Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

ТРОПЫ ВЕСНЫ. Пролог

'…и берегитесь, ибо Время Соков — опасное время,

когда прирастает не только добро,

но и зло, и обнажаются тайные страсти, что

прежде таились подо льдом…'

Королева Трозольдиа. «Поучение юным»

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Весна — время тепла и соков. Шелеста возрождённой листвы. Одуряющих ароматов. Птичий трелей. Песен и игр.

Прощаний.

Гриз Арделл прощается по вечерам. Перед уходом на ночные дежурства.

Отпускает одного за другим тех, кому повезло.

Трёхглавый кербер, ослабевший после капкана. Шумная и говорливая гарпия-бескрылка Болтуша. Мелкая грифониха Рози, отбившаяся от стаи и угодившая в ловушку по любопытству.

Она уводит их по тропам весны.

Зелёные тропы теплы и пахнут остро и дурманно, — пряным весельем, свободой от оков зимы.

И звери внемлют зову весенних троп. Волнуются и поглядывают на Гриз Арделл, которая тихо ступает рядом.

Она не умеет петь так, как Аманда. Но внутри зверей она умеет петь очень хорошо.

Огромная стимфа с тихо звенящими сияющими перьями. Три порыкивающих игольчатых волка из одного помёта. Заболевший медовый алапард, купленный на ярмарке. Во всех она вливает песнь прощания, ступая рядом с ними по вечерам.

В песне расстилаются луга, воздвигаются горы и холмы, и льются реки, и поднимаются леса и рощи. Песня уводит вглубь королевского питомника — и просит идти дальше, туда, куда позовёт весна.

«Иди на север, к душистым долинам Элейса», — шепчет песня бронзовому единорогу Алатерну. Того на ярмарку привёл жестокий хозяин.

«Ступай на запад, в густые Тильвийские леса», — напевает Гриз яприлихе Тыковке, отъевшейся после зимы.

«Ты можешь пойти на юг, к холмам и рощам», — поёт она огненному лису Эвальду, а тот ехидно ухмыляется в ответ — и как хитрюга попал в капкан?

Мел терпеть не может проводы — слишком привязывается к животным. Потому она и Йолла балуют зверей за сутки перед уходом: накладывают любимой еды, чешут уши и бока, играют. После проходит ночь. И день, когда животное живёт как обычно.

Вечером в клетку или в загон входит Гриз Арделл. Касается разума зверя. И зелень в её глазах поднимается и прорастает внутрь, соединяя варга и бестию.

«Пора, — шепчет зелень. — Это будет теперь. Помнишь, я обещала тебе, что скоро будет свобода? И тропы, и запахи. Пойдём».

И потом они идут бок о бок, в единении сознаний, и глядят на весну вместе в последний раз. Гриз — и те, кому повезло покинуть питомник первым путём. Исцелённые, откормившиеся, успокоенные.

Растерявшая щитовиков с панциря мантикора. Сломавшая ногу в охотничьей яме серная коза. Прыгающие шнырки, меняющие цвет.

Этой весной прощаний много.

Гриз доводит зверей до границы артефактов — там, где заканчивается лес питомника и начинается королевский заповедник. Лес здесь резко расходится в разные стороны, и троп становится больше — можно выбрать любую.

И всегда одно в конце. Лёгкое касание — не руки, чтобы не оставить запах: мысли, только мысли. Непременное напутствие — избегать людей, и селений, и мест, где есть человеческие запахи, следы и ловушки.

Не играть там. Не ходить туда. Не охотиться поблизости.

«Забудь, что было в питомнике, –просит Гриз, и серебристый йосса Тень вопросительно поднимает круглую морду. — Забудь нас и то, что мы сделали. Помни — люди не добры. Они не добыча, но с ними лучше не связываться».

Устранять «блок доверия» бывает сложно, особенно у тех, кто был в питомнике долго. Такие, бывает, остаются рядом месяцами, пока их не прогонит недостаток корма или территории — или желание завести семью. Но большинство всё-таки уходит, поддаваясь зову весны. Потому в это время так хорошо прощаться.

Йосса водит головой, едва заметно серебрясь в сумерках. Его затопило птичьим многоголосьем, огнями, властным духом свободы и весны. Вопросительно взглядывает на Гриз, и та кивает — иди. Тень поворачивается — и обращается в своё имя. Пропадает за кустами, отправляясь на север.

Скоро можно провожать остальных. Раны зажили, сознания спокойны — йоссы не проявляют агрессии даже к тому, кто однажды едва не отправил их За Черту. Впрочем, Гриз и Аманда постарались, чтобы это не осталось у них в памяти: клетка у Скорпионовых Гор, ободранные туши собратьев вместо еды, кровавое побоище с людьми, и собаками, и лошадями, и потом…

Алая повесть, написанная серебристым лезвием по белому снегу. Гриз заставляет себя не тереть ладонь и не думать, не думать, не думать о сиянии лезвия и алом, обжигающем зове нитей. Тогда зацепится, потянется иное — багряная ледяная зыбь, хриплые крики тётки Креллы: «Меня заполнили! Заполнили!!» — и бегущее по венам пламя, падение в кровавое море, в тёмную бездну Смутных Троп, и видения, и голоса.

Весна — время прощаться и отпускать. Если бы только всё было отпустить так просто.

Вечер густо-сиреневый, перемешанный с полыхающим закатом — словно на краю неба загорелся огромный феникс. Весенние травы нагреты солнцем. И светляки-гроздевики начинают свой танец.

Она идёт по тропам весны. Ускоряя и ускоряя шаг. Пытаясь сбежать от того, что надёжно скрыто в подвалах её крепости. А весенние тропы спутываются под ногами, и паутина в каплях лёгкого дождя наливается огнём заката, и невольно дышишь слишком глубоко и часто, когда — не должна.

Не со всем и со всеми можно попрощаться. Не всё — сразу отпустить.

Не все звери хотят уходить. Слышали бы это защитники природы, которые временами наведываются в питомник или пишут полные угроз письма. «Вы порабощаете зверей, держите их в клетках, вы, бесчеловечные…». Защитникам природы никогда не приходилось уговаривать выйти из клетки молодого огнедышащего кербера, почти убитого уцепами. Или виверния, которому нравится вкусная еда и безопасность после голода и схваток с более сильными самцами. Или алапарда, который полюбил Мел.

Впрочем, его тоже позвала весна, пять дней назад… или четыре? Весна, просто весна, Гриз, ничего больше. Сочащиеся запахами поры земли. Потеря равновесия. И звонкие игры, зовущие песни зверей в пьяном воздухе. Гарпии воркуют на поляне, покусывая друг друга; алапарды рычат и бьются за внимание самок; таясты начинают свои игры с хвостами…

Весеннее безумие напитывает лес, влезает под кожу. Выворачивает наизнанку мысли, сбивает дыхание. Обнажает мясное, алое, бесстыдное.

Весна — время, которое не любят варги.

Питомник звенит от желания, брачные призывы несутся из каждой клетки, и когда ты входишь в единение по сотне раз в день… Бег по тропам весны не помогает — страсть плещется среди деревьев, и можно хоть по пять раз за день окунаться в холодные речные воды: разотрись докрасна жёстким полотенцем, натяни одежду — через полчаса всё равно накатит.

Слабость, истома, мысли плавают вир знает где, и хочется только — лечь на поляне, приминая душистые цветы, и дышать, плавясь под солнцем, и чтобы горячие пальцы… чтобы… рядом…

— Положительные моменты, ч-чёрт, — хмыкает Гриз, когда понимает, что пронеслась через половину закрытой части. Одна и радость: можно провожать несколько раз за вечер, прощаться — и стрелой нестись назад, забивая весенний набат в крови усталостью. Как когда-то в общине.

Пузырёк под пальцами отвратительно тёплый. «Охладилка» Аманды лучше общинных зелий: нужно меньше, да и работает получше, иначе бы совсем… Гриз старается дышать медленно и размеренно, отвлечься и закрыться, и не впускать в себя мир — лесной, шуршащий, напитанный властным зовом.

Нельзя постоянно лакать «охладилку». Потеря скорости и концентрации, проблемы со сном… У каждого зелья своя цена. И непонятно, что выкинет Дар: после того падения на Смутные Тропы он приобрёл болезненную чувствительность. Сны полны тенями, тенями, видениями и криками. И если бы только Янист…

Она встряхивает головой. Вполголоса клянёт неуёмную шпильку — снова сбежала из волос. Пузырёк занимает своё место в кармане. Гриз останавливается у старого вира — того, что мёртв уже столетие. И сворачивает не на восток, к питомнику, а на север, в лес.

До Старой Плакуньи отсюда не больше мили. Время поздороваться наконец.

Плакунья — непризнанная королева открытой части питомника. Древняя и редкая ива-ручейник в незапамятные времена вросла в русло старого, заболоченного ручья. Впилась присосками-корнями, раскинула узловатые руки — и выпила широкую полосу коричневатой воды, очистив её. И заплакала кристально чистыми, ледяными струями воды — с каждой голубовато-серебристой ветви. Струи бьются об переплетение корней, проливаются с пригорка в озерцо, всё более широкое и глубокое с каждым днём.

Старая Плакунья радушна, и в летний зной рядом с ней всегда полно зверей. Но сейчас все слишком рады теплу и слишком заняты брачными призывами.

«К на-а-а-ам! К на-а-а-а-ам!» — стонут одуревшие скрогги в чаще. «Зде-е-е-есь! Зде-е-е-есь!» — голосят бескрылки мили за две. И над всем летит отчаянный, томный призыв самки алапарда: «И-э-э-эй! Возьми-и-и-и!»

Скинуть одежду, шагнуть под буйные по весне струи, отмыться от приставучих весенних запахов…

Вокруг Плакуньи — густая сень зелени: это её дочери, которые силятся сбежать в лес от строгой матушки. Гриз похлопывает одну по стволу и торопится в прохладу их листьев.

Мерный шум вечного дождя впереди. Убаюкивает, умиротворяет. Словно заманивает. «Приди, — поют струны воды, и из крови им откликается весна. — Приди же…»

За время, что Гриз не была здесь, Старая Плакунья раскинула ветви шире. Причесала голубовато-зелёные косы. Струит лёд с обворожительным шелестом. Луна — бесстыдная купальщица, растрепала свой свет по струям воды. И они потекли светлым мёдом. И гроздевики роятся вокруг окрестных ив — творят светлячью любовь. Мигают, будто блуждающие огни.

Ведущие в ловушку.

Ловушкой пахнут медовые воды, к которым тянется её рука. Беспечно. Бездумно.

О чём же ты могла забыть, Гриз? Может быть, о том, как давно ты сюда не приходила?

Или что не ты одна знаешь об этом месте.

Тень сперва почти незаметна среди ветвей и струй воды. Потом делает шаг, проступая из напитанных луной вод. Обретая плоть.

Человек стоит с закрытыми глазами, в профиль к Гриз. Наполовину погружённый в текучесть воды и пляску лунных лучей. Холодные струи облизывают его плечи, щекочут босые ноги. Светлые волосы перевиты серебром луны. И капли лунного света падают с длинных ресниц. Будто человек плачет.

Но он не плачет.

Губы у него сомкнуты и он словно бы чуть-чуть улыбается чему-то, что видит внутри, в себе. И, не выходя из-под летящей с ветвей воды, он делает плавный жест. Поднимая руку, пропуская сквозь пальцы тугие потоки. Роднясь с ними.

Вторая рука поднимается, рисуя замысловатый узор — брызгами воды и лунного света. Длинные пальцы — и косы ивы как их продолжение. Перекаты гладкой кожи на расслабленных плечах. Он слегка покачивается, лаская струи воды, словно вбирая в себя окружающий мир каждым жестом — и течёт, течёт вместе с дождём Плакуньи, завораживая, гипнотизируя…

Танец змеи, Гриз. Ничего больше.

Если закрыть глаза, легко оторваться.

Она разрывает мгновенной тьмой под веками магию лунного света. Ныряет за собственные стены, прочь от игр гроздевиков и искушающего шелеста воды.

Вдох неровный, потому что она бежала сюда, конечно. Губы не пересохли — обветрились. А солоны от запаха весны.

Она собирается нырнуть в заросли зелени, когда Рихард Нэйш поворачивает голову в её сторону. И открывает глаза.

— Добрый вечер.

Ловушка захлопнулась.

И бежать поздно, потому что она знает, как будет истолковано это бегство. И потому что это глупо. Потому что она старается не избегать…

— Что-то случилось? Какое-то дело?

Дело. Застегнуть верхние пуговицы рубашки, — думает Гриз, пытаясь выдержать его взгляд. Невинный, и потому в сотню раз более пугающий, чем обычно. Пуговицы. Какого вира я их на бегу расстегнула⁈

— Просто не знала, что ты здесь. Не хотела мешать. Продолжай свою… тренировку.

— Я закончил, — он делает пару шагов, выходя из-под воды совсем. Мокрый насквозь и в коротких чёрных кальсонах. — Небольшая медитация. Некий сорт упражнений, помогающих блюсти… вечное равновесие.

Вечное равновесие, да… Чёртовы пуговицы рубашки. Гриз бездумно следит за частой весенней капелью. С мокрых светлых прядей — по облитым лунным соком плечу…

— Весенние упражнения?

— Постоянные упражнения. Весна не имеет особенного значения… если, конечно, ты не варг. Трудное время, аталия?

Трудное время. Клятые устранители вырастают, где их не ждёшь. В недопустимом минимуме одежды. Облитые водой и чем-то лунно-сливочным. Будто десерт в блёстках из света гроздевиков.

— Время проводов. Ты знаешь.

— Знаю не только это.

Голос Нэйша журчит, сливаясь с рыданиями Плакуньи.

— Весна и варги, не так ли? Весенние тропы, весеннее безумие. Когда так чувствителен, что постоянно слит с живой природой, трудно не почувствовать пробуждение соков. Не ощутить то, что хотят вокруг тебя все. Время голода, разве не так, аталия? Кажется, у варгов оно нелюбимо. Можно совершить что-нибудь опрометчивое.

Можно. Совершить. Капли поблёскивают на его груди алмазной россыпью, тихонько катятся вниз. Насмехаются.

— Отшельникам-варгам проще: можно просто пережить… или уйти в отдалённые места, где животных меньше. А как с этим справляются в общинах? Зельями? Усталостью. Впрочем, некоторые предпочитают простой и приятный способ…

— С каких пор ты так много знаешь о варгах?

— Я много знаю о тебе, аталия. Например — что прошлой весной ты не стремилась сюда. И, кажется, позапрошлой тоже? Остаётся представить, что ты нашла другое средство.

Гриз кажется, что воздух вскипает вокруг. Запекается багряным на щеках. «Вспомни, аталия, вспомни», — дразнит её улыбка Нэйша, а огоньки светлячков выплясывают на его плечах… как тогда. Как перед тем.

— Не люблю жить прошлым. И тебе не советую. Знаешь, найди себе кого-нибудь, чтобы поменьше… медитировать и предаваться воспоминаниям.

Он чуть-чуть щурится, словно ловя её в прицел… дважды за ночь в капкан, Гриз, да что ж такое.

— Отличный совет. С удовольствием ему последую. К тому же есть хороший пример, а впрочем… что ты в таком случае делаешь здесь? Неужели мальчик…

— Нэйш.

— … не справляется? Брось, аталия, это естественно — едва ли у него богатый опыт. К тому же стеснение, всё это… знаешь — воспитание, община, кодексы… Может быть, ему просто требуется немного времени.

— Заткнись.

— Может быть, чуть больше чуткости или несколько шагов навстречу. Думаю, ты ведь достаточно опытна, чтобы его направить. Или его нужно немного подтолкнуть? Толика ревности…

— Если ты продолжишь — я возьмусь за кнут. А по воде скортокс жалит больно. Особенно по голой коже.

— И куда направишь удар? Шея? Грудь? Ниже?

Узкие бёдра, облепленные чёрной тканью, сухие икры, привычные к бегу, Гриз, ч-чёрт, ты опять соскальзываешь, вернись уже вверх, к ухмылке.

— Не то чтобы я не рассматривал комбинацию тебя, кнута и отсутствия одежды…

— Чокнутый извращенец.

Нэйш жмёт плечами, как бы говоря: «Может быть».

— Ты, кажется, хотела искупаться? Я не буду мешать.

Ухмыляется гостеприимно. И не делает ни движения к собственной одежде, сложенной на широкой ивовой ветви.

— Ты сбил мне настрой. Собираешься одеться или в таком виде вернёшься в питомник?

Устранитель раздумывает несколько секунд. Окидывая себя взглядом и недоумевая — что не так в его виде?

— Ты права. Нужно что-нибудь набросить. Не видела полотенце? Я, вроде бы, брал.

Полотенце висит с другой стороны и на другом дереве. Гриз указывает на него раздражённым кивком. Нужно всё-таки сделать с трижды клятыми пуговицами. Под взглядом Нэйша и без того хочется с ног до головы в мешок закутаться. Но когда взгляд мимоходом соскальзывает в разрез рубахи — ощущение горячего, влажного — почти телесно.

— Извини, что нарушил твои планы, — он стряхивает с полотенца светляков, закидывает на плечо. — Ухожу — у меня патруль сегодня, так что ты можешь…

— Переживу, — ледяные воды Плакуньи нужны как никогда, но не тогда, когда по лесу разгуливает Нэйш в патруле. И воздух кипит от жаркой памяти. — По патрулю отчитаешься утром.

Она не смотрит больше — отворачивается и почти уже ныряет в прохладную ивовую листву. Но голос Нэйша нагоняет и там.

— Аталия. Всегда к твоим услугам.

Провожаниям на сегодня конец. Слишком мало сил. Слишком велика возможность наткнуться на… патрульного.

И гибкая фигура в плену вод стоит перед глазами слишком ясно. Рассыпается веером, сотней бесстыжих ярмарочных карточек. Одна соблазнительнее другой.

А в крови плавает мятное зелье в устрашающем количестве.

Гриз бредёт назад медленно, стряхивая с ресниц одурь. В холодящем тумане зелья. Чуждая зелёным тропам весны. Не желающая их слушать… видеть… Ощущать.

Ночные разливы пения. Кованные из серебра трели теннов. Яприли. Скрогги. Те, что на свободе — перекликаются с теми, что в клетках.

К клеткам нельзя. К загонам нельзя. Хорошо, что встречается Йолла. Хорошо, что девочка не показывает удивления. Простые распоряжения. Корм для тех, кого она не проводила. Сообщить Мел. Она будет у себя. Нужно выспаться.

Негнущиеся пальцы застёгивают клятые пуговицы. Короткие выдохи — сквозь зубы. Если представить, что у фигуры под водой рыжие волосы — станет только тяжелее.

Старая яблоня — Древо Встреч — упорно противится весне. Выбросила лишь листья, не показала ни цветочка. Из-за корявого ствола доносится заливистый смех Аманды: нойя втолковывает что-то Лайлу Гроски.

— Время соков кратковременно, дорогой, нужно запасаться. Нет-нет, я не сомневаюсь в том, что ты можешь скрасить время моих заготовок. Но вот наберу ли я в таком случае хоть сколько-нибудь трав…

Боги, и эти. Хотя что тут говорить, вольерные спать день-деньской строят глазки посетительницам из города. Гриз старается ускорить шаг.

— Ах, ненаглядная, ты уже вернулась с провожания? — Аманда машет ей из-под яблони. — Янист тебя искал.

Плохо. Плохо, что ей так сильно хочется увидеть его. Ощутить рядом с собой. Прижаться, окунуть пальцы в пламя волос. И жар губ, и запах кожи и мыла с ландышем — творения Аманды — и…

Плохо, что охладилка перестаёт действовать.

Нельзя его видеть. Ни за что, не сейчас. Не после. Это искушение. Грань.

Можно сделать что-нибудь опрометчивое.

Яниста нет перед «Ковчежцем», и Гриз задерживает дыхание, прежде чем шмыгнуть внутрь бывшей таверны. Ароматы дерева и бумаги, прогоревших дров и — ландышей, которые Йолла нарвала и поставила возле Водной Чаши.

Ландышевый дух — и умильное журчание горевестника. Сквор живо интересуется самочкой — недавним трофеем Лайла Гроски с Весенней Ярмарки. Сильфа здорово дичилась в первую девятницу, но теперь смягчилась, внимает из клетки с благосклонно.

— Лапушка-лапушка, — воркует Сквор и пушит перья. — Красавица. Красивая. Сла-а-аденькая. Са-а-ахарная. Медо-овая.

Словарный запас горевестника растёт быстро, и пополняет его явно Аманда.

Гриз поднимается к себе, стараясь не скрипеть ступенями. Не глядеть на полоску света из-под двери комнаты, где обитают Янист и Гроски. Шмыгнуть внутрь, не зажигая светильника. Пусть думает, что она ещё провожает.

Всё равно она неплохо видит в темноте. Да и не нужно ей многое — только холодная вода в тазу. Смыть с кожи зудящую, приставучую весну. Запах зелени и ландышей.

Потом зарыться под одеяло, скорчиться, проклиная одного устранителя и его игры. Вцепиться пальцами в подушку — и пытаться не ждать, и твердить, что никто не придёт.

И повторять — что услышала месяц назад.

«Это только весна, Гриз…»

Дни Дарителя Огня полыхнули в венах, земля набухала соками в ожидании Травницы Пробуждающей, и был вечер, и поцелуи отдались в крови сладким звоном — такие непохожие, скромные и нежные, как первые цветы. Тогда она почувствовала это — поднимающуюся изнутри волну, и подумалось — наплевать, почему бы и нет. И прильнула плотнее, прижимаясь, окутанная запахом весны и первых ландышей, руки заскользили по его плечам, губы соскользнули к виску — чтобы он мог услышать её дыхание…

Он задохнулся, прижимая её к себе, принимая в колыбель рук — но почти тут же отстранил с лицом испуганным и виноватым.

Она слышала, как стучит его сердце. Будто вёсла лодки-беглянки ударяют по воде.

— Гриз, я не… пожалуйста, я… не нужно. Не так, прошу, не… не сейчас.

Глаза потемнели — озёрные омуты, два вирных портала. Сейчас выплеснутся. И она утонет.

— Слишком быстро, понимаешь? Это… слишком быстро, слишком… много. Я не могу принять это.

Волны изнутри накатывают одна за другой. Запах ландыша кружит голову. Почему-то смешно.

— Ты принимаешь меня за леди из первого круга знати? Или думаешь, что мне нужно репутацию поберечь? Говорила же я тебе…

Мне незачем себя беречь. Пастырю Чудовищ. «Лесной девке». Кровавому варгу. У которого вечно не хватает времени.

Он уже научился читать её без слов. Два синих вира упрямо темнеют.

— Ты выше леди. Ты — это ты, Гриз, — он прижимает её исчёрканную шрамами ладонь к губам — и из омутов выплёскивается безбрежное море нежности. — И если ты считаешь, что тебе незачем себя беречь, то я…

«Для чего⁈ — едва не взрывается она в крике, потому что его взгляд — захлёстывающий любовью — пугает. — Для чего ты собираешься меня беречь⁈ Для встреч под луной, свиданий — пальцы к пальцам — скромного шёпота, чтения стихов? Или ты собираешься сберечь меня для храма? Полный Брачный, — и ты связан с кровавым варгом, бездетной уродкой, которая никогда не совьёт гнезда, ты хоть понимаешь, как это всё глупо, хоть понимаешь, что то, от чего ты отмахнулся — это всё, что я могу дать тебе, хоть осознаешь…»

У меня никогда не будет феникса. Так жрицы-брачевательницы зовут тех, с кем делишь жизнь.

Он видит в её глазах это. Отзвуки шторма. Отзвуки крика.

Бережно берёт её лицо в ладони, чтобы она не смогла отвернуться.

— Не равняй меня с ним, — просит тихо. — Мне нужно не это, понимаешь? Нужна ты. Сама ты.

Что делать, когда тебе на ладони протягивают обнажённое сердце? Трепещущее, горячее? Разве можно ударить по нему?

Она прижимается горящей щекой к прохладной ладони. Волны Знака Воды. Ясная голубизна глаз напротив. Внутри потухает пенистая волна — и с ней уносятся слова. Ненужные сейчас.

«Но если это часть меня? Если иначе я не умею, если… мне нужно это?»

— Это только весна, Гриз, — прошептал он, тихо целуя её в лоб. — Весна и её песни.

Янист не придёт.

И это хорошо — для нынешней ночи. Слишком жаркой и влажной. Дурманящей запахом ландышей и комариными свирелями. В такие ночи приходят нежданные гости. Дурные гости с иных троп.

Гриз, часто дыша, смотрит в темноту широко раскрытыми глазами. Сжимаясь от предчувствия. Хорошо, что ты не придёшь, это хорошо, Янист. Не потому, что мне тяжело будет рядом с тобой — и чувствовать твои губы и руки, и противиться весне, бушующей в венах. Но потому что я не хочу, чтобы ты встречался с гостем, который войдёт сюда.

Ночью к Гриз является смерть.

Не та, что в белом, улыбается и пробуждает алый голод в венах.

Ночью к Гриз является смерть варга.

«Я сегодня… почувствовала, бабуль».

Сухие пальцы в ожогах и шрамах гладят ей руку.

«Ты быстро растёшь, девочка. Иные не чувствуют перемен равновесия до десяти. Некоторые — и того больше».

«Только я не поняла, что там было. Ну, умер кто-то или родился. И кто это был. Я потом уже узнала от отца, что старый Сиотр, а сама не…»

«Ты слишком торопишься, девочка. Некоторые не слышат этого до своего ухода».

«Это от силы варга зависит, что ли?»

«Не от силы. От чуткости».

«А это разве не одно и то же? А что важнее? А… я же услышу, как кто-то рождается? Когда-нибудь? И пойму?»

«Может быть, на твоём веку тебе и повезёт так, девочка…»

«Бабуль? Я не понимаю. Рождение — это ясно. Это старейшинам надо слышать. Чтобы найти нового варга. Забрать его в общину и воспитать. Ну, как меня вот».

«Как всех».

«Ага, да… — она шмыгает носом. — А зачем смерть чувствовать? Это же как-то… совсем мешает? Это разве как-то полезно — когда не знаешь даже кто…»

«Это даже полезнее. Потому что мы должны вечно помнить, что мы вместе. Вечно знать… мы вместе».

Вместе… вместе…

Это как крик. Как удар. Как вспышка.

Мир трещит, будто глиняный сосуд, который не выдержал жара. Густое и вязкое падение капель. И звон, нет, протяжный крик внутри. Словно стон перерезанной струны.

Предсмертный. С годами учишься различать. Приходит это ощущение — словно от тебя отрывают часть.

С годами начинаешь бояться тишины.

Тишина падает вслед — страшнее любого крика. Топит в себе, укутывает слишком тяжёлым, жёстким одеялом, и давит-давит, а под покровом тишины и темноты, там… Гриз зажмуривается и пытается устоять. Удержаться за подушку как за реальность.

Но шёпот Смутных Троп живёт под кожей. Вот уже два месяца, с того момента, как пришлось схлестнуться с тётушкой Креллой. Шёпот приходит в снах. Вязкое, тёмное, колышется и манит, тропинки тянут руки, и мешаются голоса живых и мёртвых, зверей и людей, будущего и прошлого. В снах удаётся закрыться, отстраниться, оградиться обожжёнными, но крепкими стенами.

Сейчас же её словно втягивает — за смутным шёпотом: «Смерть варга… смерть Пастыря…», и тропы соскальзывают под ногами, тень касается её плеча: «Меня заполнили… заполнили!!» И другие тени мечутся и шепчут, и тянут руки, теней слишком много, они все хотят, чтобы она узнала что-то… показать ей что-то важное, что скрывается в глубине, что таит угрозу…

Гриз шарахается и пытается бежать назад, но она скользит, скользит — и тропы расползаются, будто сырая, прогнившая ткань, пропуская глухие отголоски — требовательные удары огромного сердца.

«Ос. Во. Бо…»

Потом уши режет крик — это кричит на площади мальчик с глазами синее васильков и июльского неба, и от крика белая площадь начинает оплывать алым, и этому крику вторит пламя, и нити безумия огненной паутины, и сотни, тысяч голосов, и…

— Гриз, Гриз, очнись! Очнись же!

И она.

Она горит, и ладони Яниста кажутся ей ледяными.

— Я кричала?

— Стонала, но мне показалось, что тебе нужно… что нужно тебя пробудить.

Он краснеет в полутьме и отстраняется, когда она откидывает одеяло.

— Прости, что вот так ворвался, но… я не знал, что ты здесь, думал — ещё провожаешь, хотел тебя встретить, прошёл по коридору, услышал…

И ещё шепчет какую-то чушь, пока она пытается отдышаться, сжимая его руку. По подбородку и щекам ползут солёные капли. Волосы прилипли к лицу. Рубашка для сна насквозь мокрая и норовит соскользнуть с плеч, Гриз её торопливо запахивает.

— Я сейчас Аманду… — шепчет Янист и порывается поставить на уши весь «Ковчежец».

— Она на сборе трав и всё равно не поможет. От этого не поможет.

Кто из наших? Кто-то из старейшин? Из знакомых? Если из общины… если это…

— Ты вовсе не спала, — говорит Янист тихо. Он оставляет свои попытки свободной рукой дотянуться до умывальника и организовать компресс. — Это был не кошмар. Это было…

— Смерть варга.

— Опять⁈

Третья за два месяца. Пятая за год. И за последние пять лет… какая?

— Может, воды? Или укрепляющего? Я могу принести льда с ледника. Или позвать Лайла…

Льда — холодного и белого, тающего водными струями… Гриз утыкается лбом в прохладное плечо. Вдыхая запах ландыша и яблоневого цвета.

— Не нужно. Просто… если можно… побудь рядом. Здесь. Совсем немного.

Янист мнётся — конечно, для него это «предоссудительная ситуация», но пересиливает себя, кивает. Подтаскивает стул, устраивается возле её кровати. Точно у кровати больной.

Гриз опять проскальзывает под одеяло, шепчет: «Расскажи что-нибудь…» — и Янист подрагивающим голосом начинает повесть о Зарифье, о храбром капитане Трейне Буревестнике, который поклялся достигнуть Благословенных Земель. И о его корабле «Феникс» с парусами цвета огненного заката.

Огонь. Фениксы умеют вспыхивать, когда им больно. Страшно. Или когда ими владеет весна.

Главное не полыхнуть. Не обжечь, не испугать. Не причинить боли. Не сделать чего-нибудь опрометчивого.

Янист Олкест, уж конечно, не позволит себе ничего такого.

Жаль.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Завтра выезд, — говорит Гриз. Она слегка бледна и выглядит измотанной после ночного происшествия. Сворачивает-разворачивает в пальцах пожухлый листок бумаги — чей-то чернильный зов, прибывший через водную почту.

И — о Единый — я надеюсь, она ещё не дала полный расклад, потому что последние четверть часа я был занят ловлей зайчиков в каштановых волосах. Один и сейчас ещё норовит соскользнуть на плечо.

А ковчежное «тело», разомлевшее от тепла, отвечает утробным мычанием. Даже Мел стонет обречённо: «Вир болотный, опять ярмарка» — а уж кого-кого, но мою бывшую наречённую менее всех можно заподозрить в лености.

Бодра и щебетлива лишь Кани — девушка-пламя. Вечно горящая книга о сотне тысяч розыгрышей и танцев.

— Вот это дело! Что у нас в меню? Бешеные зверюги? Бешеные даарду? Варги под кровавым соусом? А дитя Энкера выйдет? А можно в группу? Ну, я же почти обучение закончила!

Аманда отвлекается от вышивки и усердно шуршит амулетами от сглазов. Отгоняет тени кровавых варгов, а может, тень Кани на выезде. За две девятницы, что она здесь, девочка из Велейсы успела проявить свой огненный нрав не раз и не два. В основном в высшей степени возмутительных розыгрышах.

— Ошейник, — цедит Мелони мечтательно, — цепь покрепче…

— Я, вроде как, извинилась.

— Оставлять всё равно не выход. Разнесёт питомник к вирам свинячим.

Четыре дня назад Кани ворвалась на ночную гулянку Лортена, завывая: «Алапарды вырвались, бежи-и-и-им!» При этом с ног до головы облилась вареньем из запасов Фрезы — «Вылитая кровища, красота!». А потом сокрушалась, что «голый мужикопад» из окон быстро закончился, потому что «я-то настроилась желанье загадать».

Далеко не первая её выходка. Увы — и явно не последняя. По внеочередным дежурствам Кани явно вознамерилась обставить Нэйша — и у неё есть все шансы.

Гриз щурится на девушку в мучительном сомнении, но всё же говорит:

— Да, Кани. Ты можешь поехать.

Ленивый вопрос Лайла Гроски тонет в ликующих воплях:

— И кто ж тебе так не угодил?

— Раккант. Зеермах. «День Травницы».

Четыре слова производят впечатление очень разное. Мел подбирается в своём кресле и шипит сквозь зубы. Лайл Гроски задумчиво присвистывает. Аманда выговаривает длинную напевную фразу на языке нойя.

— Раккант? — переспрашивает в ужасе Кани. — Раккант — это где королева Трозольдия, Кодексы Нечистоты, книксены-жрецы-храмы-снулые чаепития с сухими бисквитами? Я передумала, это последнее место, куда я хочу.

В памяти шуршат желтоватые страницы энциклопедии: Раккант… Государство на западе Кайетты, менее миллиона жителей, границы — Акантор, Тильвия, Ничья Земли… королева Трозольдия Чистая, время правления — более пятидесяти лет, кодексы, правила, принципы… Единственный крупный город, помимо столицы Ракканте-тена — Эрдей, Город жрецов, а Зеермах — средний городок… чем же он славится — вышивкой? Ткачами?

— Благотворительность, — говорит Гроски с таким видом, будто у него разболелись все зубы разом. — Там понатыкано приютов для сирот и убогих через дом. И — там — не — продают — пиво.

— Мы что, правда сунемся в это средоточие зла? — шепчет Кани, вытаращив глаза.

— Придётся. Они решили проводить День Кнута… так он называется у варгов. Остальные называют кто как. В Ракканте — День Весны. Или День Травницы. В Тильвии — День Танцующих Грифонов. В Крайтосе — День Дрессировщиков. А вот в Ирмелее любят пышное название.

— Торжество Человечности, — выплёвывает Мел с отвращением. — Над природой, надо думать. Со всех стран собираются мрази, которым только дай показать — как они умеют заставлять зверей ходить на задних лапках. Способами, сволочи, хвастаются. Чтоб их всех…

Кани с горящими глазами готовится записывать, но в беседу уже возвращается задумчивая нойя.

— Похоже, твои проклятия уже сбылись, Мел, душенька. Нойя говорят — Великая Травница лишает разума тех, кто ей не угодил. Уводит по тропам безумия и весны. Это я к тому, что они все как один рехнулись, если решили проводить День Кнута именно сейчас. Верно ли, Гриз?

Все задумчиво обращают глаза за пределы питомника, где уже не день и не два властвует весна. От загонов доносится высокое заливистое ржание.

— Вулкан, — сокрушённо говорит Мелони. — Принцессу учуял. Клетку передвинуть опять, что ль.

— Мне как-то помнится, что дрессировщики обычно съезжаются летом, — замечает Лайл, почёсывая бровь. — Когда вот это… ну, словом, закончится. И, поправьте меня кто-нибудь, но я что-то не помню никаких выступлений со зверушками в Ракканте лет… э-э-э, вообще не помню. У них там нет цирков, потому как — неблагопристойное веселье. Ярмарки с дикими животными тоже не проводят, потому что грязно и опасно. Да и вообще, кому охота смотреть на трюки зверей под прянички и чай⁈ Да и к тому же — какого вира Зеермах, там же мелкий город. Разумнее в столице или…

Вновь погружаюсь в прихотливую игру бликов в каштановых волосах. Надеюсь, она позволит мне пойти на вызов. Вместе с ней.

— Ты прав, Лайл, выглядит неокупаемо и попросту нелепо, — моя невыносимая болезненно щурится, загибая пальцы. — Небольшой город, весна, Раккант, толпы безденежных сирот — и я что-то не слышала, чтобы об этом трубили газеты задолго до. Хм. Да ещё эта их странная пошлина в золотницу с входящего — якобы на благотворительность.

— Боженьки! Вот это подход — а мы-то за так пускаем…

— … в общем, что-то нечисто с этим Днём Кнута. Так что отправляемся всем «телом». Исключая Уну — она остаётся дежурной по Чаше и зельям.

Из-под блестящих волн волос в углу доносится тихий вздох.

— Семь золотниц, — страдает Гроски. — После всех этих ярмарок мы того и гляди будем собой торговать, чтобы прокормиться.

— И в таком случае быстро выйдем в плюс, — нойя с явным удовольствием глядит, как я краснею. — М-м-м, с такими кадрами…

Проклятый господин Нэйш откликается тихим смешком. Направленным, не сомневаюсь, тоже в меня.

Бледная Гриз трёт лоб и морщится.

— Деньги не понадобятся, Лайл, мы идём по особым приглашениям. Вроде как… благотворители из Тильвии. Эксцентричные дельцы, падкие на сенсации. Ну, и… их обслуживающий персонал, в общем.

— С такой-то легендой — и не понадобятся деньги, ага.

Гриз сворачивает-разворачивает в пальцах тонкую папку. Солидные пригласительные ложатся на стол один за другим.

— Я повторяю, Лайл, — тебе нужно беспокоиться не о деньгах.

— Ах, сладенький, — нойя подхватывает со стола одно из пригласительных. — Какого эксцентричного дельца мы из тебя сделаем! Конечно, времени мало, ах, как мало, но если прямо сейчас рвануть в Вейгорд-тен, то можно взять костюм напрокат, и я знаю один магазин с дивными готовыми платьями. Кани, девочка, ты же тоже в списке?

— Муа-ха-ха! Чур, мне зелёные перья во все места!

— Ладно, я уже понял, о чём нужно волноваться… — ворчит Лайл Гроски.

Я гляжу на папку в руках Гриз подозрительно. Откуда она взялась, эта папка? Неужто доставили с водной почтой утром? Но водную почту разбирает Фреза, и она утром бросила мне: «Так, ничего». Ошиблась? Нет, у старушки исключительное чутьё на интересные послания.

Курьер? Но никто не говорил о курьерах, и я мог бы поклясться, что за час до «утренней встряски» Гриз и не знала о выезде.

О Единый — и я очень надеюсь, что в этой папке нет чего-нибудь такого… словом, что мне не придётся изображать «эксцентричного дельца».

Гриз мнёт папку в пальцах и выстреливает сухими фразами: за семью богатых тильвийцев идут она, Аманда, Лайл, Кани. Семейная пара Эзиаль-Рэччеров (Аманда и Лайл дружно посылают друг другу поцелуйчики), их сирота-кузина (Гриз мимоходом указывает на себя) и их избалованная дочка (все затыкают уши, чтобы пережить реакцию Кани). Телохранитель, секретарь, горничная — тут всё ясно…

— … ага, Мяснику отлично фартушек подойдёт! — выпаливает Мел.

Но Гриз серьёзна и встревожена. И в серой с прозелени глазах — мне кажется, я вижу, что причина этой тревоги — не здесь, где Аманда и Кани взахлёб обсуждают шляпки. И не там, на Смутных Тропах, от зова которых я пробудил её ночью. Причина — даже не в странных приглашениях и таинственной папке, но где-то — за ними, там… в маленьком городке, куда почему-то съедутся показывать своё искусство лучшие дрессировщики Кайетты.

— Какое весеннее задание, — мурлычет Аманда, не разжимая зубов. — Весеннее и безумное, словно грифоны в гон. Можно как следует пошалить, повеселиться, нет ли? Что ты грустна, сладкая? Это предчувствие варга?

— Предчувствие варга, — отвечает Гриз ровным, почти дремотным голосом. Тогда как глаза тревожны. — Предчувствие встречи…

Нойя кивает важно и воздевает палец вверх.

— И я не удивлена сладенькая. В конце концов, когда ступаешь по весенним тропам — можно встретить кого угодно.