Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Глава 5

ЛАЙЛ ГРОСКИ

«Из-за тебя, крыс-с-с-с-са!»

И было — синевато-бледное лицо напарника в маленькой, до тошноты уютной спаленке. Был — шёпот, пришедший из прошлого. Жёсткие пальцы, впившиеся в плечо: стоять! Не сметь! И старые, неотступные кошмары — во весь рост, глухое чавканье «костоломки», и лицо Эрли, его пальцы, залитые кровью, бирюзовые блики на дне чаши, горящие паруса…

«…ничтожество, которое разрушает и портит всё вокруг себя! Губит всех вокруг!»

Слова били наотмашь. Сцеплялись внутри. Облекались в пищащий, грязный комок боли. Обрастали серой помойной шкуркой — и сквозь неё прорезался длинный голый хвост.

И щёки горели, воды давних страхов смыкались над головой, голосила мерзкая тварь внутри: «Нет-нет-нет, не опять, беги, прячься, нас же увидят, услышат…»

Нас же услышат.

— Артефакт от прослушки разве активен?

Само-то собой нет, что ты спрашиваешь, Гроски. Откуда в таком случае шаги в коридоре. Сомневаюсь, что старый Найви может размножиться до трёх персон.

И что старикан носит женские туфли.

— Ай-яй-яй, и что у нас тут?

Дверь стукнула, и у нас объявилась компания. С хорошей подсветкой: яркий луч ударил в лицо. Вир побери, расцепиться надо бы. Или сцепиться. Или попросту повернуть голову к двери и поморгать, как птенец скрогга. Янист, например, так и сделал. Пришлось облапить его за плечи и выдавить на лицо улыбку, от которой в норме могло бы передернуть одного моего знакомого устранителя.

— А мы тут это. Играем. Ага.

Две нянечки. Сэнди, я её почти не знаю, помню только, что пчёлки на переднике собирают нектар с розочек. И милейшая Полли, но эта в коридоре, потому что Сэнди основательно загородила дверь. Добрый доктор стоял где-то за их спинами. Поблёскивал очочками и слушал.

— … нет, ну вы подумайте только, что такое! Почему это вы не спите?

Яниста потряхивало. Внутри меня верещала крыса. Мы составляли неповторимый дуэт пойманных с поличным.

— А мы… не знаем. Нам не хочется.

…которым, к тому же, ещё и не отвертеться.

Из коридора понёсся тихий, вопросительный голосок доктора. Полли то ли отвечала что-то, то ли оправдывалась. Потом подвинула Сэнди в стороночку, вошла сама.

— Но ведь на ужине всё было хорошо, правда-правда? И во время процедур тоже. А сладости — вам же достались сладости? Вам ведь не могли они не достаться, да?

Колокольчиковый голос дрогнул будто бы даже испуганно. Янист с опозданием расцепил пальцы на моих плечах.

— А… у нас Найви отобрал. То есть он очень у меня просил…

Не то чтобы наш Рыцарь Морковка мог взять первый приз по актёрской игре. Даже в соревнованиях для яприлей.

— А у меня отобрал. И сожрал. Сразу же. А потом мы тут с сыном поиграть решили. В раккантскую народную: «Загони крысу». Мы в детстве в неё играли: надо кричать всякие придуманные гадости, а потом как будто один крыса, а второй его прогоняет. Очень поучительная игра, вы разве никогда не сталкивались? Нет? О, при нашем храме…

Слова донь-донь-донькали в пустоту каплями молока по жестяному ведру. Милейшая Полли переглядывалась с мужем. У того видок был впервые непонимающий. Видок того, которому значительно изгадили праздник, прямо скажем.

Под конец переглядок доктор вяло кивнул и убрёл по коридору обратно.

— Непоседы, — сказала Полли ласково. — Вы же остальных могли разбудить! Ну это ничего, вы же уже всё поняли, правда? А мы тут не наказываем. Наоборот: доктор сказал вам показать Страшный Чердак. Вы, наверное, хотите его увидеть?

Хотел раньше, ага. Крыса вертелась внутри, подсказывала: выход-выход-выход! Делаем хорошую мину, говорим, что пойдём добром, потом выходим в коридор, бьём магией…

Только вот Полли уже порхнула к окну. А «пчёлка» Сэнди без предупреждения взмахнула рукой — и нас с Янистом увязали качественные воздушные путы. По самое не могу — в смысле, и поперёк ртов тоже.

Последнее, что я увидел, когда нас пытались уже во второй раз пропихнуть в дверь (в первый раз неправильно повернула) — Полли, которая хозяйственно, аккуратненько завешивает недозанавешенную портьерку.

В дверь Сэнди нас пропихнула с третьего раза. Довольно-таки унизительно, кстати.

— Убу-бу, — возмущался напарничек, пока мы плыли по коридору. — Бу-бу-бу, гу-гу-гу, уу-у-у-у-у!!

Я, в общем, вполне себе разделял и даже мог бы немало чего прибавить. Но голова малость трещала. В крови плавали остатки легковесности-безмятежности и было пустовато и глуповато. Посреди этого всего бродила и буянила крыса.

Будто ты был пьян — и тебе надавали пощёчин. Или налакался дурманных зелий — а тебе в глотку залили протрезвляющего. Внезапное пробуждение с последствиями и похмельем пополам.

— Как это так… сразу вдвоём… — добродушно бубнила Сэнди, пока влекла нас за собой по коридору. — Вот шалуны. Но доктор не рассердился, да. А на Страшном Чердаке хорошо. Все говорят.

Ну да, ну да, отличное место. Куда ведёт лестница прямо со второго этажа (запоминаем, потому что временами стукаемся о ступеньки). В конце лесенки — дверка, за дверкой ещё ступеньки, широкие, вниз. Раз-два-три-четыре… И мягкий пол, на который нас плавно приземлили.

— Будет совсем немного страшно, а потом хорошо, — пообещала Сэнди голосом, полным многолетнего опыта. С верхней ступеньки. Потом сняла путы и прикрыла дверь.

— Постойте! — тут же завопил напарничек. — Выслушайте! Вы должны нас выпустить сейчас же! Слышите, Сэнди! Иначе у всей лечебницы будут большие…

Огромные проблемы, да. Пока что у нас. Малыш пытался прокричаться сквозь дверь, а я покамест поднялся и сделал пару шатучих шагов. Мягко, упруго… пружинно? Матрас, что ли? И ими устлан весь пол, да нет, не только пол — ещё и стены оббиты. И поверхность-то такая ещё… атласная, скользковатая. У них что, чердачок оббит таллеей? Один мой знакомый оценил бы.

Но это не таллея, что-то похожее. Такое, чтобы легко отмывалось. От этой мысли пробежались кусачие мурашки внутри, и разоралась крыса — что, старая знакомая, навёрстываешь? А освещения маловато — узкие стеклянные окошки наверху, да и те с узорчатыми решётками, подставленные под луну решётки рисовали светляков, сов и летучих мышей по полу и стенам — правда, бледных, теневых… Помещение-то немаленькое. Может быть, и на всю здешнюю высокую крышу.

— Откройте немедленно! Сейчас же! Это очень важно! Слышите⁈

— Не-а, у них заглушки на двери.

Янист отвернулся от двери, тяжело дыша.

— Что?

— Два кристалла — заметил, пока они сюда тащили. А-а-а, чёрт, тут не разбегаешься.

Поверхность была уж слишком мягкой, ткань — слишком скользкой. Почти сразу грохнулся на четвереньки, добрался до ступенек, вцепился в протянутую ладонь.

— С дверью больше шансов, там артефакт на замке слабенький совсем. Дай-ка гляну.

Где он там был… левее, вроде, вмурован. Всё или нет? Вир побери эту тварь из детских кошмаров, нет бы ей жрать то, что предлагают! Так, вроде бы вот. Печать…

Печать отозвалась не сразу, с болью и неохотно. Чего надо? Дара? Какого Дара, мы и без него…

— Да шнырка ж тебе в задницу, а трёх уцепов в печёнку ур-род, нашёл, когда мне мозг перетряхивать…

— Я… я… прости, пожалуйста.

В неверном лунном свете казалось, что Олкест сейчас расплачется.

— Да я не тебе. Ты-то у нас молодцом, нет? — так, потереть ладонью клятую Печать и убедить, до чего она нехорошо поступает. — Я ж говорил — сам бы я это не обратил. Особенно после сказочной комнаты милого доктора, чтоб ему встретиться с Мел, которая встретилась с Нэйшем.

Напрягся, хрустнул шеей — и вытолкнул сквозь Печать максимальный импульс холода. В плечо отдало так, что в глазах потемнело, но зато по ту сторону двери прозвучало тихое «ззынь». Так, с артефактом блокировки всё, теперь дверку тихонечно плечом — толк!

— Лайл?

— Ась.

— Тут ещё задвижка.

Ах ты ж, и точно, а я то ли не заметил, пока несли, то ли ещё последствия сказываются. Ординарная такая металлическая штука. Скотски поблёскивает и как бы намекает: хэй-хэй, не хочешь ли проверить способности своей Печати на мне?

Желаю до чрезвычайности, только вот как-нибудь в другой раз, дорогая. Умение оценивать ситуацию ко мне вроде как тоже уже вернулось.

— Мы здесь из-за меня, — продолжал тем временем угрызаться напарничек. — Если бы я вспомнил об антипрослушке…

— Ну, можешь постучаться головой в здешние стены. Они, кстати, мягкие. У тебя как с Печатью? Можешь почуять воду поблизости?

Янист попытался воззвать к Дару, поморщился и схватился за ладонь. Ладно, неудивительно. Он и в лучше дни свои был, прямо скажем, не олицетворением Морвилы Полноводной. А подкроватный монстрик со щупальцами жрёт магию за компанию с эмоциями.

— Моя тоже не то чтобы светится, — ага, совсем тусклая на ладони. — У этого докторишки занятные сказочки в его комнате. Какое-то устройство промывания мозгов, нужно разъяснить… когда выберемся.

Заботливо избежал слова «если». Сошёл с крыльца, уселся у мягкой, довольно-таки тёпленькой стены. Нужно было поразмыслить. И посмотреть, что выжму из своей магии.

Напарник какое-то время ещё дёргал дверь, потом пошёл исследовать комнату.

— Дополнительное устройство? Ты… ты поэтому так, да?

— Угу. Уж очень пробирает. Хорошо, ты вовремя спохватился. Ну, и что меня-то за раз не сожрёшь. Всегда считал, что чем тебя больше — тем лучше.

Правда, я это как-то не распространял на внутренние болячки и жирную тварьку внутри. Хотя может статься, это всё — что-то вроде тех болотных тварей, у которых можно рубить головы, а на их месте новые отрастают. Ещё одна родственница гидр… впрочем, не будем сейчас о милых родственниках.

Просто пока тебя, тебя самого полностью не схарчили — с тобой так и будет это, Гроски. Начнёт пробуждаться от особенно ярых пинков. Разрастаться внутри — ты же чуешь, как пищащий комок становится полноценной тварью, с жирными бочками и острыми резцами? Можешь считать, тебе повезло. В тебе оказалось слишком много, чтобы довести дело до конца. Во всяком случае, днём.

А вот что сейчас будет…

— Мебели нет, — сказал напарник. Подошёл, держась за стену. Уселся рядом. Припомнил: — Я давал сигнал на обоих окнах. Твоём и моём. Если Полли поправила только одну портьеру…

Наверняка поправила обе. Но расстраивать нашего рыцаря я, конечно, не буду. У меня тут час ночной гимнастики, видите ли. Поскольку только моя Печать может дать преимущество в том, что тут начнётся довольно скоро.

И да, об этом лучше не размышлять, пока визгучая тварь не вылезла у меня прямо из пупочка. К чему она применяет активные поползновения.

Поэтому кистью по кругу — раз-два-три! Раз-два-три! Теперь сжать-разжать пальцы. Детские, ещё в прихрамовой школе заученные упражнения. Надо б ещё «строй холода» из учебки…

— Который час?

— Там… мне кажется, я слышал, как било полночь. Когда она нас по коридору…

Ясное дело, последний обход именно около полуночи и будет. Проверить — все ли спят.

— Прошлой ночью примерно в это время мне казалось, что я слышал шаги. Но я не был уверен.

Значит, регулярные обходы. Если там Сэнди, то она воздушный маг и может накладывать щиты тишины. Или даже прощупывать палаты через Дар на шевеление и разговоры. Просто мы слишком уж выдали себя, так что к нам сбежались все, кто был поблизости.

— Во сколько всё началось прошлой ночью?

— Около часа.

Времени немного. Продержаться только при помощи Дара — нечего и думать. Я делаю пассы разминки и подготовки, а Печать помалкивает. И отделывается довольно-таки неприятными ощущениями. Скажем, как тот, кто ни в какую не хочет сегодня работать — уж я-то это по себе узнаю.

— Может, попытаться снять звуковую блокировку? При помощи магии холода?

— Вряд ли нас кто-то услышит. Мы выше по лестнице. А под нами все спят.

Не все, в том-то и дело, что не все. Она ведь наверняка уже где-то здесь. Вон — тихое шевеление из-за стен, под полом. Будто текущая вода, только вот нет, это что-то густое… и разумное, во всяком случае, отчасти.

— В коридорах никто не дежурит? На втором этаже?

— Думаю, и на первом вряд ли. Ночью они все держатся отсюда подальше, я спрашивал. У «пчёлок» и прислуги своя пристроечка — тот домик ближе к стене. Доктор ночует в административном. Женушка явно с ним. Думаю, выходят они часам к шести-семи.

Чтобы прибраться и объявить, что трапеза окончена. В желудке сворачивается скользкий ком, крыса катает его как заправская дресированная тварька: ближе к горлу, потом к груди… Как они управляют дрянью, которая тут обитает — вот что мне хочется знать. Она ведь как-то жрёт по часам — они что, скормили ей часовых дел мастера? Или семейство Тройоло кого хочешь научит правильному режиму?

Напарник на удивление не бросается вопросами в духе «Так что же это за тварь такая?» Может, ждёт наглядного знакомства. Или надеется, что оно не состоится. Может же быть, что нам просто дали тут малость отдохнуть посреди мягких и скользких матрасиков, а? В стороночке от всего, что сейчас начнётся в спальнях?

Ну да, ну да. А подкроватных монстров не бывает. Это же так естественно для твоей на всю голову отшибленной судьбы. Правда, Гроски?

А вот это слабый золотой блик в углу — всяко уж какой-нибудь заблудившийся солнечный луч.

Сверкнуло ещё, ярче и привлекательнее. Расписалось в воздухе чистым золотом. Наверняка из него можно наплавить славных монеток.

Золотые нити лезли в комнату. Выходили из стен, через отверстия между матрасами. Спускались между потолочных деревянных балок. Лениво пошевеливались, будто от дуновения ветерка. Словано прядь здоровенной незнакомой златовласки случайно пролезла на чердак и вот — развевается…

Сидел бы у стены и смотрел. Любовался бы, потихохоньку смиряясь с тем, что придёт — за тончайшими золотыми нитями. Только вот напарник подорвался на ноги, потому я тоже встал. Нити приветственно мигнули, танцуя в воздухе. Сверху тоже разлилось сияние — и одна особо приставучая скользнула по лицу, по рукам.

Отступать можно было только в одном направлении, потому мы попятились к ступеням. Глядя на вызолоченный сиянием нити чердак: нити изгибались, распускались. Звали подойти, коснуться, закружиться с ними…

Наверное, они все так и подходили. Заворожённые золотом. И касались, и оказывались бережно обёрнутыми в золотистый кокон из тончайших нитей. Так, что не видели — что пришло вместе с ними.

Вслед за ними.

На нашу беду, видно теперь на чердаке было даже слишком хорошо. И чёрные пятна, проступавшие из углов, не получилось бы объяснить тенями. Жидкая грязь проступала между матрасов, будто где-то в стенах притаилось болото. А теперь вот, ожило, набросилось. Чёрное, вязкое — растекалось по полу, и пришлось встать на первую ступеньку, вжимаясь в Яниста — нам было узковато вдвоём.

— Что это? — прошептал младший.

Мой ночной кошмар. Спасибо бабуленьке. Вылез из болотной тьмы, почавкивая, пришёл за маленьким мальчиком из крайтосской деревни.

«Я тебя заберу!»

— Вытвань.

Зачем я шепчу? У неё же нет ушей. Золотистые волоски — чтобы чувствовать и приманивать добычу. И безразмерное тело, из которого вырастают, слепо ползут по стенам щупальцы. Чтобы жрать, жрать…

— У нас в деревне так называли. Настоящее название другое.

— Псигидра?

Ну вот, не зря он книжки читал. Может, припомнишь из них ещё что умненькое, а, напарничек? Пока мы отступаем на вторую ступеньку, потому что тварь прирастает слишком быстро, вязкая, чёрная грязь уже полностью скрыла пол, какая ж огромная дрянь, Боженьки.

Голодная, наверное.

— Они… я думал, только в древности были… При Пятой Кормчей… их же истребляли, там был особый орден… Они же обычно растут под землёй или в шахтах… питаются шахтёрами или просто забирают эмоции и жизненные силы… П-п-под деревнями иногда селятся… тогда люди болеют, хиреют… и они же обычно высасывают радость? Я думал, они миф…

Точно, миф. Здоровенная голодная легенда, целиком состоящая из чёрной, жирнющей грязи. Ползёт неотступно, заполняя собой комнату, и из грязи поднимаются чёрные щупальца: ты где, Лайл Гроски? Бабушкина байка пришла за тобой. Сцапаю, уволоку, а потом…

Я заберу тебя…

— Гриз говорила, они сами решают, что жрать. Обычно радость. Но есть гурманы, ч-ч-чтоб им. Которые выбирают другое.

— Гриз знала⁈

— Догадывалась.

— А почему мне не…

— Ну-у-у, нам нужен был свежий взгляд.

Третья ступенька. Первую уже поглощает чёрное, густое, вязкое месиво. Нити танцуют над огроменным болотистым телом, сияют, что ты говоришь, малой — это она так радуется? Вполне себе верю.

— Паразит-эмпат. А Гриз говорила… у них есть сознание?

— Говорила, даже варги в этом не разобрались. Потому что варгам противопоказано в эту дрянь лезть.

Может, твари эти бывают совсем тупые, а бывают — на грани гениальности. Всё как у людей. Почему-то это совсем не волнует. Больше интересно: в этой дряни вообще как, можно дышать? Она же не собирается останавливаться и трогать нас за щиколотки — собирается уволочь в себя, захлестнуть, задушить крики…

Забрать тебя всего. И его — всего. И переваривать спокойно, не торопясь.

Напарник говорит что-то ещё. Пока мы с ним готовимся отступать к последней, четвёртой ступеньке. Почти не слышу. Наверное, ценные сведения. Про исполинский размер, несколько тел, а может, голов. Будто сам не понял насчёт размера. Грязь ползёт по пятам, шутя протягивает щупальца: разыгралась, не прочь обняться…

— Лайл. Ты знаешь, как их уничтожали? Их же уничтожали как-то⁈ Она сказала тебе⁈

Сказала-сказала, я просто думать не могу, внутри, перекрывая дыхание, бесится крыса: нас сейчас заберут-заберут-заберут, полностью заберут, совсем, без остатка, останется только серая, траченная молью шкурка, брось, Лайл… ты разве не этого хотел?

Не этого. Честное слово, я не этого хотел. Только меньше страха и меньше дряни внутри, я же не сумасшедший, чтобы желать отдать себя, всего себя на съедение этой твари, и верещащий неистово грызун кажется родным и милым, пока визжит, чтобы я не отдавал его, не отдавал…

— Выжигали. Их… зельями особыми. Огненной магией. И говорят ещё, можно на время…

Заморозить.

Щупальце потянулось не с пола, где колыхалась бескрайнее вязкое тело. Со стены — и пасс с Печати пришёл автоматически. Чёрная сосулька, улетела вниз, мгновенно поглотилась остальным телом. А к нам потянулось ещё три щупальца — осторожно, вкрадчиво…

Пас заморозки. Четвёртая ступенька. По вискам стекает пот, становится слишком жарко — как бывает, когда выкладываешься в магию. Или когда вот-вот сорвёшься в крик, в вой, начнёшь ногтями цепляться за дверь, колотиться в неё, потому что дверь уже за спиной, подпирает сзади, надёжная и страшная. И мы зажаты, зажаты совсем, под ногами плещется чёрное живое грязевое море, и извивающиеся щупальца пытаются подняться, схватиться за еду, обвить… И я бью и бью с Печати, но получается всё хуже и реже, а малыш тоже выставил вперёд руку — наверное, пытается замедлить воду, которая в этой твари наверняка есть, только вот сколько ты там её замедлишь?

Пойманы. Заперты. Тварь переползает третью ступеньку, растёт и растёт, отвоёвывает оставшиеся нам дюймы. Сейчас она выжрет меня, заберёт меня — и не будет наутро Лайла Гроски, и крысы не будет, и вообще ничего не будет в таком-то случае.

Малыш притискивает к двери, будто стремясь загородить — смешно. Я поворачиваюсь и распластываюсь по двери, распластавшись, прижимаясь всей серой, блохастой шкуркой к холодному дереву. Последние остатки магии с Печати утекают в дверь, которая не поддаётся. Не хочу видеть, как она приближается там, со спины, как прилипает к ступеням, подступает к ногам.

Я делаю последнее, что делают крысы перед нем, как их не станет.

Захожусь в отчаянном визге.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Ну, чего ты орёшь.

Задвижка отодвинута, дверь распахнута. И мы с Лайлом пытаемся отдышаться на пороге.

Позади — голодная чернота, вязкая, извивающаяся. А над нами, уперев руки в бока…

— Чего орёшь как дурак, говорю? Ты старого Фурбля пугаешь. Мы тут это, мы погулять вышли, а вы… орёте.

Пушистые помпоны на лиловых тапочках сердито подрагивают. Из-под цветастого халата видны костлявые лодыжки. И лицо завешено седыми патлами, и сердито тычется почти мне в нос суховатый палец.

Лайл Гроски шепчет сорванным голосом. Что-то вроде «Ой, правда, чего ж это мы, подумаешь, нас почти схавала ожившая выгребная яма». И что-то ещё о кристаллах, которые изолируют звук… они треснули, да? Видимо, от последнего импульса холода, и потому он нас услышал, потому он…

— Здравствуй, Хозяюшка.

Чёрная мерзость стремится пролезть в дверь, подсвеченная золотистыми нитями. Подтекает, приоткрывает. А он протягивает ей ладонь. Открытую ладонь. Чистую ладонь без Печати — какой знакомый жест, я видел его много раз…

— Давай, красавица… давай, вот так. Большая какая… а? Они дураки не хотят, а ты… голодная, а? Давай немножко ещё… не хочешь?

Золотые нити касаются ладони — и отдёргиваются, словно обжигаясь. Вязкая, густая чернота торопливо поворачивает вспять. Сползает по ступеням внутрь Страшного Чердака. Подальше от лиловых тапочек.

Лайл уже стоит, но я сижу. Когда на тебя с размаху штормовой волной рушится понимание — бывает не так-то просто подняться.

— Не хочешь, ай-яй… капризная. Ну, иди тогда, иди… туда, спокойно, спокойно…

…так часто видел этот жест на другой ладони. Исчёрканной шрамами.

— Вы — варг.

Старый Найви сердито оборачивается ко мне. Так быстро, что на миг я вижу его глаза. Диковатые, сумасшедшие под набрякшими веками. Они кажутся полуслепыми, оттого что в глубине у них будто тлеют крохотные жгучие солнца. Чуть заметные лучики разбежались по блекло-голубой радужке.

Словно следы от нитей разбухшей, несытой твари там, за спиной.

— А ты дурак. Выдумаешь… тоже.

Отворачивается, рысцой пересекает короткий коридорчик — начинает спускаться на второй этаж. Лайл помогает мне подняться — рука у него влажная, слишком холодная и дрожит. В глазах мечется недавний ужас, я… наверное, выгляжу не лучше.

Но внутри — лишь разрастающееся с холодком осознание.

Как можно было не понять…

Возраст, да. Тому должно быть не менее восьмидесяти, моя невыносимая говорила — может быть и девяносто… Но ведь это же их дар. Или плата за дар. Быстрое созревание, медленное увядание…

— Аэрвен Ауолло.

Спина старика вздрагивает. Он замирает на нижней ступеньке, пока мы стоим на верхней. И как будто хочет обернуться к нам, но боится взглянуть мне в лицо.

— Чего орёшь, а? Приставучий. Прицепился как… феникс.

И трусцой бросается вдоль стен в призрачных отсветах флектуса. Дальше — по коридору с дверями спален. Бормоча быстро-быстро, что он тут… просто гуляет, да. И старый Фурбль видит. А они орут, не хотят, он дверь открыл — так вот прицепились, сил никаких нет.

В три прыжка нагоняю старика и становлюсь перед ним.

— Вы — Великий Наставник варгов. И вы знали, что тут происходит.

Найви тихо шипит, оборачивается было — снова бежать. Но позади маячит Лайл. С бледным видом и странноватой нервной усмешкой.

— Ну, знал.

Голос Аэрвена звучит почти что скучно. Великий Наставник горбится и хмуро зыркает из-под пасм.

— Дурак бы не знал, что она тут. Фурбль старый знает. Скрогги в небе болтают. Шнырки-трещотки знают. Все знают. Она давно тут.

— Вы… вы знали и вы позволяли ей питаться людьми⁈ Вы — Наставник…

— Был Наставник. Ушёл, — Найви стучит по уху, будто вытряхивая что-то из себя. — Ты видишь наставников? И я не вижу. Что, милая? Да это дурачок один, наставники ему понадобились. Научиться, наверное, хочет.

Он говорит невесть с кем, соображая, как ему прошмыгнуть дальше по коридору. Старик-призрак, весь в отсветах мертвенного голубоватого света. Стоящий посередь стен, в которых копошится страшная тварь. Медленно выпивающая разум и силы из тех, кто в каждой этих спален.

Холодок догадки отвердевает во мне. Становится — заострённым клинком гнева.

— Вы знали, что это за тварь. Каждый день. Знали — и не остановили⁈

— … что, Куколка? Да, совсем вот дурачок. Говорит — останови Хозяюшку, старый Найви! Дальше скажет — реки давай поверни вспять, старый Найви. Укуси луну, выпей море, старый Найви!!

— Варгам вообще-то нельзя…

Это напоминает мне Лайл — и он, конечно, слышал от пятна в моей памяти, обрамлённого каштановыми волосами и теплом, и болью. Только едва ли Гриз знала о псигидрах всё.

— Чушь! Тварь боится его! Спроси — почему он тут шатается по ночам? Потому что она не приходит в его спальню. А если и приходит — не воздействует на него как на нас. Так ведь, Аэрвен⁈

Найви, тряся головой, делает шаг от меня по коридору. Гримасничает, бормочет под нос — и в глазах за седыми пасмами блестит что-то… страх? Стыд, воспоминание? И он вздрагивает от слов, которые вылетают у меня изо рта.

В словах — неожиданный свист. Кажется, это кнут из кожи скортокса.

— Поэтому ты ищешь её в коридорах, да? Простукиваешь здесь стены. Обшариваешь углы. Заходишь ты в чужие спальни, или она и там бежит от тебя? Ведь у Страшного Чердака ты сегодня был неслучайно?

Догадки прокатываются по мне волнами. Сотрясают — жгучие, горькие. Рвутся вовне одна за другой.

— Почему она тебя так боится? Потому что она коснулась тебя, да? Взяла у тебя что-то в первую ночь, а может, во вторую… И потом дотронулась до чего-то, что для неё гибельно. И отступила, отступила настолько, что ты сам гоняешься за ней. Потому что ты слишком хочешь отдать ей что-то. Так ведь, Пастырь⁈

— Не Пастырь! — голос у него срывается в визг. — Не лезь… не знаешь! Пастыри берегут, Пастыри помнят! Пастыри боль… они… боль… не помню, не помню ничего! Я не делаю это, я не помню!

Он почти уходит в жалобный скулёж, но мне сейчас всё кажется ложью. Этот коридор, где под мягкими луговыми цветами на обоях — плывёт неспешно тело вытвани, пробираются её отростки по проделанным для неё ходам. И шёпот Лайла: «Янист, слушай, подожди… нужно…» Мне наплевать, что нужно, наплевать — о чём скулит притворщик-старик.

Там, в спальнях сейчас, — тридцать пять несчастных, закутанных в лживые, прекрасные сны… и щупальца твари припадают к ним, насыщаясь болью, памятью, магией.

— А Хозяюшка добрая, у всех взяла, у меня только… мало…

— Добрая, — получается почти выплюнуть это слово. — Ты настолько хотел это лекарство от боли, что позволил ей продолжать. Позволил ей… убивать. Ты хуже Кровавых варгов!

Он вздрагивает и застывает с неожиданно тихим, скрежещущим смехом. А рядом со мной оказывается Лайл — и холодная ладонь с размаха запечатывает рот.

— Придержи своего единорога! Валим, пока она не услышала. Давай вниз, дальше к административному зданию — там Чаша…

Говорит он, уже подталкивая меня к лестнице. Высвобождаюсь — как бы то ни было, надо прихватить с собой сумасшедшего варга, пока нас не услышала…

— Она… псигидра?

Лайл на ходу бросает на меня взгляд, будто проверяя — в своём ли я уме.

— Полли.

Отвечаю таким же взглядом. При этом промахиваюсь ладонью мимо руки Найви, который на обоих нас пялится как на чокнутых.

— Кто такая Полли, а⁈

— Да ладно, — отвечает Лайл на мой взгляд. — Очевидно ведь, что психушкой рулит она, а её мужен… ч-ч-чёрт корявый водный, три мантикоры ему в дышло!

Лайл звучит, будто он не в своём уме, но нет — он в своём… Просто коридор освещается тёплым светло-медовым цветом. И взбегают лёгкие шаги по толстому ковру на лестнице с первого этажа.

Последние ступени. Слишком близко. Нам не успеть спрятаться за одну из дверей.

И всё равно ведь она наверняка слышала.

Потому что это Полли возникает в освещённом коридоре — и волосы у неё теперь не подобраны под сетку, две легкомысленные косички торчат на голове, и ещё она одета теперь во что-то вязанное, тёплое и домашнее, что явно ей велико. И от этого кажется девочкой, которая нарядилась в старушечью кофту.

Или старухой, которая притворяется девочкой.

— Вот зачем вы так, а?

Цветы на обоях — сады и клумбы. Рои бабочек. Безмятежных, порхающих. Звуки сна летят из спален. И бурлит там, за стенами — псигидра, поглощая чужую боль. Возвращая в детство.

Лицо детства — гладкое, почти без морщин. С милыми ямочками и светящимися глазами. Она не идёт — порхает нам навстречу, легче бабочек по стенам, а мы отступаем, все трое… Перед маленькой, хрупкой куколкой, женщиной-девочкой, такой светлой и приветливой.

Будто за ней тянется густая, чёрная тень с извивающимися щупальцами.

— Куда вы, глупыши? А со Страшного Чердака зачем сбежали?

— Ну-у, потому что там было страшно? — предполагает Лайл вполголоса. — Там же, понимаете ли, вытвань. Которой вы каким-то образом рулите и из-за которой вы вроде как основали эту лечебницу.

— Эмри, ну ты скажешь — я основала! Мой гениальный муж…

— Ширмочка. Которую вы, надо думать выбрали, потому что она представительно выглядит, а?

— Нет. Вообще-то, у него были деньги.

Она улыбается радостно, открыто. Голос разносится полным колокольчиком — искренним, смешливым. У него были деньги, говорит она. И ещё он достаточно дурачок, чтобы не интересоваться — что живёт под лечебницей. И как исцеляются пациенты. Наивный дурачок — и добрый, верит в какие-то свои исследования, сказки и светила… Погружён в них, не видит ничего вокруг, кроме своей науки. Он бы веками сидел над своими исследованиями — если бы не она. И он никогда не был солидным. Очки, часы, бородка — да… производит впечатление.

— … это я посоветовала ему отрастить. И пиджак, и часы — это мой подарок. А ещё он заикался, и мы с ним работали над этим. Смешно сказать, как он боялся первых пациентов. Но у Морти такой прогресс теперь. Вам же понравилось? Он теперь всё это умеет: красиво говорить, убеждать, принимать нужные позы. Теперь всё стало как нужно. Но сначала было трудно. Вся эта чушь о том, что женщины не могут руководить подобными заведениями: глупости, придуманные несчастными людьми. Но мы с Морти всё преодолели. Нашли друг друга… вернее, это он меня нашёл. Так спокойнее, правда? Пусть ему достаётся слава. Мне ничего не нужно — только быть здесь. С пациентами и моими милыми пчёлками.

— С которыми вы знакомы с приюта Иовейны Айт, насколько понимаю, — Полли кивает Лайлу, потирает руки. Будто добрая учительница в ответ на вопрос ученика. И какая у неё Печать, вир побери, как же я не обратил внимание за всё время…

— Значит, вы… там и встретили её?

— Кого? Бетси?

Смех сотрясает внезапно. Погребает холодной, пьяной волной. Бетси. Чёрная грязь, густой мрак, безразмерное страшилище из-под кровати…

В себя прихожу от пинка Найви.

— Я думал, Хозяюшку зовут Полли.

— Нет, — остатки смеха царапают горло. — Так зовут другую хозяюшку.

Мы все безумны, все здесь. Безумцы в приюте умалишённых. Найви, который сообщает кому-то невидимому: «А говорят ещё — я долбанулся, а они Полли назвали Бетси!!» Полли, женщина-пичужка, похлопывает широкими рукавами кофты, выпевает тонким голоском песнь ответов… почему не зовёт на помощь Сэнди? Своего мужа? Или они уже все спят?

Лайл с его игрой безумен тоже. Может, он просто хочет потянуть время, но тон, которым он задаёт вопросы… Тебе дать очки, Лайл? Дать халат, чтобы ты мог заявить: «Я первый надел, теперь я тут доктор». Я могу сбегать поискать, наверное. Всё равно в этом насквозь безумном коридоре я бесполезен.

И безумен, как все. Иначе, наверное, я не стал бы стоять. Впитывать ответы, будто главы любимой книги.

— Стало быть, Бетси. Знаете, ей поразительно к… лицу. Или что у неё там, а? Я, правда, чуть по имени бывшей не назвал, но вы лучше придумали. Бэтси, значит, обитала прямо вот в этом домике, в приюте вашей милой наставницы?

— Эмри, — женщина-птичка склоняет голову, и одна из косичек задорно вздёргивается вверх. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень догадливый?

— Было дело. Но при обстоятельствах, которые… в общем, скорее всего, в Бетси.

Полли смеётся над шуткой. Кажется — полетит. Погрузится в светлую память, которую всколыхнул вопрос.

Морщинки-лучики вокруг наполненных светом глаз. Звон хрустального колокольчика голоса.

— Леди Иовейна собирала сироток, чтобы дать им счастье. Она всегда твердила: человек рождён для счастья. Для радости. Не для боли и горя. Боль разрушает. И её нужно истребить в себе. Она учила нас приветствовать солнце. И рассказывать смешные истории друг другу. И всегда-всегда-всегда улыбаться, только это не у всех получалось.

— Ух ты ж, почему бы это.

Мурашки разбегаются по плечам. Ледяные, многолапые. За светом воспоминаний в её глазах — пустота. Словно здешние полые стены: толкни ненадёжный, изукрашенный покров — что откроется?

Жадная голодная грязь со щупальцами, нет. Старушка в мехах. С приторной, липкой улыбкой, пристала к губам — не оттереть. Сумасшедшая, которая признавала смех и не признавала слёз. Считала, что должны быть — светлые тона, без малейших тёмных. И запрещала плакать своим подопечным, плакать, и ссориться, и говорить о грустном, и её «маленькие солнышки» должны были только сиять, сиять, сиять…

Но они не могли, так ведь? Они были живые дети.

— Дети бывают такими непонятливыми. Они всё равно ссорятся, завидуют, падают. Скучают. Боятся. Иногда даже плачут. Я вот сначала тоже была… даже вспоминать не хочется.

Тебе не хочется вспоминать, не-выросшая девочка из приюта? Или ты не можешь вспомнить? Что — был кто-то, о ком ты плакала? Друзья или родные? Ты не желала признавать, что человек создан лишь для счастья?

— Ну что вы, не подумайте только. Леди нас никогда не наказывала, она только говорила, что мы должны подумать над своим поведением. У нас были две комнаты для раздумий, внизу. Там было немного грязно, но зато нам сразу становилось лучше.

— Грязно, говорите. Ну-ну…

Псигидра была мала. Не знаю, как образуются эти твари или как размножаются. Вышла ли она из долгого сна, который иссушил её? Была порождена каким-то ритуалом? Важно: она была мала. Была под домом. В подвале. Может статься, протекал фундамент? О чём я только думаю.

Обычно эти твари заставляют людей хворать. Вытягивают из них жизнь. Радость, магию.

Но дети в подвале не радовались. Они были напуганы, расстроены. Раздосадованы. И она выбрала иное.

Забирать то, что явственнее. Что на поверхности. Наверное, она даже не тянулась к ним чёрной грязью, не показывала себя, пока…

— Она ко мне пришла первой. Я плакала — и тут золото! Так красиво, представляете!

Полли рассказывает с детским восторгом. Пронесённым сквозь годы. Золото, светящиеся нити — в тёмном подвале. И она сначала совсем немного испугалась, когда увидела Бетси, а потом та дотронулась — и слёз не стало, и стало так замечательно. И она поняла — Бетси добрая, она тоже хочет всем только счастья, совсем как леди Иовейна…

— Я ходила в подвал. Потом. Сама. Чтобы Бетси не было одиноко. Мы учились с ней играть в прятки: я прошу, а она прячется. Потом я научилась её звать. И леди Иовейна говорила, что я её лучшая ученица. И я больше не плакала, я поняла… и никакой боли.

Женщина-девочка сияет улыбкой на округлом лице. Торчат косички. И выливается счастье сквозь глаза — пустое, выхолощенное.

А старый Найви присвистывает у меня за спиной. Он варг, конечно. Он сейчас должен сказать что-то. Что так не бывает… псигидра же не обладает сознанием в полной мере? Разве не поэтому с ней нельзя соединяться варгам — потому что внутри у неё лишь голод и чужая боль, и не к чему воззвать. Или, может быть, книги в очередной раз солгали, когда дело касается бестий?

— Так бывает? — спрашивает у себя под нос старик то, что хочу спросить я. И сам же отвечает:

— Нет.

— Как же так вышло?

— Потому что она рехнулась.

— Бетси? Полли?

— А есть разница⁈

Диалог с самим собой, перемежаемый хихиканьем… И глаза Лайла, который как будто совсем не слушает старого Найви — он ведь беседует с главой лечебницы, той лечебницы, что пропахла безумием от подвала до крыши. Где не в себе даже псигидра, не в себе все и вся. И Лайл со всеми тоже: у него на лице так и цветёт добродушная улыбочка, а глаза…

Разве может из глаз судорожно ощериться крыса⁈

— Славненько. Чудненько. Прекрасненько. Она, значит, улавливала ваши сигналы. А дела-то потихонечку начали идти всё хуже и хуже, особенно после смерти вашей основательницы. Дайте-ка догадаюсь: некоторые учителя стали понимать, что у деток какой-то слишком радостный настрой? Начались проблемы с магией? Что, смерти? Дурная слава заведения?

— Это были досадные случайности. Всегда бывают.

Улыбка Полли не меркнет ни на миг, не теряет в яркости.

— Ага. И поползли слухи. Чтобы погасить которые, надо думать, пришлось выложить остатки состояния доброй леди. Приют пришлось распустить, сироток раздать, а вы с другими воспитанницами остались гадать, что делать, но тут подвернулся добрый Тройоло, и удалось развернуться как следует. «Безмятежность»: куча больных и вкусная, питательная пища для псигидры. Постоянная смена блюд. Одного не понимаю: как вы ей-то привили местный режим. Поделитесь секретами, а? А то мы тут как-то были в Зеермахе… проездом, дрессировщиков посмотреть. Готов бочонок вишнёвого эля поставить: они б вам памятник воздвигли.

— Ну-у-у, просто Бетси очень умная!

Птичка щебечет, взмахивает крыльями, вскидывает головку. Очень-очень умная, да-да, и очень-очень добрая, она всё слышит, всё понимает… она знает, что нужно ждать сигнала и только потом приходить к бедным, несчастненьким. Просто приходится ждать на первом этаже и потом просить её вернуться, в шесть утра, но это ничего, потом можно выспаться с утра и ещё немного днём… А если не удаётся — ну, есть бодрящие зелья.

— Абсолютный эмпат, — бормочет Найви. — Ай-яй-яй… редкость какая… умная красавица, умная. И частичное замещение разума, вот оно как…

— Что? — в горле сухо, только дерёт немного. — Это как у варгов?

— У варгов — мост. Две стороны. А тут одна. Псигидра принимает её сознание как своё. Прониклась.

— Ч-что? Почему?

— Общие цели. Общее безумие.

— Я думал, это ты безумен.

Старик кидает сердитый взгляд из-под спутанных прядей.

— С вами вылечишься…

И начинает насвистывать песенку. В такт Полли — та всё поёт, поёт о том, какая замечательная Бетси, и что мы совершенно зря всё это затеяли.

«Абсолютный эмпат», — фраза заседает внутри занозой, поворачивается так и этак. И что это значит?

«Что у нас большие проблемы», — говорят глаза Лайла. Его настороженный, скользкий взгляд. Лайл, конечно, не упустил ни слова из моей шепотливой перебранки с Найви. Но всё ещё пытается тянуть время… или он просто хочет добыть из неё побольше информации?

— А высыпаетесь, значит, в разные часы, потому и кажется, что вы всё время на посту. Снимаю шляпу. Ну, э-э-э, сниму, как только у меня она будет. А можно вот ещё так… Вы тут столько лет. Как она вас-то не того, а? Потому что вы — поставщик здоровой пищи и попутно ещё немножко псигидрин мозг?

Женщина-птичка смеётся серебристым, почти застенчивым смешком. Будто приглашает всех нас поиграть. Раз-два-три, самое лучшее время для страшных загадок — ночь, ребятишки…

— Потому что у неё ничего нельзя взять.

Слова вскипают внутри. Протискиваются из груди сквозь горла — и мне кажется, что меня рвёт ими, чернильными и горькими, с вязким привкусом — жути.

— Потому что она давным-давно… может быть, с детства, да? Вы же не испытываете этого. Ни грусти. Ни горя. Ни тревоги. Безмятежность… вы так назвали лечебницу неслучайно, правда? Одна только безмятежность, и радость, и счастье. Но не сочувствие. Не сострадание. Не сомнения, да? У вас ведь нет сомнений, вы никогда не сомневаетесь, сомнения же причиняют боль…

Она рассыпается в мелких кивках — и вдруг оборачивается механической куколкой из шкатулки. Сейчас взмахнёт рукавами, пустится танцевать под задорную музыку…

С неестественным высоковатым смехом.

— Единый… эта тварь изувечила вас ещё в детстве, а вы теперь увечите других. Во имя чего… своей идеи? О всеобщем счастье? О том, что можно всех… вот так разом…

— Изувечила? Какие глупости!

Голос её поднимается и звенит, звенит, отражаясь от стен коридора. А улыбка всё расширяется, обращаясь в маску уличного клоуна.

Кажется, сияние теперь исходит не от глаз — от самой фигуры. Золотистое сияние. С потолка над её головой.

— Бедный, несчастный мальчик… Она меня излечила. Я тоже была несчастной. А стала очень счастливой. Самой счастливой на свете! Я забыла все свои горести. Такой прекрасный мир! И я здорова! Ну же, разве не понимаешь, мой муж проводил обследования: я абсолютно здорова, и разумом в первую очередь. И я не хочу вылечить всех. Только тех, кто в этом сильно нуждается. Неужели ты не понимаешь, больной, несчастный мальчик… больше не будет плачущих влюблённых! Ревнивцев, скорбящих, тревожимых, ненавидящих, больше… не будет боли, потому что теперь есть лекарство! Да, пока что мы принимаем за деньги. Мы вынуждены брать с них клятвы о неразглашении. Но Бетси крепчает, и мы можем принимать всё больше пациентов, а старые возвращаются к нам, и через пять лет, может быть, десять лет… когда мы запатентуем метод…

Озноб бредёт по позвоночнику. Тычет ледяными шильцами — ищет уязвимые точки. Это несоответствие. Щебет, и улыбка, и светящиеся глаза — и то, что она говорит. Меня сейчас вывернет наизнанку. И я стану криком.

— Уже начались смерти! Смерти!! Ваша тварь убивает! Отнимает магию, забирает здоровье и жизнь!

— Досадные случайности. Всегда бывают. Это только те, кто слишком увлекался лечением. Они же не страдали, да? Умерли счастливыми.

— Умерли пустыми! Опустошёнными, потому что всё ваше счастье — не более чем пустота, наносная радость, как от наркотика, потому что на самом деле боль — неотделима от…

Полли качает головой. Она впервые начинает выглядеть сообразно своему возрасту. Пожилой женщиной, пусть и хрупкой. Глядящей на несчастного мальчишку-несмышлёныша.

— Бедный мальчик, — но сочувствия нет, только фальшивое тепло, тщательно за годы подобранная имитация. — Кто станет цепляться за боль? Зачем? Зачем такие страшные мысли, откуда? Вот видишь, я права. Ты болен. Тебе нужно лечение. Тебе и твоему отцу.

— Хочешь поделюсь с тобой частью законической мудрости? — едва слышно под нос роняет Гроски. — Не говори маньяку, что с его великой идеей что-то не то.

Полли ласково смотрит на нас. На лице её — любовный укор нам, шкодникам.

— Я нашла лекарство, — шепчет она и делает шаг вперёд — и мы отступаем по коридору перед маленькой женщиной в старушечьей кофте. И в каждом мелодичном, высоком звуке её голоса — безумие, застарелое, безразмерное, подмявшее и поглотившее её всю. — Самое лучшее лекарство. Лекарство от боли.

Лайл рядом шумно выдыхает, как бы осознав, что договариваться бесполезно. Выставляет правую ладонь вперёд в предупредительном жесте. И интересуется как-то очень буднично, почти скучно.

— Стены, пол, потолок? Где она прячется?

— Повсюду, — нежно вызванивает незримый жаворонок. — Она здесь повсюду.

И обрывается в горних высях, когда маленькая женщина в коридоре призывно разводит руки.

— Она — это «Безмятежность».

Золотистые нити прорастают сквозь потолок. Приходят сквозь отверстия для светильников. Почти невидные щели.

Звенят, вылетая, медные оплётки вентиляции. Поддаваясь щупальцам липкой твари, пришедшей на зов. Чёрные потёки украшают стены — и вот глухое «брлв» — из кладовки, оттуда тоже стремится поток — и из уборной в конце коридора, и позади и сверху — глухой звук двери чердака, которая не выдержала.

Вязкое, чёрное, струится по ступеням, затапливает пол. И слышны мерные удары безразмерного тела псигидры внутри стен — так нетерпеливо иногда стучит сердце. Вытвань проливается огромной кляксой, с полотка начинают лезть густые потёки — Лайл с тихим ругательством подмораживает несколько. И слышно, что внизу, на первом этаже, разлеглось нечто непомерное, огромный организм, проросший в увитые цветущим плющом стены, обжившийся на потолке, в подвале — повсюду… Пришедший показать себя.

А Полли смеётся, и в смехе её слышится — стихия безумия, катится валом, разрастается, как вытвань в коридоре. Она будто опьянена тем, что вокруг неё струится Бетси, и голос взмывает, становится всё громче, почти переходя в крик.

— Не бойтесь. Это лекарство. Это всего лишь только лекарство. Она излечит вас. Больно не будет. Уже больше совсем не будет. Ни больно, ни страшно. Будет безмятежность…

Безмятежность, безмятежность, — бьётся в виски тонкий, будто заострённый голосок, и мы отступаем по коридору, но отступать почти что некуда, псигидра струится и накатывается валом, тянет чёрные щупы, а сверху струятся золотистые нити, подсвечивают маленькую фигурку с распахнутыми руками-крыльями. Полли будто преображается, становится выше ростом — женщина, отбрасывающая громадную, живую, чёрную шевелящуюся тень. И на лице её — страсть. Упоение, почти физический восторг.

Лекаря, который сейчас истребит боль.

Сейчас закричу, — думаю я, но пересохшее горло смыкается, как трещина. Не исторгает из себя ни звука. И звук долетает извне: тонкий-тонкий визг, вой… Лайл? Нет, Лайл пятится рядом со мной, зубы оскалены в страдальческой гримасе, пальцы скрючены — готовятся вытолкнуть магию.

Найви?

Старик варг визжит и бьётся, бьётся на полу, а чёрные потёки огибают его и отдёргиваются, будто пугаясь криков.

— Не лезь! Не тронь! Говорил — не ходи сюда, не ходи! Какая… кто? Просил… не надо!

Из-за его взвизгов Полли тоже начинает кричать. Маска восторга застывает у неё на лице, и в диагнозе больше нет никаких сомнений… вот только это едва ли излечимо.

— Глупые! Глупые больные! Не бойтесь! Она только возьмёт боль! Это лекарство! Я нашла лекарство, я знаю! Мы с ней — лекарство! Лекарство от боли…

Лекарство наступает на нас — неотвратимое, как смерть. Тянется захлестнуть — пока ещё отступает, опасаясь страдающего на полу варга, которого я теперь волочу за собой. Лекарство смыкается вокруг нас как тишина, как мёртвые воды Бездони, и пропадают все звуки, кроме влажного чавканья и заливистого крика, и сейчас оно дотянется и поглотит, и всё утонет в фальшивой безмятежности, не станет боли, и ледяной иглы вдоль позвоночника, дрожи под ложечкой, и самого дорогого на свете — теплых пальцев, каштановых волос, её губ на моих… На миг закрываю глаза и пытаюсь вспомнить напоследок — ускользающее от меня, а в смертную тишину вод Бездони доносятся отголоски крика:

— А вы? Кто вы, чтобы мешать? Что вы можете знать⁈

Потом звук, как будто кто-то вытер нос рукавом. Это так нелепо, что открываю глаза.

Старый Найви цепляется за моё колено жилистой рукой. Задрал голову к потолку, открывая худое измождённое лицо. Отвечает хрипло:

— Фениксы очень приставучие.

И затем сквозь потолок, сквозь чёрные потёки, сквозь золотую паутину проходит пламя. Огненный шар сваливается на пол возле нас, складывая крылья и обращаясь в серую с багряным птицу. Птица ласково курлычет, лезет под ладонь Найви, тот бормочет что-то вроде «Будет, будет, чего пришёл, просил же — чтобы не…»

Но я не смотрю на феникса. Потому что следом с потолка соскальзывает тонкая верёвка. А по верёвке скатывается та, чьё лицо я только что пытался вспомнить.

И это лицо — такое живое, с точками веснушек, с горящими глазами — остаётся отпечатком в сердце. Ярче пламени феникса.

Гриз Арделл дарит мне короткий взгляд и встаёт рядом, разворачивая кнут.

Кнутовище чуть подрагивает — словно от ярости.

— Я отнимаю у людей боль! А вы хотите всё испортить⁈

Полли смеётся. Наверное, ей уже всё равно. Может быть, она даже не видит, что вытвань замедлила своё наступление, теперь она обегает нас всех — варга и его искристую птицу, и нас заодно. Аполла Тройоло вся будто в тканом золотом уборе — подсвеченная нитями псигидры, спустившимися с потолка. Сияющее воплощение счастья, почти Целительница Премилосердная.

Если бы только не разбухшая, голодная, извивающаяся тень, занявшая почти весь коридор.

— Я отнимаю у людей боль! — кричит Полли. В её высоком, радостном голосе — давящее, душащее хуже псигидры счастье. Счастье правоты. — Я делаю их счастливыми! Мы с ней лекарство! Я лекарство! А кто ты?

Гриз ступает вперёд. Бледная, с сомкнутыми губами. И я осознаю вдруг, что передо мной стихия. Не менее безумная и неудержимая, чем Аполла Тройоло.

Просто имя у этого безумия другое.

Имя проступает в тенях на лице моей невыносимой. В неистовом пламени зелёных глаз — смерть варгов, и круговерть весны, и безумная алая паутина с голосом крови, и недуги и скорби каждого зверя в питомнике.

— Я — лекарство от боли. Да-да! Лекарство от боли! А что ты об этом знаешь? Кто ты, чтобы мешать мне⁈

Рывок вперёд. Петли кнута сминают золотые нити и захлёстывают Полли за шею и по плечам, и поверх рук. Она не успевает применить магию или даже вскрикнуть — и после ещё одного короткого рывка оказывается лицом к лицу с крайне разозлённой Гриз Арделл.

— К-кто ты?

Ответ срывается с губ коротким жгучим словом. Обнажающим суть. Её. И всего племени варгов.

— Боль.