Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

СИЛА ИСКУССТВА. Глава 1

'…за годы скитаний я видел тысячи магов, перевидал сотни артефактов,

знал нойя с их ядами и терраантов, слышащих природу.

И по сей день ничто не разубедило меня в том, что могушественнейшая магия,

какая лишь только может быть существовать в этом мире —

суть сила слова, музыки, песни…

Ибо искусство, вечное и славное, — над всем, и мы у ног его навеки'.

Виталлиро Безымянный. Записки в нотной тетради

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

– Видите ли. Ирлен Гюйт никогда не умел писать стихи.

Морковка приподнимает бровь. Пухлик вопросительно кряхтит.

Я хочу уйти. И метнуть атархэ в Лортена. Который нас всех созвал на внеплановую «встряску» вечером.

При этом тряс колоколец так, будто в питомнике пожар, наводнение, Сонный Мор, благотворительницы и Лортенова мамаша. Одновременно.

Я-то думала — Грызи зовёт, потому что второй Энкер случился. Только случился Бабник с товарищем — полноватым, сальноволосым, с желчным лицом и в несвежем белье.

– Господа и дам-э-э-э, Мел! — с порога заорал Бабник. — Я раздобыл нам чудное дельце, насквозь таинственное и щекотливое. Со стихами и привидениями! Дивная история! Выезд завтра в три часа пополудни!

Бабник, конечно, рулит питомником на бумаге. Но распоряжаться «телом» для решения своих делишек…

– Черта с два!

– Фи! Что за выражения, дитя моё. Уверен, будь здесь Гриз — она бы признала моё право как директора…

Я как раз собралась запихать это самое право Бабнику в глотку или в менее удобное место. Но тут в дверь пролился Морвил — и двинул знакомиться с новеньким. Пришлось удерживать котеньку и уверять, что такое нюхать он точно не хочет. Собутыльник Лортена отнёсся к этому довольно философски.

– Не худший приём в моей жизни, — сказал.

А Липучку привычно понесло витийствовать. С такими корчами, будто в штанах у него пара дюжин бешеных шнырков.

– Итак, дети мои — прошу любить и жаловать, преклоняться и восхищаться — Виллем Рион, известный по прозвищу «Неистовый». А также Виллем Желчный, Гроза Графоманов, а также… ох, дружище, как же там ещё? Мой хороший, самый замечательный друг ещё со времён службы в гвардии — жаль, мы давно не виделись…

По накалу дружелюбия Липучки ясно было, что этот самый Неистовый давал ему в долг. По общей потасканности натуры Виллема Риона было видно паскудное.

— Виллем литературный критик, верно, Виллем? Неустанный труд на благо высокой культуры…

Тут отмер стихофил Морковка и принялся припоминать, что он, вроде как, что-то такое виллемское читал. Какой-то поэтический сборник.

— Давний — и единственный, — кисло ухмыльнулся критик. — Мой «Амфибрахий звёздного неба». Удивлён, что вы его видели — среди нынешней публики ценители хороших стихов встречаются едва ли не реже хороших поэтов.

Понятное дело, я нарекла его Амфибрахием. И загородилась Морвилом от томиков нераспроданного вида. Которыми критик-поэт-заказчик тряс с маниакальными видом. Явно с целью одарить нас всех по самое не могу.

Тут уже проникся и Пухлик в кресле и полюбопытствовал, а не собрали ли нас, дабы устроить поэтический вечер.

— Лайл, душа моя — я бы с удовольствием, но кто среди нашей когорты может оценить прекрасное? Сколько лет я пытаюсь нести культуру людям, разделяющим, так сказать, мою горькую юдоль изгнания — и каковы плоды?

Амфибрахий схватил выражения наших лиц малость получше. Потому что поспешил уверить, что он тут по делу. Откашлялся и принялся излагать свою биографию — такую же унылую, засаленную и затрёпанную, как он сам или книжонки в его руках. Биография ёмко укладывалась в «попробовал быть поэтом, не вышло, стал критиком, обгаживаю всех фонтаном». А изложение могло вызвать изжогу у мантикоры.

— … не принадлежу к тем бумагомаракам, которые порождают по девяти стихотворений в день, и творчество моё не было принято любителями модной поэзии. Однако около десяти лет назад я был вхож в это общество и отыскал в нём лишь сор бездарностей — с редкими жемчужинами исключений. Этот мир отверг меня — и со временем я начал его презирать… Да, господа, да! Я нашёл способ служить Литературе лучшим способом — иссекая прогнившее, бичуя своим Словом ненужное…

Здесь я попыталась запихнуть Морвила к Морковке, а самой свалить и заняться делом. Но алапард твёрдо решил, что я должна страдать, и привалился к коленям. А Пухлик показал свою бывшезаконническую сущность:

– Стало быть, вы не возлюбили литературные круги и стали критиком в газетах. А суть-то дела в чём?

Тогда-то Амфибрахий это и выдал. С кисло-желчной улыбкой, будто хлебанул лекарства для сизых гидр.

– Видите ли… Ирлен Гюйт никогда не умел писать стихи.

А теперь длит и длит эффектную паузу. А Бабник торжественно потыкивает пальцем в потолок. А я прикидываю, не напустить ли на них Сквора — пусть скажет хоть что-нибудь умное.

– Не умел? — переспрашивает Пухлик тоном, каким говорят с детишками-идиотами.

– Представьте себе. Я помню его ещё по литературным салонам — и он был исключительно бездарен, несмотря на свою нойя. Глагольные рифмы! Ни капли лирики в зарифмовках — и образы, истёртые, словно сапоги последнего бродяги!

– Отстой, — вклинивается в разговор горевестник из клетки, и Амфибрахий застывает с приоткрытым ртом.

— Ирлен Гюйт… — медленно говорит Морковка. — Погодите-ка, я слышал, то есть читал… Это ведь Ирлен Феникс, разве нет? Его называют вспышкой, воспламенением поэзии всей Кайетты, не только Вейгорда. Возрождение из пепла через боль… как же там было?

– В газетах? — подбирается в кресле Пухлик. — Это который модный затворник? Заперся в поместье, стихи читает только там, потому что их ему призрак нойя надиктовывает?

– Лайл, жёлтая пресса…

— А что у людей мозги отшибает от его строк — тоже жёлтая?

— Вижу, вы кое-что слышали об этом, — кивает Амфибрахий. — Если позволите, я кратко поведаю, что за типаж этот Ирлен Гюйт. Поместье его матушки стоит на западе Вейгорда. Выслуженная знать третьей степени — впрочем, достаточно обеспеченная. Отец Гюйта отошёл в Бездонь во время приграничного конфликта то ли с Айлором, то ли с Тильвией — и мать занялась образованием сына. Он даже учился в Академии Таррахоры, однако недолго и неуспешно: юноша вбил себе в голову, что его цель — высокие искусства. Искал себя сперва как художник, потом как скульптор — мать оплачивала его выставки, но отзывы были донельзя смехотворными. Видите ли, как тот, кто общался с этим беднягой, я могу сказать: он положительно принадлежит к восторженным, но ограниченным и глуповатым. Из тех, кому природа не дала творить по-настоящему. И всё было бы хорошо, если бы он не обратился к поэтическому слову.

Тут он закатывает глаза и захлёбывается в критическом монологе. Убеждает в том, какой этот самый Гюйт был никчёмный графоман. От рифм в лесу драккайны дохли, а от его сборников даже самые возвышенные дамы некуртуазно блевали в вазы.

— Да-да, он выпустил, вообразите, пять сборников — и в такой короткий срок. До того, как он встретил свою «искру» — после, конечно…

— «Искру»?

— Так в литературных кругах называется источник вдохновения, — поясняет Пухлику Янист. — Это из «Поэмы о танце фениксов» Эзимайра Сладкопевца.

Тётка обожала эту поэму. Устраивала с дамами декламации каждый седьмой день девятницы.

Хочется сблевать некуртуазно. Но ваз рядом нет.

— Постоянный и живой источник вдохновения, — Амфибрахий помахивает сосисочными пальцами. — Эта мода пришла в салоны с началом «Фениксового века». В среде нынешних литераторов считается нормальным иметь некий идеал, который вливает в тебя вдохновение постоянно. Нечто вроде персоны, которой посвящаются все произведения, — если говорить упрощённо… Однако разница в том, что «искра» пребывает с вдохновляемым часто или постоянно. Лучший вариант — проживание в одном доме.

— О, — говорит Пухлик, и у него говоряще взлетают брови. — О-о-о-о⁈

– Сын мой, зачем ты так опошляешь, — укоряет Липучка. — Речь о высоких отношениях — чистая поэзия…

— Физическая сторона, собственно, иногда присутствует, — влезает Амфибрахий. — Но далеко, далеко не всегда. Иногда это разновидность меценатства — когда «искра» в обмен на вдохновение получает жильё, образование, путешествия, даже приданое. Иногда это может быть творческий союз — к примеру, художника и поэта, которые «искры» друг для друга. Или ученичество. Ограничений на пол, Дар, возраст, социальное положение — нет, так что… Обывателям, возможно, покажется это странным, а в Ракканте явление ошибочно трактуется как неприличное, но уверяю вас — для писателей такое целиком нормально!

Ну да, тётушки что-то обсуждали о том, что эти самые модные писатели таскают с собой «вдохновлялки» на поводочке. Но я-то думала, речь просто о содержанках.

— Так вот, Ирлен пытался отыскать свою «искру» с той поры, как увлёкся поэзией. Не думаю, чтобы это нравилось его матушке — однако все попытки поймать феникса вдохновения за хвост пропали впустую. До тех пор, пока он не встретил Морио — ту самую роковую нойя. Кажется, они познакомились на ярмарке, а может, на выступлении, где она пела — словом, после их знакомства она была его «искрой» что-то около семи лет, до тех пор, пока она не умерла три года назад. Нужно сказать, знаете ли, что даже с «искрой» его стихотворный дар оставлял желать лучшего. Он клепал эти свои смешные книжонки — пафосные, про костры, пение нойя и любовь, как сотни авторов до него. Над ним смеялись в салонах, острословы оттачивали о него свои языки. Думаю, его и приглашали в основном из-за его «искры» — говорят, та хорошо пела. Да ещё он сам набивался на приглашения — и непременно хотел читать. Полагаю, со временем его чтение стихов и… хм… их разбор… стал неким ритуалом, чем-то вроде перчинки на любом вечере.

– Полагаете, его считали клоуном? — хмуро спрашивает Морковка.

— Мой юный друг — графоманов всегда считают клоунами, стоит им только попасть в общество тех, кто хотя бы умеет отличать книги от чтива… О чём это я? Ирлен Гюйт, конечно, бывал обижен критикой. Он-то полагал, что он великий автор, и жаждал признания! Я даже удостоился эпиграмм от него после рецензии на его особенно бездарный сборник — уверяю, эпиграммы были ещё бездарнее сборника. В общем, он полагал себя непонятым, но упорно продолжал творить и читать сотворённое на салонах и чтениях — до той самой смерти Морио. Это его подкосило — он, говорят, едва не обезумел от горя во время её болезни, а после год просто не выходил из поместья. И дал зарок, что никогда не посетит ни одного салона. Не прочитает ни строки — в чужих стенах.

— Ирлен Феникс на слуху несколько больше года, — Морковка крутит рыжую прядь. — И с тех пор читает он только у себя в поместье. Основал собственный салон…

— «Сила искусства» — что за нелепое, непоэтическое название! — это уже Бабник. — Но он на слуху, да-да, ещё как на слуху! Вот уже год на чтения в салоне едут поэты и критики со всей Кайетты — и восторг, полнейший экстаз, у всех, пьянящий и невообразимый! Они говорят, что эти стихи неповторимы! Что они бьют прямо в сердце, что меняют их сознание! Что в них есть что-то потустороннее — а, каково?

Пухлик, который думал было уже вздремнуть, поднимает голову.

— Все говорят? До единого?

— Вообразите. Все в один голос — а между тем было уже шестнадцать заседаний, завтра семнадцатое.

— Да чтобы за шестнадцать чтений не нашлось доброго человека обгадить ближнего…

— Хм. Если он их подкупает?

— Мел, о, вся поэзия Стрелка — неужели ты настолько наивна? — Бабник пучит глаза. — Бурный мир литературы — в нём плавают такие акулообразные создания… к тому же иногда небедные… что купить их попросту невозможно!

— В крайнем случае возьмут деньги, но обгадят всё равно, — Морковка чуть морщится, но подтверждает слова Пухлика кивком.

Творческие и возвышенные. Мантикора их мать.

— Как понимаете, такое явление не могло меня не заинтересовать. Уверяю, я бы с удовольствием исследовал эти поразительные строки господина Гюйта-Феникса. И если бы они соответствовали восторгам — почёл бы за счастье написать об их гениальности. — Физиономия Амфибрахия говорит об обратном. — Только вот этих строк попросту не существует в письменном виде. Господин Гюйт — напоминаю, автор дурного количества сборников имени себя! — за год не издал ни единой книги. Не предложил ни единой строчки ни в одно издание — притом, что журналы и газеты охотятся за его стихами! Объясняет он это весьма мистично: мол, он никогда не повторяет своих стихов, они мимолётны словно жизнь. Окружающие же уверяют, что он впадает в подобие поэтического транса и начинает читать стихи, словно ему надиктовывает их некто со стороны — а после сам не помнит ни строчки!

— Насколько я могу судить, — добавляет Морковка, — присутствующие на чтениях тоже их не помнят после. Говорят, его стихи настолько прекрасны, что поглощают тебя целиком, и после них остаётся лишь переживание.

— Удобнейшее объяснение, а?

Бабник развлекается как дитя малое, только что в ладошки не хлопает. Поясняет, что уж его-то дружка не проведёшь. А потому дружок заподозрил неладное. И, конечно, накатал полную сомнений статейку в кляузно-критическом тоне.

— … так сказать низринул недостойного с облаков, где пирует Стрелок и его посланцы, а? И засеял зёрнами сомнения ниву читательских умов, не так ли?

Угу. И удобрил всякой дрянью тоже. Лортен предлагает дружку процитировать статью. Тот смотрит сначала на меня, потом на Морвила. Потом на пока-что-ещё-вежливого Яниста.

— Не думаю, что цитаты уместны… в общих чертах я намекнул: широкой публике неизвестно, что творится на заседаниях этого салона, в поместье Гюйтов. И чем вызваны такие восторги. Если взять мой посыл — то можно сказать, что я обвинил Ирлена Гюйта в мошенничестве. Статья вышла на прошлой девятнице, и три дня назад… вот.

Солидная картонка с пошлыми вензельками. Завтра. Начало в три пополудни, сами чтения после заката. Приглашение на господина Гюйта и ещё одну персону.

— На самом деле, разумеется, это предполагает от одной до четырёх персон: приглашённый может быть с учеником, другом или возлюбленной, однако «искры» в приглашении не указываются — а они могут присутствовать или не присутствовать. В любом случае, вдохновение идёт вместе с вдохновителем, не так ли? К приглашению прилагалось достаточно многозначительное письмо. О том, что господин Гюйт будет счастлив меня разубедить в моих заблуждениях. А публика, разумеется, будет счастлива услышать мои стихи — вы ощущаете, какой злой насмешкой веет от этого⁈ Поверьте, я не пошёл бы туда, даже если бы и не предполагал ловушку — к этим… ремесленникам, не знающим истинной поэзии! Поток злословия, досужие остроумцы, которые мнят себя истинными ценителями и почитают непременным обхаять всё, что для них недостаточно ново и оригинально. Но показать себя трусом… и к тому же хотелось бы разобраться… Итак, я не знал — что делать, однако потом…

— Нас связала судьба! Перекрестница перекрестила наши тропы! Я вспомнил про своего старого друга и подумал: почему бы не навестить и не побеседовать…

…ясно, Бабник просил в долг.

— … и Виллем поведал мне эту потрясающую историю, и я подумал: как директор питомника я не могу оставаться в стороне. Мы не можем оставаться в стороне — тем более, что мы вообще-то же помогаем людям!

— Вообще говоря, мы здесь животным так-то помогаем, — роняет Гроски под нос, но Лортен взвивается на ноги и трясёт у него под носом пальцем:

— Согласно одной теории, которую кое-кто из ужасных женщин озвучил мне на этой девятнице… Мелони, да-да, кто сказал мне «Отлезь, скотина»⁈ Итак, согласно теории по которой зверь — тоже человек, то есть наоборот…

Увязает в собственном красноречии, встряхивает головой и добивает:

— Считайте это моим официальным распоряжением, да!

— Пшшшшёл ты…

— Группой «ковчежников» руководит Гриз, — перебивает Морковка, покосившись на меня предупредительно.

— Пф! Хочу напомнить, что я по своей должности выше этой ужасн… Арделл и не нуждаюсь в её посредничестве, когда раздаю приказы сотрудникам!

— А если я таки тебя пошлю — ты мне душу вывернешь своей трепотнёй?

— Та-а-ак, тихо-тихо-тихо, детишки, — это уже пухлый глас разума. — Давайте-ка мы сперва кое-что уточним. Приглашение от одного до четырёх — но вы сказали, что вообще туда не собираетесь. А можно спросить — каким образом…

Амфибрахий выглядит оскорблённым в своих лучших чувствах.

— Вообще-то Алгар сказал, что вы, господин Гроски, мастер маскировки. А поскольку у нас примерно один возраст и схожая комплекция…

Пухлик разом приобретает весёленький вид. Будто хлебнул из фляжки. Полфляжки.

— Всё пройдёт прекрасно, Лайл, дружище, — уверяет Лортен. — Виллем не показывался в свете сотню лет, так что в лицо его там никто и не знает. Виллем одолжит тебе фрак, самую малость пудры для томного вида, а? И я буду с тобой, не отстану ни на шаг, разумеется — кому-то же надо будет объяснять тебе, кто есть кто в этом дивном мире. Вперёд! В царство вдохновлённых строф, развёрнутых метафор, пьянящих песен — поверь, это совсем не то, что та грубая история с пьющим яприлем…

Пухлику резко хочется выпить с яприлем. И забыться. Но Бабника не остановить.

— Ах да, да, и Виллем принёс свою книгу — там же придётся читать. Всего одно стихотворение, а? Любое из выборки, ха? Не грусти, дружище — будет прекрасный вечер, «Сила искусства», ты сам понимаешь. Как говорил Айно Струнный — «Нет выше, сильнее, быстрее, чем слова напевного дар!» Девятеро, это настоящий подарок — после этого питомника с воплями зверей по весне. Светская жизнь… Виллем, что мы забыли? Ах да, наши «искры», ведь мы отправимся туда не вдвоём?

Я пытаюсь вылезти из-под Морвила и убраться, пока никто не помянул родовое древо Драккантов. Но на меня не глядят. Лортен во всю глотку рассуждает, где бы взять достойное его вдохновение. Пухлик трёт подбородок.

— Думаю, Аманда не откажется…

— Аманда, дружище? Ох, нет — Виллем же говорил, верно, Виллем? «Искра» может быть кем угодно — но не нойя, в поместье Гюйтов с этим очень строго. Это из-за болезни и смерти той самой Морио, верно?

Амфибрахий кивает, пожёвывая губами.

— Ходят слухи, что призрак, который якобы подсказывает Ирлену Гюйту стихи, ревнует к иным нойя и в их присутствии просто молчит.

— А-а-а-а, черти водные, как не ко времени, — Пухлик ловит мой взгляд и пожимает плечами. — Что? Если там зелье или артефакты — не помешал бы эксперт, вряд ли там поможет Арделл, раз уж зверь исключается. Ну, если так — кто поедет?

— Я поеду.

Звенящая тишина. В ней из полумрака спускаются начищенные туфли. Синеватые в полутьме брюки. Пятно рубашки — манжеты расстёгнуты и наползают на кисти. Последней из темноты выползает полуулыбка — сжатые губы и полукруги вокруг них.

Атархэ поставлю — поджидал время для красивого появления. Слушал сверху лестницы. И даже я прозевала — слишком была занята Морвилом и желанием убраться.

— Насколько я понимаю, «искрой» ведь может быть кто угодно? — Мясник выступает на свет и добавляет ухмылке леденистости. — И различий по полу нет? В таком случае, Лайл…

— Бо-оженьки!!!

— … если, конечно, вас это устраивает, господин Рион.

Амфибрахий пялится в ухмылку Нэйша заворожённо. И уверяет, что он почтёт за честь. Пухлик уверяет, что он почтёт это за кой-что другое.

– Без вариантов. Даже и не мечтай. Нет. С концами. Боженьки, да они же обо мне чёрт те что подумают!!

– Что же они о тебе могут подумать, Лайл?

– Самое страшное — что я пишу стихи, которые вроде как вдохновлены… ну, тобой.

Пухлик гримасой обозначает сущность Живодёра. Там что-то такое «долбанутый-головушкой-устранитель-вечно-всех-препарирует-по-горло-им-сыт-сожри-его-мантикора…».

— Тебя что-то не устраивает? — осведомляется Нэйш с дружелюбием голодной рептилии.

— Он ещё спрашивает! Нет, я, может, и предполагал, что литературные критики вдохновляются чем-то… таким… когда хотят кого-то разделать с концами. Но ты и поэзия. Поэзия и ты. Серьёзно? То есть… а ты вообще способен представить, как будет выглядеть в стихах то, на что ты можешь вдохновить? А как насчёт реакции публики? Ну, я не знаю — и сколько падут в неравной битве с этой поэзией? Скольким срочно понадобится спиртное? А если…

Палач выслушивает разливы Пухлика, чуть приподняв брови. С выражением, которое говорит, что плевать он хотел.

— … каким образом нас не выпинают из этого поместья взашей через минуту после того, как я начну читать что-то такое⁈

— Откровенно говоря, мне безразлично, Лайл. Тебе придётся позаботиться о стихах. Я ведь только «искра».

Нэйш неторопливо устраивается у камина, возле водной Чаши. Кидает нам с Морковкой по вежливому кивку. Морковка тут же начинает клокотать почти как Пухлик.

— Скажите, а вы решили взять на себя роль вдохновения из желания расстроить наше задание, или, может статься, в вас обнаружилась любовь к искусству? Помимо искусства убивать, я имею в виду — в этом вы мастер.

— Рад, что вы спросили, господин Олкест.

Водная Чаша вся в бирюзовых отблесках изнутри. Палач ведёт длинным пальцем по зарубкам на её краю.

— Анонимные вызовы начались около девятницы назад. Всегда женщина. Через артефакт помех или просто через звуковые помехи — так что нельзя определить голос или даже возраст. На лице маска. И всегда одно сообщение: «Помогите, избавьте нас от монстра». Всего вызовов было четыре. Последний — три дня назад.

Лортен пытается присвистнуть, но получается «ффуть».

Рыцарь Морковка глазеет на Мясника обвиняюще.

— Почему Гриз не знает? Четыре вызова… почему не знает вообще никто?

— Мы не берёмся за анонимки. Только заключение контрактов.

Не то чтобы я хотела выручать Мясника. Но Морковка забыл или не знал. Анонимки — тухлые дела, воняющие ловушкой. Их присылают чокнутые, или благожелательные дураки, или враги. «У моего соседа мантикора на заднем дворе!», «В цирке Эрнсау мучают алапарда!», «Бесхозный единорог! Нужно его забрать и полечить — срочно!» Потом выясняется, что мантикоры нет, алапард просто линяет, а у единорога — хозяин-стряпчий, который вприпрыжку несётся сочинять на тебя иск.

В удачные дни анонимных вызовов по Чаше бывает два-три — если писем Грызи не считать. В худшее моё дежурство было восемь за три часа.

— Вчера пришло письмо уже с указанием адреса — поместье Гюйтов. Несколько иное содержание: «Умоляю, будьте в день чтений. Спасите нас от чудовища». Подписи нет, написано нарочито безграмотно, крупными буквами. Но почерк скорее женский.

— Почему ты не сообщил Гриз? — свирепеет Морковка. — Вчера она ещё не уехала…

— Письмо, как и вызовы, не были адресованы госпоже Арделл. Или группе. Связаться хотели со мной.

— И как ты это выяснил?

— Во-первых — никто подобных посланий не получил.

Морковка ищет сперва мой взгляд, потом взгляд Пухлика. Мотаем головами. Я за девятницу дежурила у Чаши дважды, но масочных анонимок не припомню. Тот, кто вызывал, уточнял вызов: не просто «королевский питомник Вейгорда, 'Ковчежец»«, а всё это плюс ещё 'Рихард Нэйш».

— Во-вторых, она всегда начинала общение со слов «господин Нэйш». Из чего можно заключить, что ей нужен был устранитель.

— И ты какого-то вира собираешься лезть в дело — просто потому что…

— Почему бы и нет, Лайл.

Липучке, понятно, плевать. Сияет ярче переродившегося феникса.

— История, достойная древних поэм, не так ли? Не просто призрак, а монстр, а? Держу пари, это нечто поэтическое, необычное, изысканное… в духе Сапфиры Элебосской или кого-то из её школы. О-о-о, я уже предвкушаю это зрелище. Виллем, дружище, ты же оставишь им книги? Ты же хотел подписать. Нет-нет, вся подготовка завтра, а сегодня мы с тобой предадимся воспоминаниям! У меня есть пара бутылочек хорошей выдержки из коллекции старины Вельекта — я расскажу тебе про эту жуткую, непотребную историю с яприлем — впрочем, тоже поэтичную…

Лортен развивает буйную деятельность. Несёт пургу про эти самые книжонки с амфибрахиями, которые он очень, очень рекомендует нам прочесть. Угрожает прямо с утра вместе со своим дружком устроить Пухлику лекцию «кто есть кто в поэтическом мире». И осчастливить фраком для полного сходства.

— Из тебя выйдет отличный критик, отличный критик, Лайл! И ты наконец погрузишься в омут высокого искусства, хлебнёшь, так сказать, поэзии, полной, э-э-э, ложкой…

Если бы он не трещал так — было б легче думать. По прищуру Мясника читается, что тот собрался не поэзию черпать. Убивать то, что раньше не убивал. Пополнять коллекцию кем-то, кого в ней нет. Но значит — он думает, что там бестия? Не артефакт, не зелье, не внушение магии, а зверь, и это же так, так просто, если бы только не сорочий треск Лортена…

— … хм-м-м, что же я забыл, ах да! В самом деле, у меня нет спутника или спутницы. Конечно, я предпочёл бы дарить вдохновение, но если нужно, я с лёгкостью сойду и за поэта — разумеется, я, так сказать, выплёскивал на бумагу вдохновение, и если не стал известным, то это лишь по поразительной моей скромности. Так что я без помех могу возглавить всю кампанию, а если говорить о спутнике… о, господин Олкест, ну конечно, это будете вы!

Пухлик откидывается в кресло и выдыхает себе под нос, что у него-то ещё не худшая ситуация. Морковка меняется в лице. Так выразительно, что добивает даже до Липучки.

— Вы сомневаетесь в своих силах, Янист? Ну, что вы, что вы, — знатный род, хорошее воспитание, и ведь вы же, кажется, книгами немного интересуетесь?

Морковка, на моей памяти буквально живший в библиотеке, моргает недоуменно.

— Так вот, как сопричастный, так сказать, высокой культуре — думаю, вы вполне справитесь с этой ролью, тем более что я буду проводником в опасном литературном море! Ведь согласитесь, не могу же я поручить это бедной Кани — конечно, эффектная внешность, и… и боевые качества, но… привести её туда, где обитают нежные строки, переливные ассонансы, и метафоры звенят, сияя…

Может, был бы выход. Остов поместья и все эти писаки, — там, где им полагается. В доме душевнобольных.

— … согласитесь, это столь же дальновидно, сколь привести туда этого жестоковыйного законника, в сердце которого ни на грош поэзии, несмотря на Печать на его ладони…

— Морковка не едет.

Выворачиваюсь из-под Морвила и встаю. Алапард огорчённо зевает. Остальные вопросительно пялятся. Кроме Нэйша. Он пялится как урод.

— Морковка не едет. Еду я.

— М-м-м-мел, дитя моё…

— Отрой свои стихи, — говорю Липучке. — Или друга попроси поделиться. Я не собираюсь там читать. Иду как «искра».

Пухлик, глядя на Липучку, становится неразбавленно счастлив. Лортен придерживает выпадающую челюсть и блеет: «М-м-м-м-е-еэ-элони… не представлял в тебе интереса к… искусству». Только к чему наживать себе мигрень объяснениями.

— С утра вызывайте насчёт подготовки, — и перед тем как выйти, ловлю тень улыбки на лице Мясника. Тоже догадался, скотина.

Всё-таки это и правда довольно просто.

* * *

— Раньше их было больше. Теперь и морские не все видали. А кто из сухопутных… ха.

По небу разбросались синие тени. Будто волны далёкого моря.

Старая Пиратка смотрит на них. Перед тем, как кинуть в меня парой фраз. Или извлечь из губной гармоники несколько пронзительных трелей.

Я стою по колено в воде с ведром мелкой рыбёхи. Подкидываю лакомства нашим лошадушкам.

Гиппокампы брызгаются и шалят.

— Поэты эти твои… в стихах, небось, истрепали. «Поёт как сирена». А настоящих считают легендами.

Ви-а-а-а-а! Уи-и-и-инк! Гармошка поёт как снасти. Как ветер. Как пропитые голоса моряков на корабле — «Навались, навались!»

— Море раньше было другим. Опасным. Жадным. Левиафаны, морские змеи, и яртуги — многоноги со щупальцами. Морские скортоксы, огненные медузы… и эти.

В песне гармоники — сладкозвучные трели. Погружают в восторг. Стирают всю тебя.

— Рифы ими кишели тогда, да и просто острова и скалы… В старых песнях услышишь — будто бы нападали на корабли. Приманивали к себе, на отмели. Потом выпивали кровь моряков, пожирали тела. Чушь это всё. Сирены питаются рыбой. Крабами. Чаячьими яйцами. Не станут жрать такую дрянь, как мы.

Ртури-озорница плещет хвостом. Норовит выхватить рыбёшку побыстрее. Её брат Ормах обиженно фыркает рядом — он по характеру поэт и меланхолик.

Старая губная гармошка наигрывает боцманские сигналы из прошлого. Тревожные — наверное, впереди острова сирен.

— Они просто пели, как видели корабли. Кто там знает — может, от радости пели. Подружиться хотели, услужить. Гиппокампы вот из воды тебя вытащат, ежели за борт свалишься…

Протягивает старую, выдубленную ветрами и снастями руку. Ртури ныряет под неё. Ластится, шею подставляет под похлопывания.

— … а сирены поют. Поют вообще от всего. Только вот песня у них зачаровывает. Погружает в стирающий память восторг. Моряки поворачивали корабли — так хотели послушать ближе. Вот и разбивались.

Хитрущий Реней всплывает со дна реки, весь тёмно-бирюзовый в вечерних тенях. Кладёт мне на ладонь большую ракушку. Ну, как тут не отблагодарить.

— Потом пришли Водные Войны. Тысячу лет назад это было. Ходить в море стало опасно, вот люди и решили его очистить. Кого истребили напрочь, а кого просто меньше стало. Сирен ещё оставалось много — ими тогда преступников казнили. До постройки тюрьмы на Рифах.

Глаза у Пиратки — штормовое небо.

— Да… высаживали на острова или на Рифы… А те запевали их до слюнявого блаженства. Вечного восторга и беспамятства. Иногда и до смерти. Всем в назидание. Потом уж решили тюрьму сделать — и зачистили Рифы совсем. Терпенея-водоросль, говорят, неспроста стала красной. Все Рифы были в крови.

Фреза делает перерыв, чтобы бросить в вечернее небо ещё сколько-то пронзительных распевов гармоники.

— В зверинцах они были, точно. Ещё лет триста назад часто встречались. Мода, что ли, какая была. Отсюда пошла легенда про сбежавшую сирену в Аканторе, которая добралась аж до башни Кормчей, к самому Камню. Будто бы её кровь окропила Камень, а песня впиталась в него. С тех пор он и выдаёт Дар Музыки. Ну, по другой-то легенде — сирены и не просто твари, а певчие самой Перекрестницы. Устали, мол, скитаться с хозяйкой, да влюбились в морских юношей из свиты Глубинницы. Пошли за ними, а Перекрестница за предательство обратила своих певчих в бестий. Так и остались они привязанными к скалам — и всё своих этих возлюбленных зовут. А Перекрестница новых певчих захотела в свиту — потому камень и выдаёт такой Дар, только очень уж нечасто…

Знаю я все эти легенды. Мне обо всём морском Морковка по сотню раз мозги ещё в детстве проконопатил. Но перебивать неохота. Ноги начинает ломить от холодной воды –подкидываю лошадушкам последних рыбёх, выбираюсь на берег и растираю икры.

— А последняя певчая, бают, от своих отстала. Предала, стал быть, и госпожу, и подруг своих. Так с той поры и стала банши — вестницей смерти.

Фреза исторгает из гармошки тягучие, пронзительные трели. И покачивается, как тростник.

— Да… ну, к моей молодости уже и в зверинцах не было. Опасно это стало считаться — с «прорывами» пошло, вот дрессировщики и не брались. Да и сами те стали осторожнее — добыть трудно. В Велейсе Пиратской, слыхала, были отчаянные… чем кончалось такое — не слыхала. А уж острова тех корабли старались обходить подальше.

— А ты их видела хоть раз?

— Видела, слышала. Издалека много раз. Попадёшь в шторм, понесёт так, что ускоряющие кристаллы и щиты не справляются… ну, и гонит в ту сторону. И вблизи было… два раза.

Откладывает гармошку, поглаживая темной, сморщенной рукой. И начинает раскуривать короткую трубочку.

— Первый раз — это муженёк ещё жив был, я воздушным магом с ним ходила. В сильный шторм попали, ну и отнесло. Те запели — оказалось, близко. Я щиты навела… Пока ставила, второй «ветродуй» ещё подхватить хорошо не сумел… Парни и начали прыгать. Магией в щит лупятся, зачарованные… И за борт. К тем грести, стало быть. На песню. Тонули, понятно — в шторм-то! Восьмерых так и потеряли, пока ушли. Остальные кто не пробился, кого муженёк остановил. У кого амулеты получше были, конечно…

— Амулеты?

Точно, Морковка же говорил — в странствия непременно брать амулет от пения сирен.

— Мастерградские моряцкие. Как раз против тех и деланы — приглушают, а то и вовсе на нет сводят. Но если тех много, — тогда, конечно…

Трубка Фрезуанды Волнорезки фыркает не хуже гиппокампа.

— Опасные это твари. И маги с таким Даром не лучше.

И не поспоришь же. Я б выбрала драться с тремя алапардами вместо беседы с Крысоловом. Правда, теперь этот теперь опасен разве что для Балбески. Для остатков её мозгов.

— Про законника вспомнила? Этот Крысолов… — Пиратка похмыкивает, затягиваясь, — Разменял Дар на поводок. Играет заученные мелодийки, что учителя за века разработали. Настоящие, которые с Даром Музыки, играют и поют без нот. Из себя. Не слышала разве о музыкантах, которые скалы рушили музыкой? Укрощали ветра и зверей? Уводили жителей вир знает куда из домов? А о Лоэллее Песеннице не читал тебе разве этот твой…

— Он не мой — он Грызи. И это всё сказки.

— Ну-ну… Спроси о тех сказках нойя — у их песен память длиннее, чем у ваших книг. А в лейрах Сирены случаются чаще, чем где. Виталлиро Скрипач тоже был нойя по крови — а я его слыхала раз, он тогда уже в бегах был… ох, какая музыка! Хотел бы — ему бы вся толпа последнее — к ногам. И себя — к ногам. И сердца…

Пиратка гладит гармонику, процветает румянцем на сухих щеках и на миг кажется моложе. Потом встряхивает головой. Затягивается поглубже, выдыхает дымок.

— Второй раз был, когда я капитанствовала уже. На шестой год. Мы за торговым кораблём увязались, а он и погнал. Занесло в места, где Морвила стада свои выпасает, на карте про такие пишут «Не суйтесь»… Туман ещё поднялся, торговый думал в нём уйти — так и наскочил на сирен. То ли капитал попался отчаянный, думал шугануть, то ли сперва сами не поняли, что перед ними — бахнули они по острову. То ли боевые маги били, то ли через кристаллы… А дальше-то вот…

— Что?

— Всё.

Бывшая пиратка кривится в горизонт. В одной ей известное прошлое. Потирает ладонь со Знаком Ветра, похожим на надутый парус.

— Сперва вспышки — это магия, стало быть. Потом было пение как вой. Или вой как пение. Нутро выворачивалось, сердце замирало. А воздух становился твёрже воды и резал как лезвие. Я щиты поставила на полную, наши тоже все — со мной хорошие маги тогда ходили уже… Потом впереди был вихрь, только щепки долетали, пока мы разворачивались. Волной в корму ударило. Да и вынесло, хвала Морвиле и деткам её. Хочешь — можешь не верить.

Почему-то верится, я так и говорю Пиратке. Только непонятно, что стряслось. И были там вообще сирены или нет.

— Наши все гадали потом, ага. Кто говорил — левиафана встретили непомершего. Кто на яртуга грешил. Кальмара ещё придумали здоровенного какого-то… мачту им в зад, фантазёры. Пение было… как у этих. Только другое. Я так думаю — торговый испугал их. А то и разозлил. И они ушли в «прорыв» — говорили, что редко, но бывает с ними такая штука. Да и с магами бывает.

— Потеря контроля над Даром?

— Угу.

«Прорыв сирены»… помнится что-то из детства. Морковка тыкал пальцами в гравюры с моряками, а я глядела на фантастических существ — то ли птица, то ли змея, то ли тюлень — гибкое тело, перья-чешуя, изящные передние лапы и то ли крылья, а то ли плавники за ними, и хвост, и почему-то слишком человечьи лица, которые казались неестественной, глупой выдумкой. Кое-где даже и грудь была человеческой. Морковка краснел и прикрывал непристойное ладошкой, и толковал насчёт этого самого «прорыва» — что с сиренами надо по-доброму, нельзя их пугать и злить, они, будто бы, становятся невероятно, невозможно опасны.

«Их пение может стать чем угодно, представляешь⁈ Какой угодно магией! Опалить огнём. Подуть ветром. Захлестнуть водой. И маги-сирены тоже так могут. Потому что… музыка, или песня, или слово… искусство — самая великая сила, вот».

С Морковки в нашей экспедиции точно толку было бы больше, чем с Бабника.

— А сейчас — ты говорила, что их не добывают? Не дрессируют?

Пиратка сердито стучит трубкой — выбивает пепел.

— Добыть-то можно всё, если за деньги. Хоть и на рынке в Велейсе или в Тавентатуме. Только на кой? Она ж будет всё время петь. От голода. От сытости. От одиночества или от радости. Держать всё время так, чтобы звук не проникал, ходить, слушать под амулетами?

— А научить петь по команде?

— Сирены не собаки и не тенны. Голос по указке подавать.

— Раньше же их дрессировали для зверинцев? Раз держали даже в Аканторе.

Сильно сомневаюсь, что аканторская знать разгуливала с амулетами день напролёт. Таким всё надо напоказ, и сирену в клетке — тоже.

— Дрессировали, да. Потом сошло на нет. Начались «прорывы» — тут ведь как, получается? Купил сирену, а она с этой способностью. Ты её напугал — и дом по кирпичику разнесло. А вторая причина — дрессировать надо было особо. Даже и для дрессировщиков жестоко, так что не все и брались. Подпольно-то, небось, выходило — для богачей, которые захотели необычностей. А потом заглохло вот, а почему — не скажу. Может, Восьмая Кормчая поспособствовала — она, говорят, не любила, когда мучают живое. Да и сиднем не сидела, не то что нынешняя-то! Однако же заглохло — да…

Да вот как видно — заглохло не до конца. Потому что вся эта поэтическая братия выходит из поместья Гюйтов в эйфории и без памяти. А это значит — у них там сирена. Которую всё-таки научил кто-то петь по указке.

— А если бы варг?

— Варг… — пуф-пуф-пуф! Сизый дымок улетает в небеса. — Варг — да. На Варгендорре пели сирены — когда ещё Арнау живой был. Туда публика ломилась, я слыхала… только тут не дрессировка. Дар. У Гриз бы тоже запели как миленькие.

А у варгов крови? Или тех дурней, которые балуются кровушкой варгов? Или кого-то ещё? Придётся на месте выяснять.

— Что, полезешь, небось, зверушку спасать? Зря ты это. Может, они и добрые. Только заткнуть их посложнее, чем нашу Кани.

— Снотворным…

— Зелья берут плохо. Проще магией — так попробуй рассчитай, чтобы не до смерти.

Плещут хвостами гиппокампы — приглашают в путь. Вечерние тени — стаи призрачных сирен.

— Дрессировщики, бают… слово знали. Утихомиривать, значит. Традиция у них, что ль, была такая, передавалась — одно слово как команда петь, а другое — заткнуться. То ли богов имена, то ли кораблей первых… запамятовала. Может, и не знала.

Нет времени выяснять мифы про тайные слова. И без того ночью буду тренировать Щит Тишины на максимуме. Не люблю глохнуть при помощи магии. Но без этого никак. Если напоремся на сирен — получается, что они не повредят только Живодёру с его Щитом на ладони. И понятно, что он сделает, если не вмешаюсь.

— А-а-а, мантикора вас задери! Вот же… ятруговы дети, ладно б у варгини мозги набекрень, так и остальные ж… румпелем по балде треснутые, как на подбор. Ну, один точно есть… а больше добыть…

Тихая скороговорка под нос. Задумчивый прищур в небесное море наверху. Пиратка недовольно прищёлкивает пальцами.

— Слушай, что скажу. Дойдёт дело до прорыва — не мешай.

— Кому?

— А то не поняла — кому. Ему не повредит, с его-то Даром. Если уж совсем худо станет — пусть бьёт, ясно?

Яснее некуда, но я молчу. Потому что не собираюсь разрешать чёртову Мяснику бить ни в каком случае.

— Ни шнырка неясно и в башке лососи нерестятся, — ядовито сплёвывает Пиратка. —

Угробитесь, мальки дурные, как есть угробитесь! Ну, это мы поглядим.

Пронзительно, напевно свистит — и три гиппокампа выныривают в ряд. Второй переливчатый свист — лошадушки наперегонки плывут к причалу, возле которого покачивается на воде карета «поплавка».

— Помоги впрячь. Сплаваю к одному схрону. Достану вам амулеты — за ночь должна обернуться.

Задумчивое настроение в Пиратке закончилось. Рычит, плюётся и под нос обозначает, какие ж мы идиоты-устричьи-мозги-медузы-с-ушами, сами не знаем, куда лезем, чтоб нам с этими поэтами хором утопиться самом глубоком месте Зарифья…

— Я вообще-то тебя не просила.

— Не просила она, ть-ь-ь-ьху! Мне потом Арделл в глаза как смотреть? Ладно б только «чутьё» и «панцирь» из тела угробились, так у неё ж там аж два мужика!

Надо будет сказать Бабнику, а заодно и Морковке, что ни черта они не смыслят в поэзии.

* * *

После утреннего кормления всё начинает идти наперекосяк.

Сперва приползает нализавшаяся Дрызга. Бормочет всякое о призраках и тенях, которые у неё возле дома все розы ободрали. «Глаз не сомкнула всю ночь, хррррр…» И засыпает стоя, как единорог.

Зову вольерных, оттаскиваем Дрызгу в её домик с пообглоданными кустами роз. Мелкой нет. С утра усвистали с Балбеской в деревню. То ли грабить таверну, то ли доводить до икоты деревенских хулиганов. Может, пихать им куда-нибудь розы, мне-то почём знать. Грызи бы их завернула, только её-то нет уже три дня как. А нойя упорхала на сбор трав.

Только успеваю порадоваться, что весь питомник в моём распоряжении — как рядом начинает обретаться Морковка. Призракоподобный с глубокого недосыпу.

— Отодвинься, от тебя поэзией несёт.

Морковка зевает с удручённым видом того, кто всю ночь постигал амфибрахии.

— Я дежурил по Чаше.

— Грызи караулил? Или того самого анонима?

— Ничего, я так… просто не спалось.

Ему б подпорки под веки. Для правдоподобия. Спасибо ещё — бодрящее по старой памяти во фляжке на боку.

— На, глотни, а то будешь храпеть на Грызи в Чашу… есть чего?

— А-а-а-а, она выходила на связь… перед рассветом. Как понимаю, она не слишком-то продвинулась — сейчас продолжает искать следы. Просила связаться с ней по поводу Гюйта, если что-то вдруг пойдёт не так или понадобится совет.

— Ха. Без неё справимся, нет, что ли?

Если только сонный и тревожный Морковка не заглотает всю фляжку «Глаза Стража». И не свалится с отравлением.

— Я думал ночью над всей этой историей… Сирены, так ведь?

— Угу.

— Силы Единого, Мел…

— Меняться с тобой не буду. Попросись вместо Бабника. Может, ему захочется выпить ещё пару десятков бутылок с дружком.

Кстати, куда это они запропали оба? Вроде, должны просвещать Пухлика по поводу пищевых цепочек в мире литературы. Лишь бы они не вливали в его свои знания пополам со спиртным. Хотя мне-то что. Я знаю, где у нойя протрезвляющее.

Морковка квохчет по поводу «может быть крайне опасно» и «отпустить тебя в это общество». Затыкаю его простейшим способом:

— Давай подробно, что знаешь. И про сирен, и про общество.

Янист незамедлительно переходит в режим «сейчас я тебе расскажу о кораблях, которые бороздят неизведанные просторы». Начинает с гнусно-отвлечённого — с мифов и образов в искусстве. Минут через десять применяю малый Щит Тишины. И вожусь со звериками дальше под «образ сирены в поэзии крайне особый и явно слит с образом прекрасной женщины с Даром Музыки…», «…ещё одна поэма о влюблённом в сирене юношу была написана около двухсот лет назад…», «…разумеется, образы в стихах Сапфиры Элебосской считаются классическими, особенно образ сирены, попытавшейся завлечь охотника…»

Потом Фреза пинает дверь вольера и суёт мне в руку три кристалла на цепочке. Грубоватые, оплетённые медной проволокой. Внутри кристаллов сидят серебристые искорки. Один чуть поменьше других.

— Послабже! — рявкает Пиратка в ухо. — На завтрак чего не пришли, а⁈ А ну жрать вприпрыжку, кому сказано! Остовы ходячие, так-растак! Натощак сиренам в пасть⁈

Волосы у неё всклокочены, на щеке кровоподтёк. Досадливо машет рукой.

— Не вашего ума дела. Считайте, об дверь стукнулась. А вы и не собрались ещё, тудыть-растудыть⁈ Выезд-то во сколько, крабьи отпрыски⁈

И точно, над головой полуденное солнце. А вокруг меня из причастных к поэзии один Морковка. Который вообще не едет. Пухлик ночью дежурил, но вряд ли всё-таки дал себя сожрать гарпиям, чтобы только не вдохновляться Нэйшем. Фреза вон орёт, что Гроски хоть и с дежурства — а позавтракал за двоих, и теперь ни одна сирена его не схавает.

— Левиафан его тоже не схавает, — сплёвываю я. — Так, Принцесска, ты со мной. Пошли искать будущее литературы.

Пухлик находится сходу в общем зале «Ковчежца». С всклокоченными волосами и приоткрытой челюстью. Челюсть договаривает нехорошее слово.

Общий зал припорошен мелкими обрывками бумаги. До состояния заснеженной полянки. Бумага — явно из книг Амфибрахия, на полу кривовато раскинулась обложка.

Самка горевестника Сильфа гордо восседает на проекте будущего гнезда. Прямо посередь малого столика. Вокруг шныряет Сквор со смятыми и разодранными страницами в клюве.

Увидев нас, горевестник бумажки роняет.

— Чтоб вы были здоровеньки!

Очень ко времени. Морковку уже можно на ярмарках показывать. Как самого красного человека в Кайетте.

— Ед-д-диный, я же… кажется, закрывал её клетку… Она зацепилась когтем за прутья, не могла протащить… Но там… был вызов Гриз… и… я… неужели же… она же не могла знать…

— Халадрианы буквально видят вероятности.

— Н-но я же… не выпускал Сквора, даже не…

— Ну, теперь мы знаем, что кое-кто неплохо разбирается в замках и задвижках.

Сильфа кидает насмешливый взгляд. Сквор, посвистывая, шныряет вокруг, весь ушёл в постройку достойного гнездворца для подруги.

— Четыре обложки, — подбивает итог катастрофе Пухлик. — По одной на каждого из нас, насколько понимаю. Вот эта, которая подальше валяется — твоя, Янист? Ночью читал?

Морковка сейчас зарыдает:

– Но разве… кто-нибудь же взял книги с собой, да? К-к-к-к себе в комнату?

Не хватало захламляться амфибрахиями. Эта дрянь даже на растопку вряд ли годится. Опять же, я — «искра» у Бабника. А по амфибрахиям у нас Пухлик.

— Лортен и его дружок потащили было за знакомство… чуть вырвался, — Гроски потирает небритую рожу. — Смылся на дежурство, потом сразу отсыпаться. Как раз думал подобрать себе что-нибудь для чтения, а тут это произведение искусства.

— Вошторх, — поправляет Сквор. Через останки страницы, которые он методично раздирает.

— Восторг, угу. Янист, да не надо таких глаз. Этот Виллем Рион подписывал экземпляр для Лортена. Да и запасные у него найдутся, а если нет — пусть набросает что-нибудь по памяти. Пора будить наших голубков после бурной ночки, вы как считаете?

Морковка морщится и считает, что это двусмысленно. Сильфа выдаёт зловещее «Мхыхыхыу».

* * *

— Да вашу же такую-то…

Мы стоим на пороге коттеджа Бабника. Коттедж молчалив. Отовсюду несёт запахами спиртного, цветов, душными благовониями, скверным дымом из водных трубок.

У нас под ногами рассыпан пепел и лежит обложка. Та самая, про амфибрахии.

— Они тут что — до того ночью…

Женский чулок на люстре. Фривольная гравюра в углу. Армада битых бутылок пополам с небитыми. Меч лежит посреди разрубленного круга сыра.

— Умеют люди жить, — выдыхает Пухлик и в пятый раз орёт на весь дом: «Эй, кто живой!»

Живых в логове Бабника пока что не обнаруживается. Пухлый пытается кинуть чары обнаружения и пожимает плечами — через стены попробуй ещё улови человеческое тепло. Я стою с зажатым носом, так что не в помощь.

Морковка вот-вот опадёт на пол, только брезгует. Пухлый потирает ладошки:

— Ну что, деточки? Обыск! Чур, если кто найдёт мёртвую жрицу любви…

Косится на зелёного Морковку, бормочет: «…не трогайте, в общем». Разделяемся, начинаем толкать все двери подряд, заглядывать за занавески и в шкафы.

Пухлик ещё ухитряется во всю глотку читать лекцию. О нахождении похмельных соратников.

— … отдельное искусство сыска, недоступное обычным смертным. Умение восстановить последствия недавней гулянки по мельчайшим деталям — знаете ли, редчайший дар. Каждую секунду можно ожидать неожиданностей…

Пихаю дверь в уборную и здороваюсь с огромным букетом роз. Тот выглядывает из высокого фарфорового горшка.

— … учитывать натуру собутыльников, их материальное положение, а также и то, к каким напиткам они обращаа-а-а… ч-чёрт, тут ром, я-то надеялся, вином дело обошлось…

В камине стоит Водная Чаша — вяло булькает. В ней плавает шпинат и труп курицы. Ощипанный не до конца. Перья понатыканы в подушки. Две из них насквозь проткнуты ударами меча. Перила частью пробиты, частью изрублены. На них гордо висит одна штанина. Где вторая — вир его знает.

Каждая новая деталь заставляет неподготовленного Яниста страдать.

Повсюду бутылки, а из-под софы вылезает незнакомый кот. С таким видом, будто к нам на территорию больше не ногой.

— Если честно, — говорит Пухлик, когда мы сталкиваемся у ванной, — как-то страшновато открывать.

Толкаю дверь. Никаких мёртвых шлюх. Просто ванна, набранная до середины и с кучей пены.

В пене утопает портрет Илая Бахнутого. С лирически-обречённым видом.

Дальше мы топаем по лестнице вверх и всасываем по пути догадки Пухлика.

— Кое-что можно сказать уже сейчас. Например, что так разобрать только со спиртного их явно не могло. У Лортена опыт, а Рион из литераторов, так что ставлю на то, что им скорее не хватило. Душа, так сказать, возжаждала большего. О, вот сквозник, наконец-то. Сперва хотели вызвать кого-то, очень может быть — дружков. Но к тому времени не могли найти сквозник. Тогда решили прошвырнуться за добавкой, заодно уж и к прекрасным дамам. Отсюда розы — это они у дома Изы надрали. Может, и кошака оттуда притащили, она их вечно подкармливает. В процессе вылазки кто-то привёл в негодность гардероб — ставлю на Риона, он неместный — так что Лортен попытался друга приодеть…

Пухлик невозмутимо снимает с подоконников по пути женские шляпки, пихает двери, заглядывает в выпотрошенный гардероб. Мы с Морковкой молча тащимся за ним по следу ночных бесчинств.

След уводит к мерзкой дымной вони, которая сочится из-под полуприотворённой двери спальной комнаты.

— … да, а потом Лортен вспомнил, что у него же есть запасы — кто там знает, подарочки на Перекрёстки или на просто от друзей, так что они произвели малость поисков и нашли…

Дверь под толчком Пухлика открывает переворошённую спальню с зеленоватым туманом в нём. В тумане виднеются очертания водной трубки. И рассыпанное зелье из вышитого кисета.

— … табачок!

Пухлик враскачку добредает до водной трубки. Шагая по раскиданным подушкам, как великан из сказки — по горам.

— О-о-о-о, како-о-ой табачок! — ликующе доносится из дымки. — «Даматская услада», пять золотников за фунт! Хм… До семи лет за контрабанду.

И немедленно запихивает кисет во внутренний карман.

— Что⁈ Хороший табачок всегда пригодится.

Да хоть всё скури. Что там с Бабником и Амфибрахием?

Пухлик пассом Холода осаждает дымы вокруг себя.

— Кхе-кхе. Не шарахайтесь, с такой дозы не захорошеет. «Усладу» пропитывают специальными зельями. Законники называли эту штучку «завтраком Стрелка». Он же у нас вроде как покровитель искусств? Этот табачок творческие покуривают — художники-поэты-композиторы — чтобы разогнать воображалку на полную. Ну, и судя по тому, что мы видели… наши разогнались как следует.

До второго Пришествия Вод искать будем. Куда их могло вынести в таком состоянии, когда Липучка и без этого табачка думает вир знает о чём…

— Симптомы, понятное дело, разные. Кого-то пробивает на сочинение поэм, кто картины пишет, кто голым лезет на деревья слушать соловьёв. А кого-то тянет на подвиги. Или летать, к примеру.

В унисон с «или летать» снизу и слева доносится слабый стон. Влетаем в соседнюю комнату, дружно прилипаем к распахнутому окну и опознаём директорскую ногу, торчащую из кустов внизу.

Лортен теперь не только Бабник и Липучка. Теперь он ещё Летун. Правда, приземляться пока не умеет. Это мы выясняем, когда обегаем коттедж и влезаем в кусты.

Рожа у Лортена исцарапана и лучится дебильноватым восторгом. В ухе откуда-то взялась здоровенная серьга. Правая нога явно сломана. Речь отсутствует. Сознание сроду не появлялось.

Пока мы с Морковкой фиксируем ногу, Пухлик вливает в Летуна склянку протрезвляющего — надо же, с собой притащил. Добавляет укрепляющего и взбадривающего. Нежно воркует:

— Лортен, солнышко, просыпайся, м-м-мантикорий сын.

Минут через пять на лице у директора начинают брезжить зачатки разума. Глаза, которые раньше скатывались в кучку, яснеют.

— Вот так, вот так, — похлопывает его по щекам Гроски. — Вот и водички глотни… Нам очень надо узнать, где твой друг. Виллем Рион, а? Неистовый Виллем Рион? Такой… критик в сюртучке? Где он? Наверняка же ты помнишь или догадываешься. Давай же, поделись с нами гениальной идеей.

Лортен понимающе моргает. Вцепляется руками в ворот Пухлого и делится:

– Жёлтым правят звенящие огурцероги.

После чего отчаливает в мир грёз с довольной улыбкой того, кто излил вдохновение.

– Да-а… — выдыхает Пухлый, — дозу они явно превысили. Янист, посторожи болезного. Пойду Фрезу вызову — пусть утаскивает в лекарскую и вызывает Аманду. Тут работы на девятницу, с учётом перелома. Мел!

Отвлекаюсь от внутреннего праздника — Бабник девятницу в глаза лезть не будет!

– Посмотри-ка Даром вокруг коттеджа — вдруг подцепишь след Риона. Давайте быстрее, детки, время идёт.

Чтобы зацепить след — нужны вещи пропавшего. Пока Пухлик разбирается с переправкой Летуна под крылышко нойя — осматриваюсь в коттедже. Прихватываю половинку брюк, что осталась от Амфибрахия. На свежем воздухе настраиваюсь Печатью на запах, подцепляю след и шепчу «Веди».

След делает три прогулочных витка вокруг лортеновского коттеджа. Потом красивой дугой ныряет в заросли кустов. Лезем следом. Поисковая нить магии петляет между деревьев, прыгает через ручей и тащит нас в закрытую часть питомника.

– Боги, — включается в Морковке переживательность натуры. — Неужели он… неужели его…

– Спроси Пухлика — он дежурил.

– Гм. Криков, вроде, не было. И потрохов.

– Могли прыгнуть быстро и уволочь.

– Нэйш так-то тоже дежурил и тревоги не поднял.

– Мясник по тропе не ходит. Смылся далеко — не отследил. Если не было Песни Охоты…

– Лайл, но я не понимаю — как вы с Рионом разминулись, если он шёл по троп…

Морковка умолкает, потому что я с тропы сворачиваю. Вслед за Амибрахием.

– Э, а нас не сожрут? — интересуется Пухлик. Отмахиваюсь. Сейчас день, мы идём втроём и шумим хорошо если не на весь питомник. Одичавшие бестии к нам не сунутся. Разве что знакомые ко мне и поздороваться.

След критика резвится среди деревьев, переваливает через коряги и поваленные стволы. Потом резко сигает к заросшему виру. И пропадает.

– Нас кто-то проклял, — спокойненько говорит Пухлик.

Мы стоим над глубокой ямкой, в которой медленно, угрожающе крутится вода. Морковка страдальчески морщится, пытаясь прощупать бездну вира с Печати. Только не с его Даром в такие глубины лезть.

– Единый, какой там хаос! Мелони, а есть возможность, что он…

– А сам как думаешь?

Когда я пришла в питомник — старый вир уже был на территории. Вместе с Плакуньей и другими обитателями закрытой части. Грызи говорила — этим «водным окном» на памяти местных не пользовались. То ли вир совсем дикий и неразведанный, то ли столетия назад магию растерял. Грызи раз в полгода подаёт заявки в Водное Ведомство — чтобы глянули, что там с порталом и или раскрыли его, или заблокировали с концами. Вирники исправно шлют отписки и отсрочки.

– Есть деревенские байки, по которым контрабандисты как-то в Тильвию ушли через этот вир от законников. Кхм… лет двадцать назад. Во всяком случае, туда-то они точно ушли, а вот вышли ли…

Пухлик почёсывает затылок. Янист рассеянно шлёпает ладонью по макушке — чтобы снять шляпу.

Если кто-то и проходил старый вир — то не в таком же скотском состоянии. Там же ещё направление держать нужно.

– Мда. Поэтическая кончина, так сказать. Напрямик в Бездонь… Может, после этого Водное ведомство зашевелится. Возвращаемся. Нужно оповестить Гриз. И, похоже, нам сегодня светит только одна Сирена, зато уж с вызовом на дом, так что… надо бы разыскать Кани.

На вопросительные взгляды Гроски разводит руками:

– Средство укрощения Крысолова — он-то наверняка принесётся сюда за компанию с вирниками.

Пока тащимся обратно — Принцесска под нос бормочет что-то заупокойно-жреческое. Я перебираю в кармане амулеты Фрезы, от которых никакого проку.

В общем зале «Ковчежца», кроме гнезда горевестников, теперь ещё Мясник. Расселся у Водной Чаши в парадном сюртуке — понятно, белом. Поднимает голову от своего блокнотика и смотрит на нас. Явно не собирающихся на салонные посиделки.

– В другой раз побудешь моим вдохновением, — машет руками Пухлик. — У нас отмена: заказчик отправился буквально в вир болотный. Так что расследование продлится до сотой Кормчей…

– Господин Рион связался со мной десять минут назад.

Мир рехнулся. Нет, Мясник рехнулся. Это хотя бы доказанный факт.

– Что за… ты теперь ещё и с покойничками общаешься? И откуда он говорил — из Водной Бездони?

– Из тюрьмы Ракканта, насколько я понял. Он изъяснялся… не очень ясно. И едва ли помнит что-то о прошлой ночи.

Пухлик молча смотрит на меня. Взглядом того, кто уже вообще ничего не понимает. Я отвечаю таким же взглядом.

Что Амфибрахию отшибло память после гулянки с Лортеном, это ясно. Но вир, который сработал на переброску между странами, когда перебрасывалось ещё и тело почти без сознания…

– Чудо, — выдыхает Морковка над ухом. — То есть, я, кажется, читал что-то о возможностях старых виров к накоплению магии и одиночным спонтанным переброскам…

— … и расскажешь это чуть-чуть попозже, ладно? Нэйш, я не ослышался, клиент в тюрьме?

Палач жмёт плечами.

– Он говорил что-то о центральной площади, плясках и непристойном виде. В любом случае, он просил довести задание до конца.

– Как, интересно, мы это сделаем, если пригласительные были у Риона, а он сейчас где-то в…

Пухлик затыкается, потому что Нэйш кончиком пальца подвигает к краю стола те самые пригласительные.

— Прихватил на всякий случай. Помни об анонимном письме, Лайл. Мы едем.

— Может быть, ты не заметил, но моё предполагаемое творчество пошло на гнездование горевестников! Или ты себе заныкал экземплярчик?

— Я ведь всего лишь «искра». Уверен, ты придумаешь что-нибудь. Ах да, Лортен ведь не сможет поехать. Так? — сверху в ответ несётся похмельный стон о величии поэзии. — Уверен, господин Олкест с радостью составит тебе компанию, Мелони. Учитывая роль, которую придётся играть…

Принцесска воинственно суживает глаза. В нём меньше всего желания ехать куда-то поэтом с подачи Нэйша. Так что сейчас он и меня попробует удержать. Только ни шнырка у него не получится. Второго приглашения может и не быть. Амфибрахий завязнет в тюрьме, слухи об этом просочатся, под его личиной в поместье Гюйтов не попасть. А что будет тем временем с бедными сиренами — неясно.

Перекидываю Морковке тот амулет, что послабее. Извини, Янист, но у меня сверхчувствительность, а у Пухлика — мозги, им нужна защита покрепче.

Мясник одобрительно скалится и щёлкает крышкой карманных часов.

— Полчаса на сборы у вас ещё есть.

Гроски с ругательствами исчезает наверху. Малой колеблется, поглядывая на меня. Потом надевает амулет и тоже идёт чистить пёрышки.

Мне красоту наводить не надо, потому занимаюсь важным.

Подхожу к горевестникам, которые уже почти достроили гнездо. И интересуюсь у Сквора:

— Не знаешь, кто помрёт?

Вообще, надо бы для этого всем вокруг собраться, но видала я это в Бездони — собираться вместе с Палачом.

Спрашиваю я у Сквора, а отвечает вдруг Сильфа.

— Песня, — воркует тихонько под нос.

— Песня, — соглашается Сквор. И начинается перекличка двух горевестников: «Песня! Песня? Песня-песня-песня…»

Судя по всему, сегодня погибнет чьё-то чувство прекрасного.