходы в Зеермахе я знаю — здесь неподалёку спуск к старому почтовому каналу. Там подводная река, так что мы сможем уйти. Если, конечно, сможем освободить даарду и дойти до спуска без преследования. Как понимаете, здесь нас встречают проблемы.

— Но вы обдумывали это?

— Думали воспользоваться тем, что здесь начнётся к полудню на феерии — если я верно понимаю, и вся эта ярмарка нечеловечности устроена как ловушка для варгов-на-крови. Те наверняка попытаются что-нибудь провернуть. Но если начнётся резня… вы понимаете, мы не сможем просто освобождать узников. Поневоле вмешаемся и попытаемся… ну, чем сможем, как говорится.

— Мы слышали сегодня… от кое-кого, что никакой резни не будет, — с тайной надеждой добавляет Янист.

— Помоги, Единый, — выдыхает учитель Найго. — Но вопрос в том — что делать тогда. Вы можете что-то подсказать? Посоветовать? Или, может — если мы решим организовать отвлекающий манёвр… вы поучаствуете?

— Да, — медленно говорит Гриз, — мне нужно поговорить с моими людьми, узнать подробнее — что тут происходит… Но да, кажется, отвлекающий манёвр я вам смогу обеспечить.