Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Глава 2

ДНЕВНИК ОДИНОКОГО АЛЬБАТРОСА

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Сего, тридцать второго дня Луны Травницы, года одна тысяча пятьсот девяносто восьмого от Прихода Вод, я, Одинокий Альбатрос, бороздящий моря, решился вести дневник нашего плавания. Ныне вечер третьего дня с того памятного мига, как шлюпка со мной и моим товарищем Ледяным Лайлом пришвартовалась у брига «Безмятежность» – на котором, как подозревает наш славный капитан, скрывается некое страшное существо. Дневник же этот я решился вести, дабы не упустить ничего из нашей секретной миссии. Ибо бриг «Безмятежность» полон тайн и тёмных мест, и в закутках его таится гибель. Я же записываю своё послание в тетради, которую дал мне капитан оного брига Тройоло, и записываю секретным шифром, известным лишь мне и боцману Драккант — дабы, если миссия наша увенчается неуспехом, правда дошла бы до людей, и мы не остались бы неотмщёнными.

Нынешний день был, впрочем как и все здесь, днём тягостного рабства и губительной манной каши. Опасаюсь, что товарищ мой не выдержит и поддастся безумию сладостей, перейдя во вражеский стан. Ибо команда «Безмятежности» манит его соблазнами. Я же осмотрителен и лишь притворяюсь затерявшимся в сомнительных радостях салочек и пряток. Укрепив волю свою, я пристально слежу за командой и пассажирами брига — так, что едва ли даже знаменитый Крысоловный Сыщик сможет сравниться со мною в наблюдательности.

Команда брига — всего около дюжины матросов, носящих причудливую и неведомую мне форму, напоминающую фартуки и вышитую диковинными оранжево-чёрными тварями. Коков или простой обслуги видеть нам не доводится: они незаметны и, должно быть, обитают в дальних каютах. Свирепой стражи, которая бдительно охраняет бриг от пиратов и сирен, тоже не углядеть. Матросы же коварно перекидываются в обличье женщин, весьма милых с виду. Всем им, я думаю, лет около сорока-пятидесяти, и все они необычайно приветливы с пассажирами брига.

Однако на бриге этом собраны воистину потерянные души, ищущие покоя. Помимо нас с Лайлом, здесь ещё тридцать шесть человек — в четырнадцати каютах на второй палубе. В некоторые из этих кают я наведывался в свободные часы, и нашёл их отменно обставленными и раскрашенными, хотя и тесноватыми. Немудрено — в иных помещается по четыре человека! Отдельные (хоть и смежные) каюты занимаем лишь мы с моим товарищем по миссии да Безумный Найви, соседа которому не нашлось. Новичков здесь размещают более просторно, старожилы же сами просят селить их вместе, поскольку желают проводить каждый миг своего времени в увеселениях.

Могу ли я описать пассажиров «Безмятежности» в единой фразе, едином порыве пера? Здесь видел я людей всех возрастов — от юнцов, едва достигших второго порога полнолетия, до стариков, которые, по видимости, древнее Безумного Найви! Также разнятся и Печати, и статусы тех, кто со мною на одном корабле: здесь есть знать второго и третьего уровня, есть аканторские дельцы, два известных стряпчих и несколько торговцев, есть один путешественник и даже будто бы учёный из Академии Таррахоры.

Позавчера говорил я с Трубочником Бернолтом из Тильвии. Его на борт «Безмятежности» привела печаль по умершей родами жене.

Кайрам Странник, что постоянно говорит о своих путешествиях, сперва промотал половину имения в разврате и поисках себя, затем впал в тяжкое бессилие, от которого не мог даже ходить.

Медрон Табачный чересчур уж тревожился о делах после двух неурожайных лет в своих уделах.

Фарх из Даматы имеет навязчивые страхи перед Велейсой, своим отцом и мечными боями. А Леарн из Вейгорда — перед всесильной тенью Эвальда Хромца.

Вообще же считается, что в плаванье «Безмятежности» можно исцелиться от тревоги и тяжкой хандры, от сердечной тоски, нерешительности, и даже нервной горячки. Благодарение Глубиннице, я не страдаю никакими из этих недугов, и после единственного всплеска дурного настроения вечером первого дня никаких неприятностей вовсе не замечал.

Сейчас, когда я записываю эти строки, идёт вечер третьего дня, и лишь лёгкая, неясная грусть тревожит сердце. Однако старожилы и матросы уверяют, что «вечерняя хандра» — непременное следствие плаванья. Будто бы весь организм настолько не желает отпускать новый прекрасный день, что вызывает разлитие желчи и тёмные мысли — которые тут же и целятся, сперва процедурами с расслабляющими грязями, потом непременными сладостями от доброй Полли и благодатным сном.

Нужно сказать, что дни в нашем плавании воистину легки, и портят их лишь тёмные тайны да дурная еда (последнее особенно удручает моего товарища).

День в «Безмятежности» строится следующим образом:

Подъём в 8 часов.

Умывание.

Обязательная общая гимнастика

Завтрак в 9 часов.

Обход доктора Тройоло (в основном лишь краткие расспросы о жалобах и самочувствии)

Игры в игровых комнатах (где, нужно сказать, весьма недурной выбор паззлов, игрушек и рисовальных принадлежностей).

Второй завтрак в полдень.

Общие чтения и игры в Большом зале.

Обед в 3 часа пополудни.

Послеобеденный сон с чтением сказок.

Игры на свежем воздухе во дворе.

Ужин в 7 часов пополудни.

Свободное время.

Процедуры с лечебной грязью в 9 часов пополудни.

Раздача сладкого от Полли.

Отбой около 10 часов.

В расписании, однако, могут происходить перестановки. Обычно нас разделяют на две группы, которые чередуют игры в комнатах и во дворе — чтобы не создавать излишних шума и толкотни. Могут добавляться или убавляться мероприятия: так, на второй день после обеда принимали мы расслабляющие ароматические ванны. Есть здесь и встречи с врачом — обычно они проходят после второго завтрака и напоминают задушевные беседы в его тихой комнате с мягкими креслами.

В день двое-трое пациентов непременно посещают некий «Зал сказок», который тоже располагается в здании администрации. Я пока не удостоен такой чести, а вот Зарент Тихий (прибывший в лечебницу из-за слабой магии и сопряжённых с этим нервных переживаний) был уже дважды. Вообще же говорят, что Зал сказок — место для тех, кто ведёт себя наилучшим образом, и выглядят после него весьма спокойными и довольными. Я же полагаю, что от него веет некой загадкой.

Ибо загадками пропитано это место, и тайны кружат над ним. Что мне перечислить в первую очередь? Может быть, улыбающийся портрет старушки в холле — тот, что, кажется, зорко следит за каждым вашим шагом? Или достойное величайших сожалений мастерство здешних поваров, — о котором мой товарищ по миссии уже начал слагать длиннейшую сагу в духе старых поэтов? Мягкость ли перин я должен описать или детские песенки и хороводы? Может быть, мне упомянуть Тайну Страшного Чердака, после которого все смеются и куда все хотят попасть? Должен ли я исследовать Тайну Противной Овсянки? Нет, вероятно следует вспомнить песенки старого Найви и его слова о какой-то Хозяюшке. Нужно ли говорить о Таинственном Подкроватье, о котором сочиняют страшилки и рассказывают их в свободное время? Или об Игре и о секрете утренних следов?

Отважно перебарывая сонливость, пишу я эти строки. Товарищ мой тем временем утратил всякую бдительность и спит, зловещим храпом завлекая и меня в тенета сна. Веки тяжелеют, и перо падает из руки.

Я, Одинокий Альбатрос, заканчиваю свой дневник на сегодня, уплывая на корабле «Безмятежности» по волнам снов. О завтрашней вахте и о столкновениях с неведомым и о борьбе с цветной капустой — непременно напишу далее.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

– Снова, что ли, — весело удивляется Лайл за стеной. — И опять правая нога, черти водные! У тебя-то что?

Солнце золотит подвески над кроватью. Легкие тенны спускаются с потолка — сейчас запоют. В какой-то книге было об этом. «Над кроватью нервных детей желательно вешать игрушки, за которыми приятно следить».

Следить за теннами приятно. Золотятся, кружатся в солнечном танце. Ловят крылышками солнечные лучи: они совьют из них гнёзда, а может, сохранят в себе до вечера, чтобы отдать мне перед сном тёплый золотой блик… Славно было бы сочинить о них стихотворение и почитать в общем зале. Или нет, лучше Гриз, когда мы вернёмся.

Не хочется уходить. Или подниматься (ох, а потом ведь умывание и гимнастика ещё!). Не хочется даже отвечать Лайлу. Лежать, погружённому в нежную истому, как в легчайший пух, смотреть на неостановимое кружение — и ловить отлетевший от век сон, возвращаться в сладкие покачивания тёплых ладоней, к той, которая вернулась, чтобы утешить, защитить и укрыть своего маленького мальчика…

– Эгей! Проснись, засоня! И пой, хотя тут не настаиваю. Решил коварно избежать манной кашки, а?

Лайл так громок и весел по утрам. Словно огромный несносный жаворонок, в «Ковчежце» он… кажется, не был таким. Наоборот, старался поспать подольше. И был по утрам хмур и ворчлив. Может быть, его не манят чудесные сны? Или ему слишком нравятся дни здесь?

Почему-то от этого смешно. Он же сравнивал это место с Рифами — забавно!

– Предупреждаю, пока сюда не заявилась премилая Полли и не оказалась сражённой видом всего меня в исподнем… А ну давай, будись там уже!

— Ещё пять мину-у-уточек!

— Иначе я САМ начну петь и устрою тут вообще всем внеплановую побудку, а кукушечка старого Найви окончательно упорхнёт — и всё из-за тебя!

— Ты хуже Лортена, — бормочу я и пытаюсь натянуть одеяло покрепче. — Неужели тебе не хочется продлить сон? Не навещают добрые сновидения?

— Навещают, но… гм, это не для детей, знаешь ли. Ну всё, я предупреждал.

Стаскивать с меня одеяло у него выходит ловко: он говорит — его часто ставили дежурным на побудке в учебке.

— Левая нога, — указывает вниз, где вокруг моей икры тянется чёрный след. — Да ещё простынь перепачкал. Кажись, ты у нас теперь водишь.

Следы появляются каждый раз. Никогда не угадаешь: запястье? Щиколотка? У Лайла вчера чёрная полоса прошла по лбу — и потешно же он с ней выглядел! Иногда следы едва заметны, иногда — видны как следует. Они легко оттираются и по виду происходят из грязевых ванн, которые мы каждый вечер принимаем.

— Говорили же — мойтесь как следует, поросята вы этакие! — отмахиваются нянечки от вопросов Лайла. И подмигивают, и теребят его за щёки. Лайл подмигивает в ответ. Многозначительно.

Мы-то с ним знаем, что всё дело — в Игре. На второй день об этом проговорился толстяк Марвин, который здесь уже в шестой раз. Только он не стал делиться правилами, и я решил понаблюдать и поспрашивать ещё. А вчера вот как раз собирался раздобыть правила Игры у плешивого Гарнета и скучного Тошби. Но они всё болтали о других играх и тащили играть в вышибалу, и времени было сколько угодно, так что я решил ещё немного присмотреться. Словом, как-то не вышло до ужина, а потом настроение что-то испортилось… что же меня могло так расстроить?

«Вечерняя хандра», да. Я так написал в своём дневнике. Отличная идея вести его шифром, который мы с Мел выдумали, когда играли в пиратов. Будто лёгкое касание грусти перед самым, самым сном — но за ночь оно миновало, и я чувствую себя лёгким до головокружения, до полёта, до смеха. И утро такое замечательное, душистое, весеннее — будет время для дел.

Лайл брызгается водой и напевает что-то скабрезное про нойя под луной. Я уворачиваюсь и хлещу его полотенцем — так делали мальчишки в пансионе, где я учился. Не о пансионе ли я думал вчера? Нет, было что-то другое — наверное, маловажное, а всё же. Но ведь не наше же задание, я бы не подумал, что оно маловажное. Я вполне себе про него помню, стараюсь всё разузнать, только… что тогда?

«Опять завяз», — сказала бы про это моя былая наречённая.

Глупо так вцепляться в мелочи. Но я всё думаю об этом. Пока мы ходим кругами по залу гимнастики, и наклоняемся под бодрые команды нянечек, и поворачиваемся, и разводим руки.

— А теперь попрыгаем на одной ножке! На другой ножке! Зайчиком!

— А можно котиком⁈

— Можно котиком! И грифончиком! И алапардиком!

— Кусь в бочок никого не надо?

— Ха-ха-ха! Какой шалун!

Смех и музыка, а по стенам плывут косяки ярких рыб. Бодрый хохот особенно громок у задиры Жозза. Ему около пятидесяти — грива белокурых волос только начинает седеть, аккуратная борода на загорелом лице и великое желание показать себя. Он напоминает мне кого-то неприятного, но думать об этом ком-то не хочется. Жозз даже хотел было со мной подраться позавчера, просто Найви ему как раз посадил на голову паука.

— А ты чего зеваешь, а, озорник? Ты зелёный как огурчик. Ты что, не спал?

— Я… а-а-а-ах-х… спал, — это Морстен, он всегда немного зелен из-за увлечения дурманящими зельями в прошлом. У Морстена замедленная повадка и таинственная, косая улыбочка того, кто видел слишком многое. Сейчас он зевает и раскачивается, силится успеть за командами нянечки.

— Ай-яй, — причитает та. — Ты совсем сонный. Разве ты не слышал?

Спи скорее, баю-бай,

Отправляйся в сонный край,

А не то придёт волчок…

— Угрызнёт тебя в зрачок! — доносится весёлый голос Лайла, и все снова начинают хохотать, а нянечка грозится оставить Гроски без сладкого…

И я тоже смеюсь, потому что это не самое впечатляющее, что Лайл может рифмовать. В той истории с сиренами он показал это. Как удивительно, что теперь я обдумал как следует тот выезд, и он поблекл, затянулся, словно заросла рана. Я могу вспомнить в любое время. Трое на лестнице. Сладкая песня. Прощальное пожатие пальцев черноволосой девочки с Даром Музыки.

Могу вспомнить. Просто не особенно хочу.

В столовой радостный гомон, потому что сегодня в кашу добавили орешков и мёда. Выходит очень недурно. Даже старый Найви хватает ложку и чавкает напоказ — а обычно любит, чтобы его кормили с ложечки или сказки рассказывали. Он сидит в одиночестве, как всегда. А к нам подсаживается Амильет — слегка дерганный и нервный, потому что всего лишь второй день здесь, за этот визит. Он драматург и режиссёр театра — с его нервной профессией здесь уже в третий раз и старается бывать каждый год. Так он сам заверил нас вчера.

— Думаю, мы должны что-нибудь поставить, — Амильет быстро-быстро подмигивает. — Провести репетиции. Показать в творческой комнате! Как думаете, а?

— Кто-то здесь пробыл слишком мало, — глубокомысленно замечает Лайл и суёт в рот ложку с кашей. — Ты сюда разве не отдыхать?

— Настоящее творчество — лучший отдых! Мы могли бы… ну вот хоть и бы и про Айлор. Если бы найти кого-нибудь на роль Эвальда Шеннетского…

— Предлагаю Жозза. Если сломать ему ногу до кучи — он будет орать ещё громче, так что… А принцессу Арианту сможет нехило изобразить Найви. У него талант. Вчера с утра он был картошкой.

Лайл ехиден, словно сам забыл свою роль. Пихаю его под столом ногой. Гроски в ответ складывает руки (в правой зажата ложка) и возводит глаза к потолку с розовыми единорогами на нём:

— Но вообще-то, как добропорядочный раккантец я не могу ввязываться в это грязное дело. Фи! Эти развратные лицедеи… и лицедейки.

В голосе у него чересчур много мечтательности, но здесь я уже не вмешиваюсь. Во-первых, я давлюсь смешком пополам с кашей. Во-вторых, кажется, я понял наконец.

Да, я могу вспомнить поместье Гюйтов. Иногда нужно переступить и двигаться дальше. К солнцу. К свету. К счастью. Это говорил доктор на беседе вчера… или сны? Неважно — теперь я могу вспомнить что угодно, пусть и не хочу. Что угодно — и это не принесёт боли. Будто поблекшие картинки в книжке памяти.

Старая Агата. Мачеха. Господин Драккант. Госпожа Венейг. Устранитель Нэйш. Всё это я помнил вчера. До каждой не причиняющей боли детали.

Но чего-то одного я вспомнить не мог.

— Я что-то… я что-то забыл… вчера.

Лайл с комичной миной печали гладит меня по головке.

— Ничего-ничего… и тебя вылечат. И меня… гм. Ой-ёй, что ж ты мог забыть, чтобы и здесь-то?

— Жевать, — предполагает Амильет, и к нам тут же устремляется нянечка, — покормить меня «за-а-а-а па-а-а-пу». Я и позабыл, как они могут пристально следить.

После завтрака вновь расходимся по комнатам. Вскоре является доктор Тройоло: плавная походка, пуговицы на жилете переливаются перламутром, покачивается цепочка от часов. Светлая, с проседью бородка тоже кажется перламутровой, и от этого смешно и щекотно. Рядом его жена Полли, мягкая и воздушная одновременно, склоняет голову в ответ на каждое распоряжение мужа. В руках — поднос с сиропами, сиропы пахнут травами, мёдом, сливками. Сама Полли похожа на аккуратную фарфоровую куколку с ирмелейского рынка, тоненькую, музыкальную, держащую в ручках поднос со сладостями.

— Ну, как мы сегодня? — спрашивает доктор у меня и у Лайла, и мой якобы-отец, конечно, начинает рассказывать, что мальчику уже лучше, просто-таки на глазах улучшается состояние, вот он уже и ест и играет, счастье-то какое…

Я стараюсь не расхохотаться. Киваю. Да-да, конечно, я начал вести дневник (о, если бы они видели его!), и беседа помогла, и мир не видится мрачным. Только вот вчера, кажется, я кое-что заб…

— А сон? Не лезет в голову дурное? А тревога? Дорогая, прошу, сегодня яичный и сливочный.

Полли сразу же уделяет нам по большой ложке сладкого «лекарства». Это, конечно, понарошку. Просто сиропы и ликёры, чтобы нас подбодрить. Сладкое выдаётся только два раза в день: на обходе и перед сном. Лайл, однако, раздобыл третий способ: его подкармливают нянечки.

А теперь можно идти в игровые комнаты! Все разбредаются и ищут себе занятие по душе. Можно раскладывать паззлы, разыгрывать морские сражения, лепить, читать, рисовать, болтать.

В Мягкой Комнате снова устроили бои подушками — предводитель, конечно, Жозз. Пух и перья во все стороны, будто драка грифонов во время гона. Банкир Вальдерн занимается лепкой. Амильет уговаривает Найви сыграть в его пьесе. Старик охотно соглашается, но твердит, что играть будет исключительно дерево. «Да где же дерево, когда пьеса про Хромца и его королеву⁈» Найви надолго задумывается, но потом признаётся, что готов на крайний случай взять роль картошки. «Спроси кого хочешь — в этом я мастак!»

Кайрам и Фарх устроили турнир на плюшевых мечах, к ним прилипло ещё с пяток ребят. Присоединяюсь, чтобы подождать очереди и сразиться. Очень жаль, что скучный Тошби уже играет за Дерка Первого Мечника. Можно, конечно, сыграть за Нарти Ойвица, Второго Мечника и вечного соперника Дерка. Только не хочется: вот ещё, проигрывать.

— Я тебе говорю, не на турнирных Ойвиц бы Горбуна разделал, — кидает Кайрам, рисуясь. — На атархэ -то они силами не мерялись? Верный против Стальной Пасти… ха! Эй, давай, давай, лупи уже его!

— Во ты хватил! — фыркает юный, горячий Фарх. — Ты Горбуна видал, видал его на турнире? Молния, смерч! Дед мой говорит — Камень год потом слабых Мечников выдавал, столько силы в Печать Милтаррского вбухал! С таким Даром — что там какие-то атархэ!

— Пф, знаток! Вот я когда плавал в Велейсе — видал Золотую Дюжину, лучших наёмников. Так там у одного атархэ — меч четырёх колен. Ударом развеивает любую магию, клинки режет как масло! Так то — четырёх, а у Ойвица шестиколенный родовой — тут, конечно…

Извечный спор «атархэ» против «Дара», и голоса становятся всё громче — сейчас прибежит нянечка. Делается отчего-то невесело — или это потому, что не могу вспомнить что-то? Но то никак не связано с мечами или атархэ… почему я уверен в этом?

Брожу по игровым комнатам, пока мне не машет Лайл.

— Сынок, сюда, сюда! Вот тебе дивная история.

Рядом с Лайлом — Морстен, уже менее зеленоватый после завтрака. Но всё ещё таинственно улыбающийся. Вяло шлёпает ладошкой по толстому ковру, на котором они примостились у стены.

— Садись… садись… во-о-от. А ты… тоже играешь?

— Ну, само-то собой, — Лайл опять растерял образ раккантского родителя, зато приобрёл море жизнелюбия. — О-о-о, как он играет, ты давай, рассказывай!

— А? Ну да… В общем, мне сказал Эвент, из другой группы. А тому сказал Хорби, а ему Велкинсон, а он тут уже девятый раз, во-о-от… А кто ему сказал? А я не помню что-то… Про Игру. Которая тут… по ночам. А?

Сонно-ускользающее подмигивание и краткий жест — будто стирает что-то с запястья.

— Грязь эта… ну, вы видели… С утра вот… на руке, на ноге… Я… спрашивал, во-о-о-от. Мне стало интересно, и я спросил.

— Ночные салочки, — предполагает весело Лайл. — Лунатичный грязевик, оживлённый некромантией в древние времена…

— А-э-э-э, ты думаешь?

— Нет, конечно. Это волчок. Обход бочков ночью. Намечает грязью самые вкусные.

Морстен как будто раздумывает над серьёзностью таких предположений.

— Не-е-ет… тогда бы это было не у всех. Ну… или не каждую ночь. А тут… тут у всех и каждую, во-о-о…

Морстен, кажется, готов надуться, поскольку к нему не относятся серьёзно.

— И-и-и я спрашивал. У многих. И у Велкинсона.

— Велкинсону можно верить. Вчера он рассказывал мне о всекайетском заговоре единорогов. И о тайном правительстве, в котором сплошь терраанты. Нами правят терраанты, господа! Правда, так и не ответил, какого чёрта вирского они так часто повышают налоги. О, к слову, он утверждал, что Эвальд Шеннетский — тоже из этих. Просто маскируется хорошо.

— Постой, постой, отец, — какая муха укусила нынче Лайла? — Я хочу послушать про Игру. Что сказал Велкинсон?

— Что это… это старая традиция. Игра уже была, когда он сюда пришёл. На самом деле — это игра в «не-засни», во-о-от. Как салочки, только со сном.

Тут он видит, что мы сражены его выводами. И принимается объяснять, снисходительно улыбаясь:

— Нужно лечь в кровать. И не спать всю ночь, во-о-от… то есть, может быть, и не всю ночь, но до «особого часа». Тогда появится фея — как в сказках, в красивом платье… Ну, то есть не фея, не по-настоящему, а это Игра, понимаете? Там кто-то… в виде феи… во-от, в платье. И тут нужно сказать: «Я не сплю, я тебя вижу!» А тогда уже она тебя за руку отведёт к призу.

— Я-то думал, розгой отходит, — хмыкает Лайл. — За злостное несплямство. А приз у нас что?

Что-то очень хорошее, прямо-таки замечательное («во-о-от»). Как праздничный стол. Или полная комната игрушек для тебя одного. Или, может, какие-то особые лакомства.

— Ага, а за доброй красивой феей придёт злая, в лохмотьях, с похмелья. Как учнёт грязной рукой хватать за всякое проигравших! Если там вообще рука, а не…

— Отец! — пнуть Лайла не получится, он сидит слишком далеко. Но тут же напускает на себя смиренный вид и смотрит в потолок:

— … хвост. Девятеро, простите, какие мерзкие образы в душу просятся…

Морстен, однако, приобретает почти нормальный бледный вид и перестаёт тянуть слова. Раскрывает покрасневшие глаза и раскачивается:

— Это ты… видел такое, да? Потому что я… ну… я…

— Ты видел.

— А… ага… Ну, то есть я спрашивал, да… и мне сказали про Игру… И ночью я решил не спать. Всё лежал, думал… Очень долго как-то лежал…

От его монотонного голоса, от носовых нудных «во-о-от» хочется спать. Смотрю на ребят, которые возятся с солдатиками на ковре. В тумане плавает: лежал… спать не хотел… потом свет… потом… видел фею… в золотом платье… или просто свет от него, и видел, видел…

Лайл веселится как ребёнок. Выспрашивает Морстена: а сколько тот не спал? Была полночь? Или позже? А там точно фея — зубов там, шерсти, хвоста, попытки кусать за бочок… нету? Морстен обижается вяло и замедленно и бормочет, что что-то он видел, просто как-то навалилась усталость и он уснул, а потом уже видел сны…

— А ты уверен, что это всё не было снами?

Сны… сны… хочется в них вернуться, потому что они полны невыразимой прелестью. Каждую ночь я тороплюсь под тёплое одеяло и поскорее смеживаю веки, потому что там будут — тёплые руки, уносящие хандру и боль, и нежный шёпот, и душистые пряди будут щекотать щёки… В сны она приходит в золотистом свете, наверное, так случилось и у Морстена, хотя это странно — не могут же быть одинаковые сны. Надо будет сказать Лайлу, если не забуду. Или если он перестанет говорить. Если он вообще перестанет.

— А почему кровать? Нет, в смысле, если я захочу не спать, я выберу более удобную позу для этого — ну я не знаю, зацеплюсь ногами и повисну вниз головой, прищемлю себе ухо стулом, встану на цыпочки одной ноги и начну балансировать ночным горшком…

— Ха-а-а… Не в кровати… Каждый может, во-от. Говорили, некоторые пытались обхитрить. Ходили там… на стул садились… Эвент сам пробовал. Только всё равно заснул. А никто не пришёл совсем…

— Хех. А всей комнатой не договаривались ходить и не спать? Ну хоть бы и болтать всю ночь? А хотя понимаю, все эти ванны с грязью малость расслабляют, где уж там не спать. Да и мы не мальчики всё-таки, а? Проблемы со сном, проблемы со зрением, проблемы с памятью…

Проблемы со сном. Лайл сказал не к месту. Разве они у него есть? Или у кого-то? Хотя старый Найви ворчал вчера: «Старику не спится, Хозяюшка шасть, а вот не спится, опять ходить ночами, что ль». Проблемы со сном, проблемы со зрением, проблемы с памятью, ха…

Что я не увидел? И не вспомнил: Что-то такое, что должно быть, потому что должно быть всегда.

Что-то такое естественное, простое, как поцелуй, и при воспоминании об этом ныло сердце, а теперь совсем не ноет, совсем спокойное… что-то…

— Нет, я серьёзно. Я ж понимаю, каким секретом делишься, я прямо готов, ну я не знаю, печеньице Полли вечером тебе уступить, от себя отрываю. Слушай, а старина Велкинсон, или с кем ты там говорил… они не поведали тебе, как у этой Игры с победителями?

Мы сидим у оббитой весёленьким ситцем стены. Лайл шутит. Морстен мычит. В комнате и в соседней резвятся взрослые в коротеньких штанишках. Вернувшиеся в сияющее детство. Исцелённые от боли неведомым, но сильным лекарством. И голоса радостные, и хорошо, хорошо… хочется улыбаться. Или спеть песню. Написать в дневнике что-нибудь пафосное и одновременно шутливое — о несуществующих тайнах. И украсить, конечно. Нарисовать корабль, подписать «Безмятежность»… нет, лучше дорогой профиль на полях. Или просто портрет — портрет Гриз, чтобы смотреть на неё, улыбаться ей: алый отлив каштановых волос, вытекающие из них шпильки, поворот головы, и улыбка, только вот я не помню…

Осознание бьёт в меня молнией.

Разрывает всё моё существо внезапной тишиной во время шторма.

Заставляет оледенеть внутри, а потом зайтись в отчаянном, неверящем внутреннем крике.

Я не помню её лица.

— Что вы со мной сделали⁈

Мортиан Тройоло приоткрывает рот. Одна из пуговиц его жилета рисует блестящую дугу, отлетая. Должно быть, я слишком сильно трясу его: он качается у меня в руках, будто мыльный пузырь. И посвёркивает светлая, будто платиновая бородка, и что-то детское внутри хочет расхохотаться…

Охает, придавленное чёрным горячим валом.

— Что вы сделали со мной? Что делаете с нами всеми⁈ Почему я не могу вспомнить…

Не могу вспомнить. Как я оказался в холле. Почему почти напротив — улыбающийся портрет старой основательницы приюта. Зачем вокруг вскрикивают какие-то голоса. Всё смутно, неважно, — кроме раздирающего ужаса, утраты чего-то незыблемого, сокровенного: я не помню её лица…

— Что, что вы делаете с нами⁈

Он мямлит успокаивающе-испуганное: у вас просто срыв, такое бывает, это от нервов, всё пройдёт и всё будет хорошо, а ещё меня держит Гроски — точно, это его руки, он тоже что-то говорит, неслышное из-за стука крови в висках, чёрного вихря внутри и моего собственного крика, я даже не слышу, что выкрикиваю — угрозы? Вопросы⁈ Голос Лайла — не в ушах, в мыслях — вопит, что нужно остановиться, я всё порчу, сейчас доктор использует Дар, чтобы отшвырнуть меня или кликнет охрану — и на этом миссия для меня завершится.

Но Тройоло медлит и только просит успокоиться — всё более невнятно. Он не использует Дар. Качает головой кому-то, кого я не вижу — наверное, охране, но какая теперь разница, я тону в густом грозовом шторме, и не докричаться, не вернуть…

— Я не помню… её лица…

— Той, которую ты любил, мальчик? — спрашивает мягкий голос, и сперва кажется, что говорит — та, из сна. Но руки, которые отводят мои пальцы от жилета доктора Тройоло, тоньше, пальчики хрупкие, горячие…

Только теперь Аполла Тройоло не щебечет.

— Я… я ещё… я… всегда…

— Ну, конечно, любишь. Не бойся, мальчик. Когда вы погружаетесь в детство, погружаетесь в счастье… бывает, что вы забываете источники своей боли. Но потом память возвращается…

— Она не… что?

Она не какой-то там источник, и уж тем более — не источник боли, что за чушь, Гриз — это… совсем другое. Но Полли говорит совсем о другой женщине, о той, которая обманула и бросила Дальберта из Ракканта — мою маску, роль…

В голосе, тёплом, как мелкая речка в жаркий день, — истина. Боль разрушает жизнь. Боль и горе обращают нас в тени самих себя, а человек рождён, чтобы быть счастливым. Невозможно прийти к счастью, когда постоянно вспоминаешь о боли, переживаешь горе раз за разом, думаешь об ошибках прошлого или об ужасах, которые могут случиться.

— Разве тебе не лучше, мальчик? Разве ты не почувствовал себя лучше? Это всего на несколько дней. Просто позволь себе не помнить какое-то время то, что несёт боль — а потом всё вернётся, память обязательно придёт, просто боли уже не будет.

Светлые воды слов, гасящие безумство шторма. Её рука на моей — греет, и пальцы слабеют. Воздух идёт в горло. Почему-то у меня мокрые глаза. И я измотан, будто…

Я что, держал Тройоло так, что он не касался земли ногами?

— Сынок, сынок, послушай! — голосит Лайл, и в голосе у него — испуганный привизг, я покляться бы мог, что внутри он кричит ещё громче что-нибудь вроде: «Остолоп, ты выдашь нас!!»

Размыкаю пальцы. Вялыми губами шепчу извинения. Пытаюсь придумать что-то на ходу — о том, что это было слишком внезапно, я испугался. Просто всегда боялся лечебниц, с детства, но не хотел признаваться. Мортиан Тройоло поправляет воротничок и участливо кивает мне, потом Лайлу: «Юноша просто очень впечатлительный… так бывает… и такая возбудимость в чём-то даже хороший признак…» Потом обращает свой признательный взгляд на жену, и та тоже улыбается ему, пока льёт и льёт свою лёгкую, светлую песенку тенны…

О людях, рождённых для счастья, а не для горя. О лекарстве от боли. О том, что хорошее обязательно будет помниться и это так замечательно. И если подумать — разве не окажется, что моя любовь переполнена страданиями? А любовь не должна быть страданием и трагедией, и ничто не должно быть, потому что человек для них не рождён…

Скоро я утону в её словах. И поверхность затянет розовой ряской.

— Да, конечно, — шепчу я, пытаясь улыбнуться. Смотрю в доброе, округлое лицо Полли и пожимаю ей руку. — Я не понял сразу, мне просто казалось — это важно…

— Мы все очень любим цепляться за свои тревоги и трагедии, славный мальчик. Вместо того, чтобы пытаться перешагнуть… и исцелиться. Ты добрый мальчик, Дальби… ну вот так, вот и объятия… Ты молодчина…

— Простите, что я вас напугал, — шепчу дрожащими губами поверх её тоненького плеча. — Простите… Полли, доктор Тройоло…

— Ну-ну, ничего страшного не случилось, мальчик, нужно просто умыться…

Лайл остаётся извиняться перед вежливо улыбающимся Тройоло. В холле повсюду пациенты, пересказывают друг другу сцену, Морстен поясняет опоздавшим: «Сидел… вскочил… как рванул, во-о-от…» Старожилы припоминают похожие случаи, поясняют: «Молодой… нервный!» Я обескровлен, как родники Даматы. Едва передвигая ноги, тащусь за Полли, позволяю себя умыть, закутать сверху в толстый шерстяной плед. Безропотно глотаю две ложки сладкого, клубничного. Полли хлопочет, поглаживая меня то по щеке, то по руке. Спрашивает о томике стихов, который лежит на столе:

— О чём здесь? Не знаю такого автора.

— Это… старое. Беард Астрейн. Он жил ещё при четвёртой Кормчей.

Любимый автор, написавший единственный сборник. Одна книга — оставшаяся от библиотеки прадеда из отчего дома.

— Стихи о нойя?

— Нет, это «Крыло альбатроса». О море. О свободе и… тех, кто ждёт и строит дома.

— Грустные, наверное. Так любят все… грустные стихи, песни вот, книги. Слыхала как-то, целые клубы появились: только и говорят, что о смерти, а? Говорят будто бы даже мода пошла у молодёжи — с Провожатыми брачеваться, по древним кладбищам ходят вот… лучше б фениксов себе поискали.

Она вздыхает и кажется такой простой и родной, что я невольно задумываюсь — как для неё это. Служить подголоском своему мужу, разделять его труды, не построить своего дома и не завести детей, а лишь всегда быть рядом с теми, кто погружён в свои муки…

— Леди Йовейна — та, которая основала приют «Солнечный дом»… Она совсем не читала нам грустных стихов или даже сказок, которые заканчиваются плохо. Считала, что если бы в мире было меньше печальных стихов — может быть, меньше было бы и скорбей. «Не надо плодить скорби!» — вот что она твердила нам, а сама была очень стойкой дамой. И весёлой, уж ты мне поверь! Умела находить радости в самом малом. А как умела успокоить, если на нас хандра накатывала! Всю жизнь она окружала себя нашими улыбками — «будто маленькие солнышки улыбаются», вот что она говорила, и счастливее её я уж леди не видела!

Она неприметно соскальзывает в прежнюю оживлённую и излишне подробную скороговорку. И предлагает «посидеть и побеседовать» о чём угодно, потому что «Бывает так, что запутался и кажется, что всё темно и сложно…»

— Наоборот. Теперь всё гораздо яснее. И проще.

Спасибо, спасибо большое за это.

Я повторяю это несколько раз. Обещаю совсем скоро вернуться в комнаты и продолжить играть. В конце концов добрая Полли отправляется проверять, как там её муж, а может, «милые наши пчёлки». Вовремя — у меня уже лицо начинает костенеть в гримасе умиротворённости.

А ещё слегка кружится голова, и в ногах слабость, и горько во рту, пока я смотрю за закрывшуюся дверь.

Всё и впрямь ясно и просто. Словно в сборнике раккантских притч, прозрачных, как солнечный хрусталь. Теперь бы только посоветоваться с Лайлом, всё же у него огромный опыт, и он ведь не отнесётся легкомысленно к…

— Вот это было представленьице!

Впорхувший в комнату Лайл мгновенно уничтожает мои надежды. Праздничным видом. И тем, что вообще научился порхать.

Он забывает активировать артефакт против прослушки. Болтает ногами и похохатывает. Пока рассказывает мне, как его отпустили проведать сыночку, как доктор пояснял «всякое насчёт павших стен и агрессии, которая прёт из подвала со страшной силой» (в этот момент, если сказать по чести, в нём проступает странное сходство с Кани). Когда я пытаюсь извиниться — он лишь отмахивается:

— Кому не хотелось подушить мозгоправа. Обычно-то, правда, это со стряпчими работает, ну или вот с таможенниками, но мы же тут за разнообразие, кто тебя обвинять-то будет. Эй, парень — да ты рос вместе с Мел, я вообще удивлён как ты ещё не пошёл всех кромсать направо-налево.

Ему даже не интересно — что со мной было и из-за чего я сорвался. Он слушает вполуха, копаясь в карманах и что-то мурлыкая под нос.

— Малость смолы здесь, ага… Что ты там говоришь? Лицо Гриз? Бо-оженьки, да я своё-то временами чуть помню. Эффект свидетеля… смотрителя… нет, там другой эффект, а, неважно, словом. В общем, в учебке как-то меня попросили дать расклад по моей собственной физиономии — не поверишь, запутался и сбился на цвете глаз!

И хохочет, откидывая голову, и слегка колышется своим немаленьким телом, добродушно щуря глаза — светло-карие или серые всё-таки? Мог ли я быть таким ненаблюдательным и с ней, и может, это всё просто глупости…

— Да и какая там разница — помнишь лицо, не помнишь, вы же с ней увидитесь, в конце-то концов! Мы тут… третий день, а? Что, четвертый? Как время-то летит. Ну, вот через пять дней увидитесь, чего волноваться-то было? Лучше бы расслабился малость — тебе не помешает расслабиться, да и мне тоже.

— Да, я… ты, наверное, прав. Нужно расслабиться. И поосмотреться, да? Поговорить…

Лайл смотрит на меня подозрительно. Всего лишь несколько мгновений — потом он пускается в рассуждения о том, что теперь-то я местная знаменитость, так что почему бы и не расслабиться.

— «Души мозгоправов — заводи друзей!» Меня о тебе разве что портрет леди Айт не спросил. А хотя стоп — Найви не спрашивал. Просил передать, что ты дурак. Я такую чокнутую личность только у нас в питомнике видал, чесслово. Вот уж на поединок этих двух пристукнутых я бы ползарплаты поставил. Если бы они начали меряться количеством бешеных шнырков в своей тыквочке на плечах…

Почему я помню лицо проклятого устранителя и не помню — её лица?

Добрейшая Полли стоит перед взглядом: округлое, почти девичье личико, морщинки у лучистых, глубоких глаз, фартук с пчёлками. Мягко поясняет: «Не он твой источник боли»

— Источник боли!

Я подхватываюсь на ноги, хватаюсь за виски. Изрядно тревожу этим Лайла, который предлагает мне предупредить, если я вдруг вознамерюсь пойти по трупам. Но я уже не слушаю, передо мной словно распахиваются книги, в которых начертаны отгадки, и я скольжу мыслью то по одной странице, то по другой. Выхватываю — нужное.

Источник боли. Да, всё верно. Роман о судовом враче, он ещё повторял, что боль лишь симптом, лечить нужно причину…

— Лечить причину…

Но он должен был тоже забыть? Они все должны были забывать, разве нет? Они делают это со всеми нами, значит, каждый здесь…

— Лайл, что ты помнишь о своём прошлом?

— Ну-у-у, я родился в Крайтосе в тысяча пятьсот пятьдесят втор…

— Плохие вещи! — должно быть, я пугаю его, когда наклоняюсь и сжимаю за плечи. — Плохие вещи из прошлого!

— М-моя бывшая?

— Нет, то, что… хуже, то, что… причиняет боль, любые источники боли!

— Ты просто не знаком с моей бывшей.

Единый, он что — издевается надо мной? Но он не издевается — он не понимает.

Лайл Гроски, мой сосед по комнате и самое надёжное плечо, которое только можно вообразить. Старший в нашей группе. Смотрит на меня, прижавшись к витому столбику кровати. Моргает недоуменно.

…мальчишка сорока пяти лет.

Впрочем, мальчишка бы может и понял. У детей свои источники боли. Но они делают нас не детьми. Всё куда хуже.

— Лайл. Мне нужно, чтобы ты вспомнил кое-что.

— К твоим услугам, дружище.

«Тёмные стороны полезны, правда? — смеется в памяти проклятый устранитель. — Давайте, господин Олкест. У каждого свои слабые точки. Вы ведь знаете, куда бить».

Единый, неужели нельзя заставить его заткнуться хотя бы и в моём воображении.

— Прости, пожалуйста, но мне очень нужно узнать кое-какие детали… из прошлого. Это о… о судебном производстве, и ты не мог бы рассказать о своём аресте, о суде…

Может быть, я надеюсь в глубине души, что это вернёт его прежнего. Вот сейчас на лице у него проступит горечь воспоминаний, а потом он сразу станет Лайлом Гроски, который абсолютно точно сможет разобраться во всей этой чепухе.

Но незнакомец, которого я так и держу за плечи, моргает невозмутимо и добродушно.

— Конечно, дружище. Как скажешь.

И начинает рассказывать. С шутками и жестикуляцией. С широкой улыбкой, будто вспоминает нечто маловажное… и забавное.

— Ну во-от, а потом, стало быть, старина Жейлор предложил мне славную такую сделочку…

Зачем я только спросил. До этого я ничего не знал о том, что Лайлу пришлось предавать своих. И то, как он говорит это, как рассказывает о суде — это… выворачивает наизнанку. Но остановиться так просто я не могу. Нужно пробовать дальше.

«Цельтесь точнее, — нашёптывает образ Нэйша, и я вновь и вновь пытаюсь отмахнуться. — Ведь вы же знаете, правда?»

— Рифы. Мне нужно, чтобы ты рассказал о том, как… как ты прибыл туда, как всё устроено…

Почему он так спокоен? Почему вспоминает заключение, будто дружескую пирушку⁈ Это не маска, я знаю. Он говорит о пытках, о драках в бараке, о работе на полях терпенеи без малейшего признака волнения. И он помнит. Всё помнит, только… не чувствует.

Словно принял мощное обезболивающее. Хранящее даже от боли прошлого.

«Ну же, — впору поверить, что завернутый в маск-плащ Нэйш стоит совсем рядом. — Цельтесь получше. Последняя попытка. Последний удар. Должно подействовать, а?»

Нет. Зажмуриваюсь, прикусываю внутреннюю часть щеки, нет… не могу. Не это. Может подействовать, даже, может быть, привести его в чувство, но… Это за гранью.

И я ведь всё равно подтвердил свои догадки. И о Единый, если таков эффект всего лишь трёх полных дней, то те, кто здесь в восьмой или в девятый раз…

Впрочем, речь не о днях, вовсе не о днях.

— Эй, дружище? Есть ещё вопросы?

— Да, — выдыхаю я прежде, чем успеваю сообразить. — Кто приходит к тебе в снах, Лайл?

— Ну-у-у, я бы сказал, это довольно-таки разнообразная компания. Вчера вот была рыженькая, с родинкой на щеке. А позавчера — брюнетка, малость смахивающая на… так, ладно, неважно. Блондинок пока что нет, но надеюсь встретить. Недурные сны для такого местечка, ты как полагаешь? Куда уж получше той феечки, которую будто бы видел Морстен, а?

Всегда женщины. И одинаковые сны. Вернее, не одинаковые — схожие. Проблемы со сном, так ведь сказал Лайл, такая странная оговорка… Потому что здесь нет проблем со сном. Ни у кого нет. Все исправно засыпают. Даже в общих комнатах.

Разумеется, покой и расслабляющие ванны, Лайл. Я так и знал, что ты это скажешь.

— Но Морстен не заснул, верно? До какого-то момента — но не заснул. Он говорил, другие тоже пробовали… сыграть в Игру, да?

Игру, которая придумана, чтобы скрыть то, что здесь творится на самом деле.

— Так почему же Морстен не уснул сразу?

— Ха. Ещё печенье осталось. Вэлли дала — это такая курносая, в кудряшках. А? Морстен? Да он ведь сам рассказывал, что сидел на весёленьких зельях. Ещё б он после такого заснул — да его, небось, и снотворное не берёт!

Спасибо, Лайл. Даже в таком состоянии ты нашёл нужный путь. Сказал нужное слово. И мне очень бы хотелось с тобой посоветоваться, знаешь, только… ты ведь едва ли отнесёшься серьёзно к моим догадкам…

Нет, к моей уверенности.

— Постой-постой… не-е-е, ну не можешь же ты это всё всерьёз. Ты думаешь, они нас вроде как усыпляют, а потом что? Насильно наносят ласку и подвергают пользе? Причиняют нам добро со страшной силой так, что мы кой-что даже забываем? Да ладно, дружище, ну ясно же, что это глупости…

Ты не отнесёшься серьезно, а убеждать тебя, пока ты под воздействием этого, что бы это ни было… бесполезно. Я вытащу тебя. Найду способ.

Но сначала я посоветуюсь с тем, кто лучше меня умеет задавать вопросы.

Нужно просто смежить веки. Выдохнуть, мысленно потянувшись словно бы к тёплой руке…

…учитель Найго сидит под раскидистым деревом. Под ногами у него плавно катится в неведомое река. Учитель набивает трубочку, насвистывая под нос. Наверное, рад, что в своём воображении я пришёл к нему наконец-то — не чтобы спрашивать.

Чтобы отвечать.

— Что они делают с вами, мой ученик?

Ответ рождается внутри без усилий.

— Они нас лечат. От боля и горя, от тревог и переживаний. Забирают их, отчего ты чувствуешь себя лёгким. Вещи становятся проще. А мир яснее. Память возвращается со временем, но не боль.

— Звучит хорошо. Но что же не так?

— Боль — лишь симптом, учитель. И они знают это. Бесполезно лечить симптомы — так говорят врачи. Потому Мортену Тройоло мало погружать нас в фальшивую безмятежность. Они хотят добраться до источника боли. Переживания. Тревоги.

— И что они делают с источником?

— Изглаживают из памяти. Что бы это ни было. Событие. Действие. Или человек, которого любишь.

— Разве можно любить того, кто причиняет боль?

В моём воображении учитель печален. Он больше моего пожил на свете. Исходил больше троп. Потому знает ответ лучше.

Мы слишком часто любим тех, кто причиняет нам боль — вольно или невольно. Своими изменами. Жестокими словами. Необходимостью тревожиться. Своими болезнями и своею смертью — те, кого мы любим рано или поздно причиняют нам боль.

Как моя невыносимая — летящая в пламя пожара, который начинает разгораться…

Без шансов пройти сквозь огонь.

— А когда этот источник изглаживается из памяти — что происходит с людьми тогда, Янист?

— Они возвращаются по домам. И живут счастливо. Глядя на былые тревоги и горести сквозь пелену безмятежности и беспечности. Прежнее кажется им неважным. Отягощающим и ненужным. Думаю, они сами удивляются — как могли относиться ко всему этому серьёзно.

— Но потом ведь придут другие горести. Другие тревоги.

— И потому они возвращаются сюда вновь и вновь. Чтобы опять забыться. Потому что отсутствие боли — самый страшный наркотик, какой только можно вообразить. И я не знаю, как они это сделали, но я…

— Что же вы сделаете, господин Олкест?

Резко распахиваю глаза, прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть. А насмешливый голос Нэйша звучит и звучит в ушах. Двоится, троится, обрастает отголосками отцовского голоса, перекидывается в наставления старой Агаты, размножается в шепотливые вопросики:

— Что вы сделаете, оставшись без поддержки напарника?

— Бестолковец с дрянным Даром, что надумаешь⁈

— Что сделаете, когда даже не представляете, что творится?

— Ты собираешься нарушить правила и снова всех разочаровать?

— Что можете вы с такими ставками в этой игре?

— Сыграть.

— А? — подхватывается Лайл, который так и говорил что-то, то ли про обед, то ли про Комнату Сказок. — Это верно, дружище. Сыграть во что-нибудь после обеда совсем не помешает. Или во время обеда. Предлагаю в «Это я б не жрал». Слушай, я вот не забыл стряпни Рифов, так вот, сравнение точно не в сторону здешних поваров… оу-у. Дружище, ты на себя-то в зеркало глянь, я такое загадочное выражение лица за жизнь свою ни на ком не наблюдал, ну, если только на статуях Кормчей. Вопросы, а?

— Наоборот, Лайл. Ответы.

Я даю ответы сразу всем. Учителю Найго. Нэйшу. Отцу. Агате. И Гриз — потерянной, но всегда незримо присутствующей рядом. Наверное, даже Лайлу, завязшему в патоке здешних лекарств.

Это связано с Игрой — говорю я им. И я сыграю в неё. Это связано с местными тайнами. И я узнаю их. Это затронуло моего напарника — и я верну его.

А когда я всё это выполню — я верну себе то, что утрачено.

Её лицо. Её образ.

Свою боль.

ДНЕВНИК ОДИНОКОГО АЛЬБАТРОСА

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

…итак, сегодня 33-е число Луны Травницы 1598 г. До отбоя остался час. Что будет после отбоя — я не знаю. Потому спешу дописать эти строки. Если вдруг случится самое худшее — я надеюсь, Мел сумеет прочесть. Может быть, это поможет в расследовании.

Во время обеда и игр во дворе каждый желал поговорить со мной после того, что случилось утром. Я пытался навести беседы на потерю памяти. Оказалось, многие знают об этом эффекте. И относятся к нему на редкость беспечно. Впрочем, как и ко всему здесь.

Об Игре знают все или почти все, однако версии о ней разнятся. Кто-то полагает, что нас приучают к чистоте. Другие считают, что под видом фей ночью нас навещают сами нянечки. И если ты не спишь, тебя ждёт не награда, а наказание. Юный поэт из Овингера предположил, что нас посещает призрак основательницы приюта госпожи Айт (просто она молода после смерти). Ещё мне рассказали несколько страшилок о жителях «подкроватья», которые вылезают и хватают нехороших мальчиков, которые раскидывают носки и тапочки.

Есть легенды о неких «не-уснувших», которые встречались с самой феей и обрели «полное исцеление». Наиболее абсурдно выглядит версия Бернолта, который уверял, что фея приходит только к старикам, за их выпавшими зубами. Будто бы зубы следует положить под подушку, а взамен фея положит неразменную золотую монету.

Во время послеобеденного сна я пристально вслушался в сказки, которые нам читают. О Целительнице Премилосердной, о Златокудрой Элавейне Добрейшей, о четвёртой Кормчей, преисполненной чистоты и света… В сказках они в сияющих одеждах навещают дома больных и бедных. Утешают, дарят радость и тепло. И ещё описания, эти сказки слишком уж полны ими: локонов, платьев, глаз, мягких рук…

Могут ли сны объясняться этим? Образами, которые в нас настойчиво вкладывают? Наверняка нужно что-то ещё. Лёгкий состав, который не различить индикаторами после выписки — ведь у многих пациентов есть собственные лекари, наверняка они проводили диагностику, когда с теми стало неладно. И ведь были же смерти — значит, были расследования. Которые ничего не выявили.

Итак, сонное с эффектом сладостного сна. Но когда они дают его нам? Во время ужина? Я не ощущал сонливости потом. Да и насколько бы ни были бдительны нянечки — кто-то всё равно ухитряется не съесть до конца запеканку или кашу. Не выпить морсы и травяные отвары. Может быть, это всё грязевые ванны? Есть ли зелья, проникающие через кожу?

Обо всём этом я размышлял во время вечерней прогулки. Когда вдруг меня осенило, что я ещё не разговаривал со старым Найви. С ним вообще непросто разговаривать: помимо своего явного помешательства, старик слишком уж легко переходит от буйных плясок к роли корнеплода. Однако он ведь как будто упоминал о некой Хозяйке, которая приходит ночью и забирает печали.

Когда я подошёл к нему, Найви неторопливо полз по траве на четвереньках. И пьеса нашей беседы сложилась на манер «театра несуразицы» Эгборна (воспроизвожу разговор настолько точно, насколько могу):

Найви. Яприль.

Я. Что? Я — яприль?

Найви. Ты — дурак. Яприль — я. Не видишь, что ли?

Я. Мне нужно кое-что спросить у вас.

Найви. Мне тоже нужно.

Я. Спросить у меня что-то?

Найви. Вот ещё у дурака спрашивать! Дураков торопят. Да, милая? А чего он тут… он же играет. Ты ж играешь? Давай торопись, выбирай, кем будешь.

Я. Да нет же, мне нужно спросить.

Найви. Да нет же, тебе нужно выбрать.

Я. Вы говорили, ночью приходит Хозяйка…

Найви: Яприль человеческого не понимает. Хрюк-жрюк. Давай выбирай себе бестию!

Я. Может быть, феникс?

Найви. Ш-ш-ш! Не поминай, накличешь! Эти… привязчивые… и не сбежишь! Ишь, кем хочет быть, а! Не каждый им может быть! Другое выбирай, говорю.

(Очень быстро бормочет стишок, а может, считалку).

Пять-два-восемь — быть гулянке —

Звери вышли на полянку.

Вот сверкает острый рог —

Ты теперь единорог.

Вот клыков с когтями свора —

Ты отныне мантикора.

Входишь быстро ты в азарт? —

Значит, будешь алапард.

Коль не любишь лесть, поклоны —

Станешь сизым ты грифоном.

В лёт пускайся, в бег, в прыжок —

Не отлынивай, дружок!

Догоняй скорей, давай!

Только…

(Замирает, глядя в пространство, а потом прикрывает голову руками и раскачивается, будто пытаясь спрятаться от чего-то).

Я. Вам плохо? Что-то стряслось?

Найви. Не всё она взяла. Ночью. Много слишком. Даже ей. Для неё.

Я. (шёпотом). Вы говорите о Хозяйке?

Найви (рассеянно). Которая Полли?

Я. Нет, то есть… не думаю, что и она Полли. Но вы говорили что-то о той, которая обитает здесь. Приходит по ночам, забирает печаль. Кто она? Как с ней встретиться?

Найви (смеётся так, что даже падает). А ты хочешь встретиться? Увидеть прямо? Руками пошшупать?

Я. А почему бы и нет. Так как это сделать? Кто она?

Найви. Кто она, что она… Дурак, вот и смелый. А, милая? Ну, дурачина же. С самой Хозяюшкой — за ручку ап! Это уж нет, это уж никак. Хозяюшка — она только по ночам, да. Это… как там было?

(Вновь быстро бормочет что-то вроде стихов)

Отворяй скорее дверь —

Пусть ночной приходит зверь…

Я. Так это магическая тварь?

Найви. Сам такой. Хозяюшка… Придёт… возьмёт боль, уйдёт. Следы вот оставляет… а мне не хочет, а? Боится чего-то и не забирает… всё совсем… Ты не знаешь, чего не забирает у меня? Думаешь, слишком много? Что ты, милая, говоришь? Зря по ночам хожу, да. Спал бы — она бы… может, взяла всё до конца. Ну, дурость, бессонница. Как не походить, а?

Я. Вы гуляете по ночам? Но как же нянечки?

Найви. А они по ночам не гуляют. Все уходят, совсем все. Хозяюшка — она не к ним, она к нам…

Я. Но как же вам удаётся не спать?

Найви (смотрит на меня как на крайнего идиота). Сладкое вредно. Хрюньк.

После этого старик вновь пополз на четвереньках, и продолжать беседу стало бессмысленно. Однако при всей своей абсурдности — этот разговор запечатлелся у меня в памяти, и я спишу описать его — вдруг Гриз поймёт больше.

Для меня стала полезной только последняя фраза. Мне вдруг подумалось: что, если сладости, которые раздаёт Полли перед сном — не просто сладости?

Вечерняя раздача сладостей — единственный приём пищи, от которого никто отлынивать не будет. Я уже наблюдал за тем, с какой радостью все поедают кексы, печенье или маленькие миндальные пирожные от доброй тёти Полли… едва ли, впрочем, она знает, какую начинку добавляет в них её не столь добрый муж.

Что касается старого Найви, то он мог просто так не есть сладкого — одна из его чудаковатых выходок, к примеру. Но раз уж он знает, что обитает в лечебнице — скорее всего, догадался и о снотворном.

Что же, я решил испытать свою догадку и подготовился к испытанию за ужином. Из хлеба и каши мне удалось слепить вполне пристойно выглядящую «сдобу». На мою удачу, Полли приготовила медовую коврижку, и я сумел избежать бдительного взора нянечек, сунуть свою порцию в карман и проглотить подмену. Впрочем, слегка помог старый Найви, который как раз кинулся к подносу, чтобы попросить тройную порцию…

До отбоя остаются сущие минуты, а сонливости нет и в помине. Скоро погасят свет. Я попросил оставить мне ночник-флектус, сказал, что боюсь темноты. На самом деле я собираюсь устроиться в углу возле двери в свою комнату — так, чтобы видеть и комнату Лайла.

Я всё продумал. Светильник-флектус легко закрепить на нагрудном кармане, чтобы свет падал на тетрадь. Под тетрадь подложу сборник стихов. И буду фиксировать всё, что смогу рассмотреть. Удастся ли мне увидеть таинственную фею, или таинственную Хозяюшку, или тварь, что оставляет чёрные следы? Надеюсь, что удастся.

Роль беспристрастного наблюдателя сильно не по мне. Однако я попытаюсь как можно точнее описывать увиденное.

Пришлось отвлечься на умывание. Лайл уже готовится ко сну. Я уверил его, что меня тоже клонит в сон. То печенье, которое мне удалось сохранить, я обернул салфеткой и положил за тумбочку. Найдите его там, если нужно будет для расследования.

Скоро погасят свет. Помогай нам, Единый. Я не знаю, что таится здесь во тьме по ночам и кто или что навещает спящих, чтобы забрать у них боль и память. Однако намереваюсь узнать. Предчувствие говорит мне, что дело может оказаться куда страшнее, чем мы предполагали. Если так и будет — прошу, закончите за нас и прекратите то, чем занимаются Тройоло.

Я хотел попрощаться в конце этих строк, Мелони. Однако тебе едва ли доставит удовольствие переводить всю эту сентиментальную чушь. Живи счастливо, Укротительница Зверей. Иногда смотри на море в память о глупом старом Альбатросе.

И скажи другой Укротительнице — пусть она остаётся такой же как сейчас невыносимой.

До самого конца.

ЖУРНАЛ НОЧНОГО БДЕНИЯ В НОЧЬ НА 1-Е СТРЕЛКА

10 часов. Только что погасили свет. Лайл уже в постели. Судя по всему, его мгновенно сморило. Как хорошо, что не нужно макать перо в чернильницу. Всё же писать на весу немного неудоб (уходящий вниз росчерк).

Из-за флектуса кажется, что ночь отступила, очертив призрачно-голубоватый круг, в котором я сижу. Тетрадь видна довольно явно, теперь только бы вспомнить навыки пансиона и писать разборчиво.

11 часов. Часы на стене едва различимы в темноте. Однако мягкие удары, отдалённые, вкрадчивые доносятся из холла, снизу. В коридорах тихо. И ни звука из остальных спален.

Лайл всхрапывает и брыкается, ему снится недоброе. Скомкал одеяло, правая нога свешивается с кровати. Окликаю его шёпотом. Потом громче. Но он только бормочет что-то невнятно и вновь погружается в сон.

Мне спать всё ещё не хочется. Темнота вокруг кажется живой, шевелящейся. Там, за пределами голубоватого круга, таится неведомое… и эта тишь, нет даже ночных распевов тенн, к которым я привык в питомнике.

Я специально отдёрнул занавески в своей комнате. Но луна простужена и отсыпается под сотней плотных серых одеял. Наши окна выходят на сад, а вечерние фонари в нём гасят с отбоя. Со двора не приходит ни капли света.

Из-за флектуса глаза плохо привыкают ко тьме. Почти не вижу, что творится в моей комнате. И главное — в комнате Лайла. Поскольку я бодрствую, что бы ни случилось — это будет направлено на него.

Часы внизу бьют полночь. Казалось мне, или внизу я слышал шаги? Почудилось что-то в коридоре.

Я открыл занавески и у Лайла. Двигался при этом очень осторожно и не издал ни звука. Лайл спит, сон его тревожен, он постанывает, как при кошмарах.

Перебрался в дверной проём, чтобы лучше видеть его комнату. Неловко наблюдать за человеком во сне. Надеюсь, он меня простит.

Половина первого. Нервы напряжены до предела. Каждый звук и шорох невыносимы. Мне кажется, кто-то слышит меня. Из тьмы выползают давние полудетские страхи. Ночь густая, непроглядная. Тени будто движутся в ней. Колеблются в призначно-голубоватом свете. Кошмары собрались на пир. Липкие комки тьмы копошатся в углах. Острые глаза жителя подкроватья показываются — и вновь прячутся. Чушь. Миражи. И мурашки по коже. Тяжело в груди. Всё вздор, это просто расстроенные нервы. Вечерняя хандра перерастает в ночную. Здесь все хандрят по вечерам. Будто что-то обостряет наши страхи, вытаскивает на поверхность боль.

Чтобы было проще забрать её.

Что за странный звук мне послышался только что. Должно быть, где-то в трубах уборной плещется вода.

Час ночи. Звук повторился минуту назад. Он идёт будто бы из стен. Очень неопределённый и тихий. Будто что-то вязкое переливается и тянется вниз текучими каплями. По спине стекает холодный пот. Рядом что-то есть. Мягкий звук теперь идёт с потолка. Шорох из-под пола. Будто бы чешуя.

Приближается и становится явственнее. Тихий, чавкающий звук. Теперь я слышу даже сквозь храп Лайла и стук сердца. Вот опять. Ближе. И ещё.

Отдалённый отсвет. Луч (?).

Комната словно прошита золотой нитью. Одна, потом другая. Будто ожившие солнечные лучи. Тонкие, как волосы или паутина. Они двигаются. Их уже целый пучок. Вползают в комнату через отверстие вентиляции над изголовьем. Пушатся. Ощупывают воздух и тянутся к кровати.

От нитей идёт свет, и всё становится видно. В комнате Лайла творится то же самое. Тонкие золотые нити выходят из вентиляции и парят в воздухе. Вот они ощупывают стены, будто ищут. Спускаются ниже, к самому спящему. Касаются лица. Липнут. Легко притрагиваясь, поглаживая, будто старого знакомого. Ткут неведомые, волшебные узоры в воздухе. Это безумно красиво. И страшно.

В золотом свете слишком хорошо ощущаешь присутствие чего-то чуждого. Недоброго, голодного, жадного. Дыхание частит, сердце лупит в виски, мне не нужно об этом, нет, мне нужно писать всё подряд, чтобы не…

Они там, звуки из стен. Тихие, тихие, словно что-то погружают и достают из вязкого болота.

Смолкли.

В мёртвой тишине скрип. Тихий. Будто бы половицы.

Что это там, под кроватью Лайла.

Там тьма… тьма оживает, свивается петлёй, раскручивается…

Что-то чернее темноты движется там, внизу. Какой-то сгусток.

Это щупальце. Чёрное щупальце, Единый помоги, оно поднимается снизу… снизу, из-под кровати… оно как грязь, жирное, набухшее. Алчно… ближе к Лайлу… коснулось его лодыжки, обвило…

И золотые отсветы. Нити, пульсируют, трогают, и они сияют всё ярче, будто радуются… а щупальце пульсирует, как насосавшаяся пиявка… Лайл улыбается во сне…

…не могу писать, нужно сделать что-то, разбудить его, но ноги будто отнялись, тяжело дышать… что это такое, что же это…

Не закричать не закричать не закри

Золото в комнате, его так много. Слепит. Нити мечутся. Ощупывают стены, кровать. Растут, они тянутся… они… ищут меня, всё ближе, уже здесь…

Касаются. Будто паутина. Лезут в волосы, в глаза.

Нужно стряхнуть. Нет. Вдруг тревога. Нужно не шевел

не могу двинуться пишу почти не вижу что и где только рукой

оно под моей кроватью тоже

прорастает

знает где я

будто клубы темноты тянутся по полу

холодное липкое… к ноге, стискивает…

голова кружится не могу освобо

оно за стенами под полом здесь всюду

оно повсюду