Глава 3

ЭМРИ КОРНЕЛИШ


Всегда считал, что прикидываться придурком не то чтобы очень сложно. Были в моей пока ещё недолгой, но насыщенной жизни те, кто утверждал, что мне и прикидываться-то не нужно.

В месте, где бегаешь в коротких штанишках и качаешься на качелях — быть придурком сами Девятеро велели.

Главное твердить себе: «В кои-то века привалило удачи, глядишь — подлечат наконец». Побольше смеяться и шутить, заигрывать с нянечками. И не забывать лучиться восторгом, когда прожёвываешь кексик с эйфорийным снотворным. Можно даже второй попросить.

Просыпаться по утрам с чувством исключительной лёгкости очень бодрит, рекомендую. Главное — старательно не замечать чёрных следов то на ноге, то на руке, то поперёк лба. Если поднапрячься — можно вообразить, что это следствие твоего глубочайшего свинства и неумения умываться после грязевых ванн.

А не то, это является. Чем это только и могло являться — после первой же ночи стало понятно.

Само-то собой, я спрашивал.

— Что может быть? — выпалил, пока Гриз Арделл обсуждала со мной легенду, и куда спрятать сквозник, и как подать сигнал в случае… словом, нашей обычной ситуации («Левая портьера открыта, правая прикрыта, связной Шеннета выяснит, какие у вас окна»).

Варгиня захлопнула папку. Подошла к клетке Сквора, задумчиво поскребла пальцами по прутьям.

— Что думаешь ты?

— Зелье дало бы след, мёртвых точно прогоняли серьезными индикаторами. Артефакт контроля… не факт, но тоже есть возможности отследить. Ну и у нашего гм-покровителя какие-то идейки да есть, если уж он воззвал к нам, нет? Ты говорила, ведут себя легкомысленно, когда возвращаются. Из магических тварей схожий эффект даёт только сирена, а? На обезболивании — пурра. Что-то такое было у тенн, только вот я сомневаюсь, что они там держат пару сотен тенн и постоянно заставляют петь.

Арделл кивнула, не оборачиваясь. Шепнула что-то Сирилу, но тот был озабочен новой клеткой, а ещё больше — самочкой, к которой клетка прилагалась. Потому оправлял перья да многозначительно кашлял.

Но хоть смерти нам не предвещал.

— По вымершим тварям я не спец, не скажу. Зато знаю, что у нас тут по Кайетте шатаются те, кто возродил веретенщиков. Если только этих ребят не отследили и не переловили — могли настряпать какую-нибудь новую дрянь. Что-нибудь вроде гигантской гипножабы, ну я не знаю.

Арделл, сражённая образом гигантской гипножабы, малость притихла возле клетки. Горевестник выдал несомненное «ёклмн».

— Огромная оранжевая гипножабища, э? Ясное дело, где-нибудь в подвале, где она жрёт крыс и зазевавшихся уборщиков. В подвал отводят пациентов якобы на сеансы… а потом они ничего не помнят, готовенько дело.

— Ты вообще как… нормально?

— Разотличненько. Просто еду в психушку на ближайшую девятницу.

Арделл нервно хрустнула костяшками пальцев. Вообще, она всё последнее время была в скверном настроении. То ли из-за сирен, то ли из-за древних пропавших варгов. Возможно, из-за кое-чего рыжего, нерешительного. Бросающего на наше начальство повинные взгляды.

— Ты забыл пустошников и их технологии. Может, Гегемония научилась менять сознание. Изобрела особое лекарство или необычный сон. Что-то, что промывает мозги. Это может быть даже Дар. Ведь не зря ходят слухи о мыслечётах, которые являются раз в поколение. Есть ещё мыслеходцы…

— … эти разве не все под крылышком у Кормчей с самого Посвящения?

— … и сноходцы. А во сне воздействовать на человека достаточно легко.

— То-то я гляжу, наш устранитель на Уну слюной так и капает!

Варгиня досадливо отмахнулась. То ли говоря, что нет, не капает, то ли напоминая, что Уна — сноходец слабый, да ещё ученик. То ли вообще призывая меня держать в узде моё извращенное чувство юмора.

— И есть ещё одно. Один вариант.

На лице начальства немедленно написалось, до чего ж этот вариант нехорош.

— Папка на столе, пролистай отчёты об исследовании тел. Низкий уровень магии у всех последних. Уверена, что и у остальных было то же самое. И в сводках о проблемах с магией и о нежелании пользоваться Даром. Есть одна бестия, способная поглощать магию. Да и вообще жизненные силы…

Примолкла, прислушавшись к моему развесистому диалогу. Сквор из клетки восхищённо присвистнул.

— Ты знаешь об этой твари?

— Да так… слышал кой-что. От бабушки.

Мог ведь и правду сказать. «О, это, знаешь ли, мой детский ночной кошмар». И добавить пространных описаний: так и так, Гриз, я тебе не рассказывал о бабуле Лайле? Да, в честь неё-то меня и назвали. Лютая была старушенция, большая затейница по части присказок, поговорок и похабных анекдотов про морячков. А сколько страшненьких сказок знала: как учнёт ночью рассказывать — под себя во сне ходят даже кошки.

«Уж и о чём бы вас нынче порадовать, — шамкала старушенция, а Эрли тормошил меня и хихикал, я забивался в угол и слушал с ознобом, не в силах двигаться. — Про Крысиного короля, что ль, да не, было ж недавно… Да про банши сказать, что ль?»

Мортах, Крысиный король, банши, вытвань, кхарсетта, гнилой удавляк, скортокс, Провожатые… Выдуманные и настоящие твари плясали в её рассказах, переплетались, вырастали тенями вдоль стен. Крались, хотели сожрать, тянули склизкие лапы.

Но только одна проросла в сны. Пролезла жадными, чернильными щупальцами. Вставала из болота, обхватывая деревья, и душила, и тянула в липкую грязь, присасываясь, булькая старушечьим голосом: «Я тебя заберу-у-у-у!». И я просыпался в поту ещё и в учебке, и Эрли, бывало, хохотал: «Опять бабуля дотянулась с байками»?

Со временем наши кошмары становятся более взрослыми. Потом забываются. Может, я потому и не сказал Гриз.

А может, надеялся, что в лечебнице будет что-нибудь другое.

После первой ночи, когда пришлось стирать чёрный след с лодыжки, надежды поубавилось. Зато я составил блестящий план. Первым пунктом которого с больших букв значилось: ИГРАЙ В ПРИДУРКА.

Только вот довольно затруднительно в него играть, когда с утра находишь своего напарника серым и неподвижным, сидящим на постели и глядящим на чёрный след, который тянется по ковру.

Сбоку от напарника лежит тетрадочка, а руки и лицо выпачканы чёрной дрянью. Взгляд тускл, а голос едва слышен.

– Я видел её, Лайл. Я… её видел.

Пришлось выкрутить уровень придурковатости до критического «Лортен после гулянки».

— Кого? Боженьки, вид у тебя такой, будто ты ночью грязевую ванну принимал. Эй, если ты решил помериться цветом лица с Морстеном, то всё равно проиграешь, за ним опыт…

Он явно услышал только первый вопрос. Чуть-чуть приподнял угол губ. Обозначил: «Хозяюшку». И принялся с умилением будто бы даже следить за золотистыми игрушечными теннами над кроватью.

«Нужно сказать Янисту», — выдохнула Гриз, но я покачал головой: нужен свежий взгляд, мало ли, что там, да он и не сыграет, если будет знать, с чем может встретиться…

Теперь вот знает, стало быть. И мелькнула же мыслишка поговорить начистоту. Вчера, когда малыш натолкнулся на амнезийный эффект. Почему не поговорил? Вир знает, надеялся — что не додумается насчёт сладостей от Полли. Додумался. Теперь шепчет бескровными губами: «Сладкое вредно»… Вредно да не всегда, я, например, за обе щёки уминаю. Потому что нет никаких тварей под кроватью, сказано вам, и быть не может.

– Ты что, решил поиграть в Игру и дождаться прекрасной феи? Ну и как она? Спереди, сзади? Или там всё-таки волчок? Или добрый доктор? Оба на пару?

Давай, малыш, потешь меня отчаянной историей. В духе «Из-под кровати кое-что выползает, прикинь? Щупальце, которое трогает тебя за всякое». Даже и не знаю, может, я успокою тебя славным «Да ладно, я после первой же ночи слазил под кровать, так вот — там половица приподнимается». А потом поведаю свой план о трёх пунктах. Может, ты тоже решишь последовать хотя бы первому. А то твой внезапный сыщицкий пыл ни в какие пункты не помещается, прощенья просим.

Но малый решил не грузить старину напарника ужасами ночи. Вяло улыбаясь, взмахнул рукой. Пробормотал, что так… кое-что. Он потом расскажет. Когда немножечко соберется с мыслями, а то пока что они самую малость путаются.

Вот и славненько, мы его тоже лишним грузить не будем.

– Дружище, да что бы ты не видел, это всё сны. Ты и вчера-то малость накуролесил — нервы ни к чёрту, понимаю, неудивительно, что снится всякое. Я не рассказывал, как мы с кузеном бахнули как-то зелья видений, которого сами же и наварили в учебке? Вот это были приходы — теории Велкинсона просто отдыхают. Хотя, кажись, мы там ещё носок Эрли сварили, может, это от него так вставило. А насчёт собраться с мыслями — это ты верно, прямо-таки правильно, мы даже можем на это с другой стороны посмотреть. Если ты даже что-то такое видел через сон, ну вот просто допустим — получается, что эта самая Хозяюшка не слишком-то людям вредит, а? Остальные-то тут раз по десять бывают — и ничего, а у нас осталось не так много времени, что там осталось… три дня, четыре? Тьфу, забыл. Ну, в любом случае, погоды не сделают. Так что надо бы и впрямь собраться с мыслями и кое-что досконально повыяснить. Эй, верно я говорю, да?

Напарничек похмыкивал и соглашался, выглядел вяло, но сносно. Сам двинул умываться. Оттёр чёрную полосу с ковра — правда, его малость повело в сторонку. Нервы, а может, передозировка общения с подкроватными сущностями (которые, понятное дело, ни под какими кроватями не водятся и водиться не могут).

К утренней гимнастике парня не шатало, просто был бледноватым. А может, так казалось из-за подтемнённых краской волос. Занимался рукомашеством и дрыгоножеством вполне пристойно — пока я вовсю блистал в своей естественной роли придурка. Между прочим, в строгом соответствии с планом.

– Эмри! Ня-я-янечка, он щиплется!

Эмри. Эменейрих. Так зовут меня в папочке Хромца, и полное имя, уж конечно, может принадлежать только королю из песни или придурку. Уменьшительное вот звучит легко и приятно. Кузену бы понравилось.

– А теперь наклоняемся и трогаем носочки — раз-два-три-четыре! Эмри, ну сколько можно, ай-яй, озорник!

Здорово звучит, а? «Эмри, не бросайся кашей!» «Эмри, не рисуй на Найви бородавки» («Да он сам попросил!»). «Эмри, на вот, держи, я кое-что припасла для тебя». Эмри, Эмри, Эмри…

Даже и не припомню, сколько у меня было имён. Менял вместе со шкурками, а шкурок было… ха! И все нравились мне не больше, чем моё настоящее.

Потому что, если вдуматься, Лайл Гроски был куда большим придурком, чем Эмри Корнелиш. Трусом с ночными кошмарами и дурной памятью, метаниями и стремлением прогнуться под сильного. С вечной потребностью бежать и выживать. С недостатком блестящих планов, которых у Эмри Корнелиша — хоть отбавляй.

К примеру, тот, по которому можно получить кучу пользы от тварьки (которая, ясное дело, не под кроватью). От полезной такой тварьки из детских ночных кошмаров (которые, уж конечно, не мои, и вообще, я их не помню). Которая… как там говорил Янист? Жрёт тревогу и боль, а? Какое совпадение, у меня для неё пакет. Сладенькое блюдо, которое я готовлю каждый вечер. Перебираю, перетираю в питательное пюре — что-то о Рифах, и о бывшей, и о законнике Жейлоре, об Эрли, о выездах, о белобрысом франтике…

И второй пункт плана — «Подлечиться за выезд» чудо как хорош. Кстати, даже не накрывает амнезийным эффектом, вот что странно — я-то думал, точно память придётся латать. Но помнится с замечательной ясностью — что угодно, да. Просто…

– Я у те-бя за-бе-ру-у-у-у-у!

– Новая игра, да? А правила какие? А кто водит?

…просто сейчас полезнее бы сосредоточиться на катании разноцветных стеклянных шаричков. И одним глазком посматривать на бледное горе с каштановыми волосами. Явно луковое и малость задумчивое.

Ну, правда, к луковому горюшку пристал старый Найви с мягкой подушкой и предложениями лечь и поспать. Так что можно собраться, по похвальным пожеланиям самого горюшка. Натащить в себя малость раккантской напыщенности (что-то часто вываливаюсь из роли почтенного раккантца, но это ясно — здесь это слишком легко). И двинуть на завтрак с такой сокрушённой физиономией, что шарахается даже овсянка.

– Эмри, дорогой, всё хорошо?

– Ай-яй, Эмри, всегда так хорошо кушаешь, что с тобой, мой хороший?

«Пчёлки» милой Полли роятся, жужжат. У них замечательные полоски на фартушках — голубые, розовые, и цветы вышиты разные, а пчёлки — у всех. Хлопотуньи вьются вокруг здешних цветков жизни. Малость сморщенных из-за возраста и перекошенных из-за овсянки.

– Я… я хорошо, просто… Н-нет, я потом, я доктору…

Фальшиво? А, какая разница. Напарничек смотрит пытливо — что там натрепал Найви? Впрочем, не горит пока. Пока у нас горит — обход. Пылают энтузиазмом глаза доброго-предоброго доктора, прямо вот как из сказок, которые я дочке читал. Там тоже был с бородкой и лечил зверушек: «Алапардов, мантикор, даже керберов!» Надо будет спросить начальство — может, знакомый или родственник какой. Ладно, неважно. Добрый доктор Тройоло наглаживает бородку и интересуется — как чувствует себя мой сынуля. Сынуля растягивает губы в бледной улыбке, смотрит поверх плеч и создаёт мимолётное ощущение, что не только я тут играю в придурка. Кажется, доброму доктору неуютно.

Потому вперёд выдвигается Полли, прекраснейшая Полли, такая маленькая, шустрая, сладкопахнущая, звенящая хрустальным голоском. Полли выдаёт парню три ложки сиропчиков, гладит по головке и воркует, что всё будет хорошо — так заботливо, что прямо-таки хочется прослезиться. И взгляды муженька ловит на лету, и предугадывает желания. Я бормочу, что у меня есть вопрос, и… не при даме, пожалуйста… тут бы лицом к лицу… А Полли с пониманием кивает муженьку, и берёт Яниста за руку, и уводит в его комнату, что-то мило щебеча.

– Да-да, Эмри?

Застенчиво ковырять ботинком ковёр худо-бедно получается. А доктор кажется малость растерянным и чем-то озабоченным, а цепочка часов из кармана покачивается и сияет, и хочется дёрнуть — так, из чистого озорства. Но я над собой делаю усилие и несу отчаянную скучную лабуду о том, что мне так-то лучше, но есть кое-что ещё, и мне так сложно признаться, о таком же не говорят в приличном обществе, и не при сыне же, и я думал, что в лечебнице и так всё пройдёт, и мне бы не хотелось говорить, но, с другой стороны, ведь доктор же…

Добрый доктор польщён. Наглаживает бородку, отчего та начинает сверкать ярче всякой платины. Наклоняется вперед: конечно же, ему можно доверять, и он так рад, что я сумел раскрыться, что мне лучше… собственно, с раккантцами иногда возникают проблемы из-за кодексов…

Что ж я, настолько плохо играю? Да ладно, в любительском театре где-нибудь на задворках тильвийского городка взял бы приз — бутылку виски. Как вам такое: покачаться на месте, оглянуться по сторонам и выдохнуть доброму доктору в лицо:

– У меня проблемы… по ЭТОЙ части.

А потом со значением закатить глаза и рассыпаться меленьким блеющим шепотком: конечно, я понимаю, такое происходит с возрастом, но мне же всего пятьдесят один, и некоторые излишества, то есть я хотел сказать, что я же себе не позволяю излишеств, ну вот только иногда, благотворительные застолья, и всё было хорошо до недавнего времени, но потом я вдруг заметил, что всё начинает становиться хуже и хуже, а когда я пытаюсь… ну, вы понимаете… возникают осечки, и я пытаюсь снова и снова, но долго и часто не получается, хотя само-то собой, я пытался прибегнуть к различным средствам и зельям, однако в Ракканте не принято говорить о подобном, даже в лекарских кругах, и ничего не налаживается, и я всё равно чувствую себя неполноценным, бессильным, а от долгих попыток ноет ладонь…

— … иногда, когда я взываю к Дару, а он не откликается.

Добрый доктор поморгал за очочками с малость ошалелым видом. Потом с видом уже более понимающим вперился в мою ладонь — нужной мясистости и с невинно выглядящей Печатью-снежинкой. Я же тем временем давился сокровенным и позорным: конечно, мне не нужно так часто прибегать к Дару, но всё равно случается, и мне кажется, что все замечают мою ужасную немочь, и как же так, у нас в Ракканте считают, что от тебя в таком случае отвернулась твоя покровительница из-за каких-то своих ужасных деяний, и можно ли что-то сделать…

– Несомненно, несомненно мы найдём способ вам помочь, Эрми. Прежде всего — поймите, вы не один. Многие наши пациенты испытывают затруднения с Даром. И самое главное — то, что вы смогли открыться. Шаг, достойный большого мужества, и вам непременно помогут… Но сперва нужно успокоиться, вот так, вдохните и закройте глаза…

Бархат и шёлк в голосе перевиваются, убаюкивают. Пальцы на ладони… нет, на запястье, слушают тук-тук-туки под кожей, которые всё реже, всё умиротворённее. Тихий голос вещает, что самое главное я смог — признал проблему, а теперь мы отыщем путь вместе… прямо вот сегодня начнём отыскивать, да? Ну, конечно.

– После обеда и целительного сна я запишу вас на индивидуальный сеанс. И мы попытаемся поискать решение. Хорошо? Итак, около пяти тридцати пополудни — не волнуйтесь, я скажу Полли, она напомнит…

Конечно, конечно, напомнит — образцовая Полли в фартушке, пахнущем свежестью. Является из комнаты Яниста, словно олицетворение уюта и чистоты. Принимает инструкции мужа с полнейшим вниманием, вносит назначения в хорошенький блокнотик, который появляется из кармана фартука. И дополнительно успокаивает: что бы ни случилось — её гениальный супруг мне поможет, непременно и обязательно. И всё складывается просто лучше некуда, потому что я же сегодня наконец-то попаду в заветную Комнату Сказок.

В полном соответствии с планом, третий пункт которого — продержаться девятницу и увидеть всё в этом милом заведении. Ну, помимо подкроватных монстров, которых всяко уж нет.

А из вещей манящих и загадочных в этой чудной местности у меня пока остались неисследованными две. Комната Сказок и Страшный Чердак. И в Комнату, и на Чердак хотели попасть решительно все, но не всем так везло. В первую попадали те, у кого нелады с Даром (потратил два дня, чтобы это понять). На второй отправляли «шалунов». Но непонятно, какого рода шалунов, Янист туда не угодил, так что душить доктора здесь не считается шалостью.

– Я за-бе-ру у тебя…

Но сначала мы, конечно, сыграем — ох, как сыграем. Новая игра прижилась, обросла мяском правил с подачи распрекрасной Полли. Теперь игра называется «Прочь-дурное». И играют в неё — в игровых комнатах, сперва пять человек, потом дюжина, потом и остальные втягиваются. Ползают по полу на четвереньках, сдувают со лбов пряди, сталкивают зелёные, голубые, красные шарички — дзынь-дзынь!

– Я у тебя заберу… горе!

– А я заберу у тебя… злость!

– А я у тебя заберу… страх!

Кто попал в шарик — тот его забирает, и мы соревнуемся — кто заберёт у других больше. Того, что не жалко выбросить. Того, что мы изображаем жестами и гримасами (так, стоп, это у Медрона была там финансовая тревожность? О, а вот это явно экзистенциальный ужас перед Шеннетом Хромцом у Фарха из Даматы). Игра становится сложнее с каждым витком, ведь нужно забрать всё-всё-всё, очистить всех полностью и сделать счастливее, в расход идут ночные кошмары и воспоминания о суровых родителей, переживания за любимую собаку, опасения перед женитьбой, ревность, скорбь о смерти… А потом когда у других уже нечего взять, победитель раскатывает шарики по ковру: «Прочь дурное!» — и они сверкают, раскатываются вдоль стен, забираются под шкафы и столики, утаскивают с собой невзгоды, будто корабли в ночь Перекрестья. Или будто сущность, которая никогда не выползала из-под чьих-то кроватей. И мы останемся лёгкими, свободными… кем?

– Я у тебя заберу-у-у…

Ёкает что-то — из прошлого, что ли? Будто бы отзвук от бабушкиных баек или визга смешного грызуна, который как-то повадился было портить мне жизнь, а теперь вот смолк. А может, это взгляд лукового горя — горе в игре не участвует, присело рядом с Найви и смотрит оценивающе и мрачно, и глаза у горюшка кажутся что-то слишком тёмными.

Явно ведь что-то замышляет горюшко. Что-то такое, что всё усложнит. Интересно, как бы проследить, чтобы оно слопало положенные сладости вечером?

А старый Найви сегодня не в духе. Бурчит, ворочается, лупит подушкой — кто там под руку попался. Поёт ноющие песни про какие-то там дебри. И все в этих дебрях сплошь сволочи.

– Не берет… — докладывает каждому, кто соглашается послушать. — Вот и старый Фурбль уже удивляется, и все… да, милая? Нет, ну что ты говоришь, ну я же честно ей, на ладошечке, всё сколько хочет… Немножко взяла, да. Я ж по-хорошему… а она боится. Чего боится, а⁈

– А я у тебя заберу… усталость!

– А я заберу у тебя… зависть!

– А я у тебя заберу… обиду!

– А я у тебя — сомнения…

Голубенький шарик. Потом жёлтенький. И розовый. И-и-и-и дзынь-дон! Катятся к кучке таких же. Как реки к источникам. Что там горюшко говорило про источники боли вчера? «Источник боли», «лечить причину» — а потом сразу же что-то там насчёт моего прошлого. Но это ясное дело. Горюшко (оно морковное, а не луковое, на самом-то деле) пыталось отыскать то, что я забыл. Только вот выяснилось, что ничего-то я не забыл, весело, правда?

Просто Эмри Корнелиш — парень не промах, получше некоторых. Помнит всё-превсё, отлично катает стеклянные шарички. Подмигивает милым пчёлкам-трудяжкам и шутит с ними напропалую (от некоторых можно даже получить медовую конфету). С увлечением терзает зубами постную куриную грудку — всё на пользу, а?

И отменно играет в придурка.

Болтает с морковным горюшком о сплетнях, еде и погоде. Мимоходом пытаясь уболтать напарничка потерпеть — потому что лечение… в смысле, расследование не закончено. И вообще, вдруг после Комнаты Сказок в нём наметится сдвиг.

Горюшко, правда, слушает плохо и отвечает невпопад:

– Опасаюсь, что после этой комнаты сдвиг наметится не в нём.

А сладкие сказки всё текут умильным голоском чтицы, и в них всё такое зефирно-розовое, воздушно-сиропное, пушисто-котяточное, что почти даже стирает мысли о каком-то там странном источнике, о том, что фраза-то в игре неверная (это ещё почему привязалось?) и о том, что надо было спросить у напарничка что-то такое… как он себя чувствует или вроде того.

Сказки умеют отвлекать от неважного на славу. Опять же, отменному парню Эмри очень скоро придётся погрузиться в целую комнату со сказками. В царство чего-то здоровского — так говорит проводник, премилейшая Полли. Её колокольчиковый голосочек вызванивает похвалы доброму доктору Тройоло и его гениальности («Не знаю, что бы я делала без Мортиана, это великий ум современности, и его метод… со временем, конечно, будет признан на самом высоком уровне… ах, как бы этого хотела моя наставница!»). Наставница леди Айт благосклонно улыбается с портрета, а мы выходим и идём по славненькому такому внутреннему двору (садик-скамеечки-замаскированные посты охраны на высоких мшистых стенах). К административному зданию, тому самому, с которого началось наше знакомство с «Безмятежностью».

У крыльца обретается слегка знакомый типчик… а, да, подходил, когда Янист решил немного подушить доброго доктора. Вчера показался мне странным. Но сегодня — другое дело, обычный неприметный молодой парниша, чего там в него вглядываться. Меня тут ждёт погружение в сказку, между прочим.

Доктор Тройоло встречает радушно. Похлопывает по плечу, оплетает учтивыми речами, как плющом. И приглашает в заветное — мать моя женщина! Заветное даже краше, чем можно себе вообразить.

По обитым чёрным бархатом стенам и потолку просторного зала раскиданы мириады звёзд. Поблескивают голубовато-алмазно, искрятся и подмигивают. На потолке же помимо звёзд резвятся разноцветные небесные тела — луны и небесные камни, таинственные кометы, разноцветные планеты.

Кажется, даже двигаются чуть-чуть.

– Возможно, лучше было бы назвать Звёздным Залом, но прижилось другое название. Может быть, это оттого, что здесь звучат сказки. Знаете… я полагаю, что они могут оказывать целящий эффект, если, конечно, вслушаться как следует… Да-да, вам нужно опуститься сюда, — это он ведёт меня к перине в центре зала. — Для каждого пациента своя сказка. Но для вас… Ложитесь… расслабьтесь… вот так. Всё просто замечательно, не волнуйтесь. Просто вслушивайтесь в мой голос…

Голос медовый и густой, совсем неподходящий к очочкам и платиновой бородке… голос тянется за каплей капля — и говорит превосходные вещи. О том, что я пришёл сюда, чтобы решить проблемы. И стать лучше. О том, что движение — это просто прекрасно, потому что всё живое движется… движется…

Голос движется тоже, в такт тихих, тихих шагов по кругу, и распространяется, заполняя собой немаленький зал, и зал начинает двигаться тоже: надо мной в вышине плывут светила, вспыхивают звёздочки и обгоняют друг друга кометы, и всё это рассказывает мне самую важную сказку.

Известную каждому с детства сказку.

— … великая мать-Аканта спасла своих детей, заключив их в великий Ковчег… бежала она по морям Благословенного моря… а её дети были вместе с ней…

Мозаика движется. В ней, среди сияющих кругов и странных извивов, возникают узнаваемые образы: вот бурное море… бежит мать-Аканта, прижимая к груди ковчежец… и вот она падает, разбивая его — и Девятеро и их слуги и дети выходят из разбитого ковчега в свою новую вотчину — Кайетту…

Вообще-то, не Девятеро, а Десятеро, только это неважно. И причин для тревог нет: просто милая, старая сказка. Вот Девятеро хотят научить своих подданных владеть магией, только не могут определиться — какой… и вот Мать-Аканта водружает среди Кайетты свой кулон — подарок мужа, Камень. А потом она даёт завет — конечно же, в сказках всегда есть заветы и правила, просто раньше я о таком не слышал.

– И Великая Мать сказала своим детям, уходя: «Пусть каждый получит от Камня Дары, которые будут вами в него вложены. Однако же пусть никогда сей дар не затмит ни для единого из них Дар более важный, который вложен в них самих». И после этого она поцеловала детей, которых любила, и вошла в Благословенные воды, дабы вернуться к мужу и уверить его гнев. А звёзды плакали над их расставанием, и сиял Камень на постаменте…

Звёзды плачут и кружатся, и благословенные волны омывают, как волны источника, о котором непременно нужно подумать, потому что ведь у всего на свете есть свои источники? Источник магии — Камень, так говорит голос, который не может врать. Дар приходит и позволяет нам холодить и воспламенять, призывать воду, бить ветром… Дар разрушает, Дар — у Мечников, у Стрелков, у убийц. Разве что-то прекрасное на этой земле, что-то важное на этой земле создано при помощи Дара? Разве пашни, дети, храмы, цветы, — созданы при помощи Дара? Разве нужен Дар, чтобы сочинить творение, чтобы полюбить женщину? Разве Дар определяет нас как человека? Так отчего же мы поклоняемся ему, отчего считаем важнее самих себя то, что отрава для этого мира? Отчего же мы забываем завет Первоматери и предаём её, считая важным не прекрасное в людях, не разум, не доброту, не внутренний свет, но лишь малую, неважную часть нас?

Слова летят, скользят, плывут, — и невидимая ладья тихо качается, относя меня куда-то на их волнах, а надо мной в небесах меч обвивается вокруг пламени, и стоит фигура серебристой Кормчей над Камнем, и люди строят города, устремлённые к звёздам, выше башни Кормчей, и для этого не нужна магия. И узоры переплетаются, как слова сказки и как времена — из прошлого в сияющее, светлое будущее, только вот слова постепенно размываются — и сказка становится водой, кристальной и сладкой, вливается в сердце, расходится по венам томительным счастьем… вода — источник которой теперь ты сам…

Истина, которой не отнять, как всё остальное.

«Я у тебя заберуу-у-у!» — доносится в сон нежным хрустальным голоском, и я широко улыбаюсь, потому что с подступающим сном всё ближе подступает ясность. И поправляю ту, которая во сне — потому что она говорит неправильно.

Нужно говорить не «у тебя», а «тебя».

Но я уже лечу среди планет, и звёзд, и завораживающей красоты узоров, сквозь сон кажется, что правая рука погружается во что-то упругое, вязкое… и что там говорит добрый доктор? «Видеть эту тварь… закрепить эффект… буду работать с документами, тут ещё час…» — подслушивать нехорошо, наверное, за такое на Страшный Чердак…

А полёт всё прекраснее — и в нём перемешиваются и стираются слова, и из узоров на потолке вылепляется чудной красоты сон. Во сне этом — женщина с золотыми волосами и хрустальным голосом, и она говорит ласково: «Я тебя заберу, милый» — и это кажется очень желанным…

Когда просыпаюсь, голова немножко кружится. Добрый доктор — мягко тормошит за плечо:

– Как вы себя чувствуете, Эмри? После сеансов иногда немного непривычно…

Замечательно, я так ему и говорю. Правда, сама сказка почти что не помнится, там было что-то про Ковчег, Мать Аканту и Камень, так ведь? И ещё слегка побаливает правая ладонь, которую только что протёрли чем-то ароматным. Но я чудно отдохнул. А главное — обрел кристальное понимание. Замечательную ясность, которую ни на что не променяешь. И ещё теперь мне очень-очень спокойно, так неповторимо хорошо, как и не бывало-то никогда. Что-что? Не использовать пока Дар, потому что нужно время? Да я и не собирался эту дрянь… в смысле, конечно, нужно время. О, правда? Уже скоро ужин? Ну, тогда мне нужно на ужин, правда же?

Какие всё-таки прекрасные щёчки у Полли. Такие мягкие, с ямочкой. Очень хочется потрогать. Вообще, я удивительно люблю сейчас Полли и её колокольчиковый голосок. И доброго доктора. И никуда не хочется идти, потому что перед глазами ещё неспешно кружатся светила… Весело представлять их в виде кругов сыра.

И их я всех тоже люблю — явно обеспокоенного напарничка и остальных ребят. Которые так хотят забрать боль в игре. А об источниках не вспоминают.

Хочется смеяться от облегчения. Дождаться ужина, нырнуть в тёплую расслабляющую грязь. Принять из рук наимилейшей Полли что-нибудь душистое и сладкое. И уснуть, зная, что никаких монстров под кроватями не бывает, а бывает… бывают прекрасные златоволосые девы.

Динь-динь-динь!

– Я заберу у тебя… досаду!

– А я у тебя — страх утренних новостей!

– А я заберу у тебя… вину!

– Отвращение заберу у тебя!

Хозяюшка из снов тоже играет в Игру. Только хочет сделать это основательно — вот и ищет источник боли. Лицо. Или событие. Место. Имя.

Вот только если вдруг твой источник боли ты сам — она забирает тебя самого. Потихонечку стирает твою личность. Особенно если ты втихую ненавидишь себя. Или, например, отчаянно хотел быть кем-то другим. Или если ты отлично умеешь обманывать себя и уверять, что только притворяешься — уж конечно, только притворяешься, что хочешь этого…

Притворяться придурком — милое дело, Лайл Гроски.

Особенно если ты в самом деле полнейший идиот.


ЯНИСТ ОЛКЕСТ


С утра мир окутан стылым равнодушием как туманом. Следы на ковре кажутся чем-то нереальным, глупым. Нужно протереть, но не хочется двигаться. Должно быть, воздействие твари усилилось из-за того, что я был в ужасе прошлой ночью… Наверное, я потерял сознание, а может, она заставила меня утратить его. Очнулся я в предутренний час, лёжа боком на ковре и с тетрадью в руках, перемазанный чёрной грязью. След уводил под кровать, и полный час я не мог сообразить — что это значит. Затем полез под кровать, нашёл половицу, которая приподнимается. Почему-то это совсем не удивило.

Чувства подёрнулись инеем, и болтовня Лайла, его вопросы — всё кажется неважным. Притупилось даже удивление, и действую я, словно заведённые механизмы из Мастерграда. Оттереть след. Умыться. Наклониться. Загрузить в себя ложку еды.

Старый Найви плачется и предлагает подушку. И обзывает дураком, и это что-то обозначает. Мысли сталкиваются и раскатываются, как цветные шарики по полу.

– Я у тебя заберу ярость!

Под полом лечебницы обитает какая-то тварь.

– А я у тебя — отчаяние!

Или не под полом. Может быть, в стенах.

– Я заберу у тебя возмущение ценами!

Мы же были на втором этаже — как и откуда она смогла добраться…

– Забираю у тебя отвращение!

Золото и грязь. Я что-то знаю. Я читал… читал об этом существе когда-то, это родственница гидр, но почему и как здесь — когда обычно в шахтах…

– А я у тебя заберу беспокойство!

Беспокойства на самом деле нет, и слишком лень, чтобы вспоминать… И что, если Лайл на самом деле прав и всё не так уж и плохо здесь… Нет, о чём я — он же явно под влиянием твари. А мне нужно сперва прийти в себя. Потом связаться… с кем-то надо связаться.

– Сладкое вредно, — бурчит Найви. — Я дочке сколько раз говорил: сладкое вредно, да, милая? А она всё равно их сахаром подкармливает. Говорит, пусть попробует, а они к ней — со всех сторон, отовсюду… А дружок твой молодец. Не дурак. Умеет отдавать. Я вот всё отдаю-отдаю — дак не кончается…

– Он мне отец, — вяло откликаюсь почти что в подушку. Нашариваю глазами Лайла — тот, смеясь, прицеливается алым шариком в синие и фиолетовые перед Морстеном.

– Кто — отец? Этот — отец⁈ Это я тут отец, вот. И все знают. И старый Фурбль знает. Вот у меня дочка — это… да. Молодчиночка, и единороги к ней так… А ты дурак. Сладкое не всем же вредно! Мне вредно. Потому хожу. Чтобы больше взяла, а то не приходит! А тебе вообще полезно! Скушал сладкое, Хозяюшку дождался, а она заберёт… чего грустный опять⁈

– Потому что я этого не хочу, — шепчу, борясь с сонливостью. — Не хочу… как они.

Я, правда, не уверен, чего я уже хочу — может быть, просто немного спокойствия, и чтобы не было тревоги и боли…

– Совсем дурак, — ужасается старый Найви. — Все отдать приходят, все хотят… не помнить, не думать… не чувствовать.

На лице его мелькает отзвук боли, такой давней и сильной, что вялость слетает с меня. Старик смотрит в сторону играющих, нахохлившись, как старый ворон. Сквозь спутанные пряди поблёскивают глаза — будто тлеющие уголья.

— … все хотят не чувствовать. Особенно те, которые заигрались. Или доигрались.

Речь его начинает звучать слишком осмысленно, а ведь в последние пару дней понять старика совсем сложно. Найви замечает это — и вцепляется мне в руку.

– Зачем трогаешь опять? Зачем тревожишь? В огненную птицу он хотел играть… приставучий, как тот! Тот ищет. Т-с-с-с! Скроемся, милая, скроемся! Мы Хозяюшку сегодня добудем, мы ей отдадим, что надо, а этот — пусть себе…

Отступает, подозрительно оглядываясь и распихивая своей подушкой окружающих. Но тревога внутри уже отогнала ряску стылой лени. Я сижу у стены, потирая виски. Слушаю зловещий стеклянный перезвон, цепляясь за единственную мысль: старый Найви как будто начал приходить в себя, чуть только вспомнил о чём-то болезненном. Значит, я тоже…

Как там говорила Мелони? Если в чём-то я мастер — так это в том, чтобы вязнуть в дурных мыслях. Причинять боль себе.

Только нужно найти недавнее. Горькое, острое. Усталый взгляд (проклятие, в памяти нет её лица, ничего, я верну его!). Тихий голос, который пытается тоже выскользнуть.

«Нужно было вызвать меня», — и держать, держать внутри это обжигающее чувство — что я разочаровал её, что не помог ей, что мне никогда-никогда-никогда не успеть за ней…

А теперь отыскать в себе тревогу — она же должна там быть, её просто не может не быть, правда? Потому что я же не знаю, где сейчас моя невыносимая. Может, она в опасности? Может, тот самый Аэрвен уже с Кровавыми? А если ей встретились на пути какие-нибудь фанатики? Может быть из Золотого Альянса, из Кровавых — что угодно…

За тревогой с натугой (словно страницы слиплись и не переворачиваются!) идёт страшное: она на земле, из разрезанной ладони струится кровь, губы холодны, с них не слетает дыхание, и я зову её, пытаюсь докричаться и дозваться, и миг отчаяния — когда понимаю, что не дозовусь…

Боль кажется давно умершей, тревога — отгоревшей, страх — запыленным. Но я сметаю пыль и пепел, я воскрешаю боль по крупицам и каплям, словно отдираю корочку от ран, и расковыриваю каждый миг в своей памяти — чтобы миги вновь закровоточили.

Она шепчет надтреснутым голосом: «Смерть варга». Она усмехается суховато: «Мне не для кого себя беречь». Отблеск боли на её лице, когда она стоит посреди окровавленных снегов с разрезанной ладонью.

Я цепляюсь за осколки боли — и они режут изнутри. По-живому вспарывают покров равнодушия — и возвращают в жизнь. К обжигающей реальности, обрывистым, прыгучим мыслям: нужно вызывать подмогу, за девятницу с Лайлом будет совсем худо, я и за себя не поручусь… как? У меня есть сквозник для экстренной связи, только вот я не видел здесь ни единой Чаши. У доктора наверняка есть, но неизвестно — где… в административном здании? Там же наверняка и все документы исследований. Нужно до них тоже добраться. И расспросить медсестёр.

Сэнди, Вэлли, Дэлли — вечно улыбающиеся, почти неразличимые «пчёлки», которые с нами чаще всего. С двумя первыми мне не везёт. С третьей я удачно навожу разговор на Корабельный день.

– У вас тут красиво, наверное, да? — шепчу, думая о предыдущем Корабельном дне, об измученных рабах в крепости Шеу. — Ох, хотел бы я посмотреть! Я очень люблю церемонию Провожания, а она у вас наверняка роскошная!

Полная добрячка Дэлли — аккуратные кудряшки и круглые очки, — покачивает головой. Из-под спиц у неё медленно выползает что-то синее, в ажурных узорах.

– Красивая церемония, для мальчиков устраиваем, да… только в бассейне. У нас тут бассейн. А ручеёк тот, который в саду? Нет, он для красоты, искусственный…

Итак, проточной воды здесь нет. А в водопроводах сквозники не работают. Можно бы подать экстренный сигнал шторами — тогда ночью следует ждать штурма… Однако мы ведь узнали не всё, и не подведём ли мы остальных из группы? Лайл наверняка бы рассудил верно. Но Лайла нет тоже.

Во время обеда и послеобеденного сна я растравляю раны воспоминаниями о разговорах с Нэйшем. А сразу же после сна Лайла уводят.

– В Комнату Сказок, — поясняет Бернолт и мечтательно вздыхает. — Я был три раза… ох, красота!

С трудом удерживаюсь, чтобы не вытрясти из него сведения буквально. Но он же не помнит. Говорит только о красивом зале, о звёздах, каких-то картинах на потолке. «А потом всё сразу становится хорошо… и такая ясность… и с Даром всё отлично, и я слышал, что такого состояния можно достичь, если вдохнуть пепел феникса».

Если вдохнуть пепел феникса, говорит Гриз, можно достичь состояния очень сильного кашля. Временами — рвоты.

Теперь уже не нужно отыскивать в себе боль и бередить старые раны. Я тревожусь за Лайла и не знаю, как бы себя занять. Снова пристаю к «пчёлкам» с расспросами, и теперь судьба улыбается мне с Долли.

– А? — она не носит очков, потому смешно щурится и почёсывает мясистый нос. — Дом красивый? Очень, очень красивый. И раньше был ещё красивее, когда тут был пансион леди Айт… Ну, конечно, я тоже там обучалась — мы все там обучались, и Вэлли, и Сэнди, и Полли… все вот, кто остались… ах, а было нас больше, конечно. И дом был ещё красивее: когда Полли… вышла замуж, они с доктором Тройоло здесь многое переделали.

– Ах-ах, неужели он был в таком плохом состоянии?

Похоже, я даже слишком сильно встревожил себя. Теперь я с трудом выжимаю на лицо улыбку. А ещё мне хочется лететь, нестись в проклятое административное здание. Искать Лайла, с которым, может, невесть что…

– Нет-нет, ну то есть, он, конечно, был несколько запущен, но не настолько… но они переделывали здесь всё под лечебницу — понимаете, нужно было как-то там комнаты иначе расположить… перекладывали полы…

И, надо думать, утолщали стены. Или просто прокладывали внутри их ходы?

– Полли была расстроена, конечно — так привязана к этому дому, для неё память наставницы нерушима, она и была-то её любимицей… Но доктор…

Доктор стоит за всем. Супруга зависит от него и даже если догадывается — либо запугана, либо слишком любит. Остальные нянечки едва ли в курсе. Получается, что в коридорах второго этажа никто не дежурит по ночам? А в самом здании?

Но тут Лайла приводят обратно — и все мои теории ухают в гулкую пустоту.

На лице напарника — умиротворённость, такая густая, что хочется зарыдать. Он где-то в ином, прекрасном мире: зрачки расширены, глаза глядят в неведомое. И радушие мешается в нём с равнодушием, когда он повторяет, что отлично себя чувствует, просто отлично.

В саду сделать ничего нельзя. Время ужина мелькает быстрее крыльев тенны — Лайл без малейшей жалобы поглощает крахмалистый пудинг. Под столом комкаю ещё одну фальшивую печенюшку — из остатков пудинга и застывшей обеденной каши. Как бы то ни было — не собираюсь больше спать под снотворным. Как и допускать до себя щупальца твари. Смогу ли я вернуть себе достаточно боли на следующий день? Нельзя рисковать. В случае же с Лайлом…

– Нужно поговорить.

Свободное время — единственный шанс для разговора напрямую. Всё равно нет смысла больше ходить вокруг да около.

В коридорах весёлый гул: все резвятся как могут перед отбоем. Кто-то в спальнях, кто-то — в общих комнатах…

– Лайл. Выслушай, прошу. Здесь под полом и в стенах какая-то тварь, и я её видел.

Напарник сидит на постели — точь-в-точь как в нашей общей комнате по вечерам. Вот-вот заворчит что-нибудь вроде «Какой только изувер придумал ночные дежурства», расскажет пару баек из законнической юности, а то и пожалуется на ноющую поясницу.

– Ты… ты слышишь? Веришь мне? А вся Игра, все эти сплетни, всё это… это чтобы скрыть то существо. Понимаешь?

Только когда я придвигаю стул и сажусь рядом, заглядывая ему в лицо — осознаю, что говорю с другим человеком. Обложка у книги почти та же, но… что внутри?

У этого мягкое выражение лица и гораздо меньше морщин и теней на лице, отчего он кажется моложе. Но под полуприкрытыми веками свила гнездо пустота.

– Тварь в стенах и под полом. Само-то собой, дружище. Ты не беспокойся, ладно? Я знаю.

– Чт…

– С первого дня знал, вернее после первой ночи, — похлопывает меня по руке, успокаивая. — Просто мы лично не встречались, потому что я не смог бы её увидеть. Ну, ты ж меня знаешь — не то чтобы люблю смотреть своим страхам в лицо. Ты насчёт стен у нянечек спрашивал? Ага, я так и думал. Из тебя бы вышел неплохой законник, ты как полагаешь?

Благостный шёпот без выражения пугает. Хуже, чем мина мёртвого благодушия. Но куда больше пугает то, что я не могу осознать.

– Постой… послушай, значит, ты знал… что они забирают у нас…

– А? Знал, конечно. Даже думал подлечиться малость — в смысле, не то чтобы у меня был выбор, а. Я же не мог её увидеть, так что я подумал было — убрать страх, потом ещё малость чего лишнего, подумаешь, мои-то закрома не опустеют. Забавно, а? Как там, нет, стой, было же в сказке про белого лиса, который ещё как-то раз перехитрил сам себя…

Цепенею, прерывается дыхание. Бежать отсюда, бежать как можно скорее… портьера! Нет, нужно узнать… нужно спросить.

– Но на идею источника я не вырулил, тут ты молодчина, заслужил пуд печенек. Да-а. Отличная идея оказалась, а в моём случае особенно.

Он смеётся, и безнадёжность в этом смехе мешается с безмятежностью.

– Тогда ты понимаешь, что случится… — приходится проглотить будто бы ком чего-то липкого, — когда наступит ночь.

— Конечно, дружище, — шепчет Лайл и усмехается только шире, и улыбка эта леденит. — Эта штука заберёт меня. Всего меня. Совсем. В смысле, что там ещё осталось, я так-то не знаю, сколько. На оставшиеся ночи хватит как будто. Хотя там же ещё будут визиты к доброму доктору в Комнату Сказок — очаровательная вещь, рекомендую, полная ясность мысли. Ну, что ты опять переживаешь, тут не о чем жалеть. Просто так уж вышло, что у меня нет никакого особого источника боли. Или вернее, есть, но…

«Я оказался не самым сильным, умным или быстрым. Просто… более везучим, чем они. Может ещё — более подлым. Как что, как видишь, я не лажу с кораблями. Неизменно пускаю их ко дну. Каждый раз. И знаешь, почему?»

Благостный голос нашёптывал, что это ничего, это же совсем ничего, это не жалко, ну вот разве что пару-тройку вредных привычек он бы себе с удовольствием оставил, а всё остальное — в Бездонь. Но мне слышался другой голос — глухой и измученный, прозвучавший в страшную Корабельную ночь, когда внизу под ногами бился угодивший в омут кораблик…

«…Потому что каждый раз я выбираю себя. Каждый чёртов раз… когда на весы ложится моя жизнь и чья-то еще или чьи-то ещё — я выбираю себя…»

Если на самом деле ты ненавидишь себя настолько, если испытываешь к себе лишь испепеляющее презрение, если под сотней масок оптимизма и легковесности ты всё равно полагаешь себя полным ничтожеством… тварь избавит тебя от того, что она посчитает причиной и центром боли.

– Хе-хе-хе. Ты читал про процедуру «тёрки»? Там-то даже пострашнее как-то, а. В том смысле, что память страдает, навыки вот тоже. А тут глядишь из меня ещё и человека сделают. Мечта, от которой не получится увернуться.

Петля ужаса вокруг горла мешает говорить. Тёмная воронка в мыслях — думать.

– Ты не понимаешь… не можешь так… не можешь быть таким…

– Слабаком? Всегда им был. Каждый денёчек жизни.

Человек с чужим лицом успокаивающе гладит меня по голове. Приобнимает совсем по-отцовски. И начинает пояснять, что всё равно ведь никуда от этого не деться, и вряд ли удастся что-то поделать, тут хватит одной ночи, чтобы всё ушло на постоянку. И вообще, натура некого Лайла Гроски — уж всяко не то, о чём стоит жалеть.

– Верно я говорю, а? Дружище, ну чего ты расстроился-то, будто я помирать намылился. Никуда не собираюсь, а? Буду тут, потом в питомнике, разве что получше себя чувствовать начну, а может, и вести — откуда траур?

И если закрыть глаза — кажется, что говорит тот самый человек, который рассказывал мне в Корабельный день о побеге с Рифов, «костоломке» и горящих парусах.

– Ты говоришь почти по-прежнему.

– Ну. Почти прежний, ага. Просто, может, я стану менее хорош в карточной игре. Но это к лучшему, ты как полагаешь? Да улыбнись ты уже. Я здесь, эй. Могу даже помочь, если что нужно — ты только скажи. Мне, конечно, здорово наплевать на всю эту возню с полезной тварькой, но если для твоего спокойствия…

По крайней мере это тварь не забрала целиком.

– Да, я… мне нужна помощь. Я хочу… хочу исследовать это существо. Для отчёта Гриз. И Шеннету. Он же ждёт отчёт, да? Только я не думаю, что смогу сам. Ты же теперь не боишься этой штуки?

Он с довольно-таки весёлым видом перевешивается и заглядывает под кровать.

– Хочешь порыбачить?

– А… ага. Но мне нужно, чтобы ты не спал. Одну эту ночь. Ты сможешь как-то сделать вид, что съел сладость от Полли, а на самом деле спрятать её?

– Обманывать нехорошо.

Единый, эта тварь его с ума сведёт. Может, как старого Найви — впрочем, он-то скорее всего уже был безумным…

– Нет-нет, мы потом оба их съедим. Просто посмотрим на существо. Проведём кое-какие исследования. А потом сразу оп — и спать.

– А-а-а-а, я понял. Конечно, дружище!

Лайл сияет улыбкой так ярко, что я закрываю глаза. И отпускаю напарника играть с Тошби и Кайримом в стеклянные шарики, и сам иду вслед.

Тёмная воронка ужаса внутри. Мешает дышать и думать. Одна мысль о том, чтобы скармливать самого себя отвратительной твари… И всё что я знаю — он не должен уснуть, не должен опять оказаться под её влиянием…

Нужно выбираться отсюда.

Стеклянные шарики сталкиваются, звенят. Звон растягивается в зловещие, тягучие звуки звуки. Словно отсчёт секунд. Падающие капли в водяных часах — ускользающие к заветному времени в час ночи. И сумерки крадутся — наползают чёрными щупальцами, обхватывают мир. И мягкая, тёплая грязь в ванной, от одного касания которой едва не выворачивает наизнанку. Приветливое лицо Полли и поднос со сладостями. Будто шепчет: «Я заберу тебя, непременно заберу тебя…»

Единый — сладости, о нет! Лайл, конечно же, радостно поглощает небольшой шоколадный эклер. Дружески подмигнув при этом мне — а я даже не могу крикнуть, ударить его по руке, потому что нянечки смотрят…

Всё это безнадёжно. Может быть, заявить о выписке? Но на бумагах подписи Лайла, вернее, почтенного раккантца Эменейриха Корнелиша. Просто выйти в коридор и пересидеть там? Найви говорил, он ходит по ночам — но в какое время? В любом случае, я не смогу бросить Лайла, когда он уснёт. Может статься, в последний раз — хоть немного собой.

Портьеры. Первым делом. У себя и у Лайла в комнате. Левая закрыта, правая открыта. Чтобы не сделать ту же ошибку и предупредить… её. Их. Ночь вползает в окна извивающимися тенями — почти такими же жуткими, как таятся внизу. Когда агенты Хромца заметят положение штор? Когда дадут сигнал?

– Когда можно будет есть?

Лайл вертит в пальцах свой эклер, поднимает брови. Звучит мелодичный сигнал отбоя, а я всё так и смотрю на напарника, приоткрыв рот.

– Ты же… ты же… что?

– Ну, ты ж просил не есть, я в карман положил. Ловко, да? — малозаметное движение кистью — и эклера нет в руке, зато кажется, что он полностью оказался во рту. — Сам не знаю, как выходит. Это вроде… как называется?

– Память тела…

– И вот зачем она мне такая. Раз даже съесть нельзя. А какой у нас план? Что мы делать будем?

Лайл смотрит с весёлым предвкушением, ожиданием мальчишки. Я сажусь на стул и вцепляюсь в волосы.

– Ждать.

Ждать — потому что я не знаю, что делать. Мы же до сих пор не в курсе полностью, с чем столкнулись. Пытаюсь вспомнить — и словно натыкаюсь на стену: золото, рудники и название, от которого тянет гнилым болотом. Выход один: прождать… уже меньше трёх часов… выскочить в коридор, пока она не пришла, пересидеть до утра. Рискованно, но…

– А как ты в коридоре хочешь рыбачить?

– А мы… посмотрим на неё из коридора. А то изнутри на неё смотреть неудобно.

– А потом оп — и ляжем спать?

– А потом… может… кто-нибудь придёт.

Я не верю в это. Пока им передадут сигнал, пока сборы… прорываться на территорию придётся силой, рискованный вариант, и Гриз ведь говорила — посты тут серьезные, не говоря уж о стенах и защитных артефактах по периметру. Вот разве что попросить дружественного феникса, — сказала она… но фениксы очень приставучие — нет, это уже старый Найви…

— … старый Найви рассказывал. Но он вообще всякое рассказывает. Нянечки говорят — он тут в первый раз, ты знаешь? Так доктор его не хотел брать, ну, потому что он совсем ку-ку. Но старый клиент больницы уломал — то ли друг этому Найви, то ли брат, прикинь? Кругленькую сумму заплатил, наверное. Была б Печать — точно не взяли бы, ну а раз он из «пустых» — то неопасный, доктор подумал-подумал и пустил. Говорят, его даже на Страшный Чертак водили…

Какого вира болотного так быстро летят минуты? Это что, одиннадцать бьёт там, внизу? Лайл болтает обо всём на свете, со вздохом поглядывая на эклер. Приходится отобрать его совсем («Эй, ты обещал!»). Где ты, Лайл? Во что тебя обращают чары этого существа?

– Слушай, а если потыкать под кровать — может, она быстрее вылезет? Скучно, сил нет. Давай сыграем во что-нибудь, а? Хочешь в «Забери дурное»? У меня вот шарички есть.

Не хочу. Звона стеклянных шариков. Звука уходящих секунд. И перечисления кусков, которые могут из тебя забрать.

– Так, а откуда это у меня шарички? Тоже память тела, наверное. Не хочешь, да? А чего хочешь?

— Вернуть тебя, Лайл. Вернуть тебя настоящего. Можешь ты мне сказать, как это сделать?

Секунды падают между нами. Раскатываются звенящими шариками. Лайл смотрит в бледном свете флектусов с веселым недоумением.

– А я какой, деревянный, что ли? Как в сказке ещё этой… дочке читал. А-а-а, ты хочешь как раньше. Дружище, так ведь весь смысл в том, что я теперь уже не как раньше, ты не понял разве?

– И ты думаешь, что это необратимо?

– Не, я просто считаю, что я не смогу это обратить. Стоп. А это не одно и то же? А, всё равно. В общем, я же всё равно не смогу ничего сделать, так чего дрыгаться? Это же в таком случае по-умному, так? Не пытаться выплыть.

– Нет, — губы холодит подступающая опасность, а может, догадка. — Ты бы попытался выплыть. Ты же всегда выплываешь.

Потому что…

Это тень на твоём лице, тот, кого звали Лайлом Гроски. А я идиот. Единый свидетель, какой идиот…

Ответ на поверхности, он прямо здесь, я ведь сегодня уже дотянулся, я вернул себе — себя. И лекарством стало то, от чего они лечат нас.

Боль.

Значит, это должно сработать и с ним, обязано сработать с ним, просто…

«Просто тебе придётся причинить ему боль, — ласково сказало что-то внутри. Что-то, облачённое в белый костюм и отвратно ухмыляющееся. — Чертовски сильную боль. Очень много боли. Янист-Янист… до чего ты докатился».

Но это будет правильно, — крикнул я в лицо тому, второму. Это будет — как нужно! Это будет…

Подлость.

Чей это был голос теперь? Учителя Найго? Нэйша? Отца?

Мой собственный⁈

Он ведь не хочет этого. Не хочет боли. Презирает и ненавидит себя, а ты хочешь сделать за него выбор — как сделал выбор за Гриз, не предупредив её. Как сделал выбор за Мел, настойчиво полагая, что она должна покинуть питомник и выйти за тебя замуж. Опять, Рыцарь Морковка? Опять хочешь спасти того, кто об этом не просит? Потому что считаешь, что это просто правильно⁈

– Дружище, ты чего… плачешь?

– В глаз что-то попало, — Быстро-быстро смаргиваю. — Как… в сказке, тоже… когда-то читал.

В сказке про расколотое зеркальце Снежной Девы. Осколки которого попали людям в глаза и сердца. И делали их счастливыми. И равнодушными.

А смывались только слезами. И потому некоторые люди не хотели от них избавляться…

– Лайл. Если бы ты хотел причинить человеку боль… что бы ты сделал?

Теперь я понимаю, Гриз. По лёгким тропам так легко ходить. Но все тропы варгов и тех, кто рядом с ними, тяжкие, да? Приходится принимать страшные решения.

– Ну-у-у, один мой знакомый сказал бы, что нужно метить в эти, как их? Уязвимые точки.

Он сказал бы, да. Знакомый с въедливой, ослепляющей улыбочкой, на которого я никогда бы в жизни не хотел походить. А ещё он сказал кое-что мне. Что у меня есть тёмные стороны. Нет, не это.

«Цельтесь точнее. Ведь вы же знаете, правда? Вы знаете, куда бить».

– Прости, Лайл.

Прости меня, Лайл, я знаю. Ты сам рассказал мне. Наверное, я мог бы вспоминать и гадать, и притворяться, и выискивать в твоей памяти — образы кузена, и дочери, и бывшей жены… Но вышло так, что ты рассказал мне сам.

На Корабельный день.

– А? Что ты сказал, дружище?

– Это всё из-за тебя, — я встаю, делаю шаг, и твержу себе, что это игра-игра-игра, и мне нужно почувствовать злость, ненависть, что угодно — к Нэйшу, к Тройоло, к твари, которая под нами, до прихода которой осталось уже совсем немного. Почувствовать и перенаправить. — Мы сейчас можем провалить задание. Или погибнуть. Или сойти с ума. Из-за тебя. Потому что ты ничего мне не сказал. Потому что позволил ей забирать себя. Потому что ты струсил. Опять. Как всегда.

Нужно чеканить каждое слово — пусть звенят в комнате, полной синеватых призраков сумерек. Пусть тенями ложатся на испуганное лицо Лайла, который теперь подался назад.

– Потому что ты ведь всегда так поступал, да? Проще сдаться. Проще выбрать не себя. Прыгнуть на другой корабль, потопив предыдущий! Какая разница, что будет с другими? Тебе проще выбросить самого себя, сбежать от себя. Только чтобы не смотреть в лицо правде, да⁈ Только чтобы забыть, что на самом деле — ты ничтожество, которое разрушает и портит всё вокруг себя! Губит всех вокруг! Как это было с твоими товарищами на Рифах! Как это было с твоими товарищами из Гильдии! Как это было всегда и со всеми, кто доверял тебе!

Мне приходится повышать голос, потому что я перекрываю свой собственный, внутренний. Тот, который молит меня остановиться, а его — не слушать, потому что безмятежное лицо Лайла коверкает гримаса страха и ярости, и вздёргивается губа в опасном оскале — обнажая резцы, и это тоже напоминает тот рассказ, из Корабельной ночи. И я не могу остановиться — тёмное, вязкое и дрянное поднимается внутри меня, весь страх и вся тревога, накопленные за все эти дни. Стискиваю его за плечи и нависаю над ним, будто поднимая что-то тяжёлое, что нужно обрушить и раздавить.

– И если ты не опомнишься! Если не вернёшься сейчас! То всё будет как всегда — ты спрыгнешь, а мы утонем, мы все утонем здесь, когда она придёт, слышишь⁈ Из-за тебя, крыса!

Мгновение его глаза кажутся чёрными провалами — и мне кажется, я вижу… бушующее море, накренившийся над бездной корабль с горящими парусами, «Из-за тебя, крыс-с-с-са!» — и прыжок в ледяную, кипящую от ярости «костоломки» воду.

Потом он моргает. И шепчет едва слышно:

– Артефакт от прослушки разве активен?

А потом в коридоре отдаются шаги.

Загрузка...