Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Глава 7

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Звенят стёкла. Повсюду, вокруг нас, в коридоре. Отвратительный звук хрупкой, не выстоявшей перед чёрной жутью преграды — и следом другие, режущие звуки, дробные… Это сыплются осколки, это потрескивают двери и стены под тушей безразмерной твари. Ринется, обрушится, задушит…

Но страх не живёт во мне. Ему не место рядом с пламенем.

Нас давно должно было затопить с головой — но защищает феникс. По воле Гриз, а может, по своей собственной — он оторвался от хозяина и теперь шествует вокруг нас. По кругу, по кругу. Ограждает, слегка похлопывая искрящими крыльями — но не расправляет их, не взлетает, потому что старое здание может вспыхнуть.

Извивы псигидры обиженно отползают перед мерным, гордым шагом огненного часового. И мы невредимы — сгрудились на пятачке в несколько футов в коридоре, истекающем мраком и грязью и освещённом безумно полыхающими золотыми нитями.

Губы парализованной Полли кривятся в улыбке, но сказать она ничего не может. Только смотрит — с вдохновением, похожим на ненависть. Со страстью, переходящей в безумие. Будто то, как бушует псигидра, приводит её в восторг.

Трепет близкой, пахнущей ужасом истины…

Спальни вокруг нас плавают в черноте, и снаружи больница всё больше приобретает свой истинный вид. Под звон битого стекла, отвратительный треск стен истекает жирным, глянцевым мраком, сочится из каждой поры — через щели, из водосточных труб, из глаз улыбающихся статуй на крыше. Вязкие живые потёки — как жадные пальцы, вцепляются в камень, выползают наружу, являя себя: так выглядит счастье без горя, порадуйтесь.

Так выглядит пустота безмятежности.

— Может она это как-то остановить? — выкрикивает Лайл, в руки которого Гриз толкает спелёнутую кнутом Полли. — Можно её заставить?

Следом за Полли он ловит метко брошенный пузырёк со снотворным.

— Пять капель в рот.

Аполла Тройоло широко распахивает совсем уже безумные глаза: «Я — лекарство!» И не торопится смеживать веки, даже когда Лайл добавляет от себя лишние пару капель.

— Ч-ч-что ж тебя так не берёт-то, з-зараза…

— Потому что она в припадке. Что-то вроде истерии. Только…

— Радостной, угу. Жаль, её муженька тут нет, может, он точнее определил диагноз.

Полли наконец тяжелеет веками, уплывает в страну снов с милой, ясной улыбкой. Но волны псигидры всё так же колышутся в коридоре, и разрастается золотое сияние — нити над головой крепнут, шевелятся, заполняют потолок…

И бесшумно ступает феникс по кругу. Отгоняя короткими вспышками голодную тварь.

— У Бетси, надо думать, тоже припадок?

— Что-то вроде, — Гриз бросает взгляд на двери спален — двери похрустывают под давлением чёрной грязи. — Она получила эмоциональный импульс. Вроде подбадривания — приглашение выйти на свет. Полли не обуздала бы это, тем более в таком состоянии. Но нужно бы это унять. Иначе…

Иначе тридцать пять человек погибнут в своих спальнях. Псигидра выпьет досуха — разум, магию, жизненные силы. А после двинется дальше. К административному дому, дому персонала, может быть — прорастёт под землёй на мили, как они это умеют. Протянет подземные пальцы к ближайшим селениям.

Если только она не уже…

— А если мы её самую малость скормим подруженьке?

Лайл посматривает на Полли с неприязнью. Потом ловит взгляд Гриз и зажмуривается. Приоткрывает глаз, только когда слышит голос. Мягкий.

— Продолжения поместья Гюйтов не будет, Лайл. Да и не поможет это.

— Тогда как?

— Выжечь или закинуть в сонный паралич. Зелий под руками нет, так что нужно самим.

— К-как⁈

— Среди нас тот, кто знает.

Найвир Освуд начинает смеяться.

Он хохочет, глядя на уснувшую Полли. На своего феникса. На вспотевшего Лайла, на густое варево в коридоре. Смех его — битое стекло. Режущее по живому.

— Боль… боль пришла к нам, ха-а-а-а! Так и говорит — я боль! Эй, боль… давай, говори со мной, боль! Давай, ответь — что с тобой делать⁈ Что делать с болью⁈

— Разделять её. Принимать её. Перерождать в новое. Но вы знаете это, Аэрвен… Найвир. Любой варг всегда знает это. Вечно идёт рука об руку с болью.

Боль смотрит из глаз невыносимой. Сотни раз принятая. Тысячи — разделённая. Прожитая, перерождённая боль прорастает зелёными извивами.

Травами весны.

Боль тлеет в воспалённых стариковских глазах. Неразделённая. Непринятая. Неперерождённая боль.

Сейчас блеснёт молнией — испепелит гибкую зелень трав.

— Варги знают, а⁈ Варги ходят по любым путям, да⁈ Я не знаю! Я не помню! Давай, говори ещё, боль! Говори, что варги не говорят обычно — знаешь ли⁈

— Но иногда её бывает слишком много. Так, что она раскалывает любые сосуды. И течёт через край. Тогда мы сгораем. Сжигаем себя изнутри, отрекаясь от Дара. Неспособные разделять чужую боль, потому что захлёбываемся в своей.

Травы разрастаются — властный шелест полей в едва слышном шёпоте. Навстречу летят каркающие смешки. И опасные, настороженные взблески в гуще седых прядей:

— Не угадала, а? Хах. Что ж ты так, боль⁈ Давай говори дальше — что ещё можно делать?

— Искать лекарство.

Старый варг давится смешком. На шаг отступает перед шёпотом неотвратимых трав:

— Когда слишком сросся со своим Даром… так, что он — неотделимая часть тебя, и сгореть вместе с Даром не получается… ищешь иной путь, верно ведь. Пытаешься бежать от боли. Отвернуться от неё. Заглушить. Чужой болью и чужим безумием. Этот путь вы выбрали, Найвир. Вы попытались спрятать свою боль за сотней чужих. Ваши скитания, все эти годы… вы пытались взять её у других. Спрятаться в их боли, горе, их смертях. Только чтобы не помнить. Скрыть то, что под белым холмом.

— Молчи!

— Но это подарило безумие, не избавление. Тогда вы пришли сюда — в надежде, что здесь сможете исцелиться… забыть. Что псигидра, о которой вы знали, достаточно сильна, чтобы забрать это у вас. Но она бы не смогла, верно?

— Молчи, боль! Молчи теперь!

Кажется, что старик бросится на неё: он поднимает кулаки и почти что хрипит, то ли проклиная, то ли умоляя.

Псигидра вскипает вокруг нас — жадная и трусливая. Вздрагивают крылья часового феникса, рассыпая искры. Тихо шепчет ругательства Лайл, разматывая кнут с тела спящей Полли. И стоят друг напротив друга два варга: невыносимая, облечённая во власть весны, — и безумец, не вынесший боли.

А мне кажется — всё это сон: зыбкий, вытканный золотыми нитями. Сон о страннике и хороводе теней вокруг него. Тени пляшут, кривляются: бешеные твари с огнистыми глазами, и калеки, уродцы, и вот истыканный стрелами яприль, мёртвый алапард с перегрызенным горлом, грифон в гон. Хоровод из сотен и сотен тех, кого коснулся странник за десятилетия скитаний, в чьей боли хотел укрыться, точно за сотней стен. Неостановимое кружение с запахом безумия — а посреди него, как посреди вира, холм, затканный цветами траура. И тень человека над ним, костистая и страшная, тень скрежещет зубами и хрипит:

— Что ты хочешь от меня, боль⁈

— Вы знаете, — звучит тихий отклик… ещё одной тени? Нет, весны за пределами их круга. — Потому что эта слабость псигидр описана в дневниках наших учителей. Псигидра питаются постепенно. Потому её можно остановить, давая то, что она так хочет. То, с чем не сможет совладать. Это опасно, потому что приходится… коснуться её изнутри. Но это значит, что вы можете. Только вот вам придётся вспомнить.

— Нет! Не варг, не Пастырь… нет!

— И ради жизней людей?

— Не наставник… не могу, не проси, не трогай!!

— И ради той, которая под белым холмом⁈

— Молчи-и-и-и-и!! Не называй, не тревожь! Что ты знаешь, боль, что ты знаешь⁈

— Знаю о Мелли.

Старый варг давится криком и застывает, вцепившись скрюченными пальцами в волосы. Бурлящая псигидра кажется отголоском теней вокруг него. Чернильная пляска безумия — на потолке, по стенам, на полу коридора. Гобелены, затканные золотыми нитями. И белый призрачный холм, неведомо где, а под холмом…

— М-мелли. М-мелли…

— У неё были голубые глаза. Она любила единорогов и цветы.

— М-мелли, д-доченька…

— Вы забыли её имя. И лицо. Потому что было слишком больно.

— Потому что я её не сберёг…

— Потому что чувствовали вину за то, в чём не виноваты. Потому что хотели забыть… другое.

— Тот день… откуда ты знаешь. Как ты можешь знать?

— Потому что я не только разделяю, принимаю и перерождаю боль.

Губы Гриз подрагивают, кривятся. Потухает властная зелень в глазах. Звенит, прорезая воздух, тонкий охотничий нож — с пояса…

— Я… причиняю её. Как все, кто…

Она поворачивает голову и смотрит на псигидру так, что внутри у меня всё выстывает. Этот взгляд может привидеться только во сне. Только во сне дряхлый старик может тянуть руку (а вокруг всё — сплошь текучие гобелены из тьмы и золота). Шептать с ужасом:

— Что ты… что ты делаешь, боль⁈

— Простите, Найвир. Простите. Это второй способ. Те, кто… такие, как мы… причиняющие боль. Отдающие её легче. Это тоже помогает.

Она резко выдыхает сквозь зубы и говорит уже почти монотонно:

— Они все признали ваше право, да? Все, кто знал, из варгов. Право как отца и наставника после того, что с ней произошло. Право на забвение. И на безумие.

— Что ты… а если и так! Я… был её наставником… не сберёг! Почему я не могу⁈ После такого⁈ Отвернуться⁈ Заслониться⁈ Забыться⁈

Он кричит, но на лице у него — ужас. И на Гриз он глядит как на нечто сверхъестественное. Кажется — он готов услышать от неё жестокий приговор: «Не можете, не имеете права!»

— Можете?

— Что ты хочешь от меня, боль⁈

Гриз поворачивает к нему лицо. Взгляд её — прямой и жёсткий, взгляд крепости и варга крови, и он пригвождает Найвира Освуда к месту.

— Чтобы вы отвернулись.

— Ч-чего⁈

Он не знает её… не знает её так, как знаю я. Я, на которого от её слов веет жутью подступающей жертвы, и потому я делаю шаг, пока ещё почти незаметный — остановить, удержать, замедлить…

— Отвернулись. Заслонились. Забылись. Простите меня, Найвир… не думаю, что вы хотите увидеть то, что сейчас произойдёт. Гроски!

Мне никогда не успеть за ней — думаю я в оцепенении, когда вокруг ложатся крепкие руки Лайла, а под шею тычется рукоять кнута скортокса. Лезвие над её ладонью — лёгкое, блестящее, невесомое, сейчас двинется… Нет! Нет-нет-нет! Нет!!

Я кричу. Вырываюсь и этим причиняю изрядное неудобство Лайла: он душит меня в объятиях и шипит в ухо, что ему вовсе не хочется меня парализовывать и чтобы я завязывал с глупостями. Но некогда его слушать, мне важно докричаться, достучаться до неё, собирающейся воззвать к крови — и шагнуть навстречу чудовищной твари, утонуть в огненной паутине и в боли, выжечь тварь, может статься — вместе с собой…

За моим криком почти неразличим вопль Найви — такой, будто его прижигают калёным железом. И нервный шёпот Лайла: «Стой, кому сказано, парализую!»

Но слова Гриз взмывают и падают над другими звуками:

— Понимаете, я знаю, что случилось с Мелли. Вот это. Поэтому вы горевали о ней как отец и наставник.

— Я не смог! Не отвернул!! Не уберёг!!!

Старик сжимает голову и кричит, кричит, что у него доченька была — самая лучшая: единороги ходили к ней, птицы пели для неё. И он не знает, почему… и как… и зачем она…

…умерла, пролив свою кровь…

Не справилась с контролем Дара-на-крови. В сиплых криках Найви — смерти зверей посреди цветов, и псигидра отдёргивает свои щупальца, обжёгшись только об этот крик — кровь на белой ткани (он пытался остановить кровь?) — и его попытки помешать (какому-то обряду?), и звери убивают друг друга, пьяные от крови варга, и некому помешать…

И светлая женщина с мягкой улыбкой стоит с застывшим лицом — тенью, вся испятнана кровью, всегда перед глазами…

И другая стоит. Стиснув до боли зубы. Повторяя сквозь них.

— Отвернитесь, отвернитесь, Найвир! Не смотрите, закройте глаза!

И сжимается исчерканная шрамами ладонь на лезвии, и крепнут пальцы второй руки — на рукояти, и сейчас… рывок — и перечеркивающая всё алая полоса, алые брызги над белым холмом, раздирающий горло и грудь крик:

— Гриз, не надо, не надо этого!

— Не надо, Мелли, не надо! Стой, стой, доченька, стой!!

Крики сливаются, вяжут прошлое с настоящим нерушимыми узами — и несётся в прошлом призрачная фигура с протянутой рукой: остановить, задержать… И рвётся вперёд быстрее птицы скрюченный старик — полы халата трепещут, как крылья: вытянуты руки с дрожащими пальцами:

— Стой, стой, доченька! Я сам, я сделаю, я…

И — отпихивая с дороги Гриз Арделл, а может, просто опираясь на её плечо по пути к жадным, чёрным щупальцам, уже тихо…

— … не могу отвернуться. Пусти, Фенелл!

Это уже фениксу — тот горестно вскрикивает и готов встать огненной преградой перед хозяином. Но не перечит, отходит в сторону — и Найви с размаху падает в водоворот извивающихся теней.

Псигидра не успевает отступить: рывок слишком стремителен, а она слишком разрослась. Тварь вздымается — то ли борясь, то ли стремясь поглотить. Будто не в силах противиться искушению — опускает на спутанные седые волосы золотой венец из нитей. И нити трепещут с ужасом, но одновременно — с жадностью, будто у обжоры, который увидел невиданно богатый стол…

Только знает, что яства отравлены.

Найвир Освуд купается в черноте и золоте — и тьма припадает к его телу сотней жадных невидимых пиявочных ртов. Они тоже пульсируют — от нетерпения и страха. Но лицо старика в коконе тьмы почти спокойное. Волосы слиплись и сбились на лоб, и теперь можно увидеть лицо. Густые седые брови. Мелкие взрезы морщин. Торчащий нос, впалые щёки. Глаза закрыты, тонкие губы шевелятся:

— Мелли, Куколка. Прости меня, я играл не в те игры. Дурной отец, самый худший наставник. Прости, что не сберёг, прости, что не сумел. Прости, что хотел забыть. Я… понял, я… знаю, я… вспомнил. И мы теперь… Теперь мы…

Когда он поднимает веки — в них два маленьких поблекших солнца. Сперва тусклые, как на исходе осени, когда свет совсем не греет. А потом они будто насыщаются от нитей псигидры — и заслоняют собой блекло-голубую радужку, обращаются в жгучий полдень…

— Вместе! — и он распахивается весь, раскрывает объятия, увитый чёрными щупальцами, они ползут теперь по стиснутым губам, и на какой-то момент он полностью исчезает в псигидре, как в глубине своей боли.

Остаётся чёрное варево да безумный танец золотых нитей — сияют всё ярче, будто в безумии, свисают с потолка бахромой, и им не страшен феникс, они касаются нас всех…

Внутри вспыхивают смазанные, будто слизанные отпечатки. Полустёртые страницы тысячи разных болей: искалеченный единорог, голод волков после неудавшейся охоты, феникс плачет над разорённым гнездом, и виверний бьётся в агонии, и отпечатки множатся, множатся, множатся, их сотни, я стряхиваю и стряхиваю прилипчивые нити, но они не пропадают — и вот белый холмик посреди цветочной долины, девушка с голубыми глазами кормит единорога яблоком с руки…

Алое брызжет на белое… белую… страницу? Простыню? На белый камень или белую поляну цветов? Мечутся звери, убивая друг друга — и алого становится больше, алое заливает распотрошённую землю, и над страшной долиной смерти, перевивая друг друга, ложатся последние нити золотого дня…

Нет, псигидры.

Нити чернеют, иссыхают, и ещё они немеют — перед глазами теперь снова коридор в голубоватом свете флектусов. Корчатся под потолком нити — дают всё меньше света, бьются в изломах агонии. В немом вопле пресыщения: «Хватит! Хватит боли, хватит, хватит, хватит!!»

И скрипят, раскачиваясь, стены вокруг нас. Это пробегают судороги по безразмерному телу, растянувшемуся… на мили, понимаю я теперь. Ходит ходуном весь дом «Безмятежности», взламываются доски пола, трещит крыша, где-то с шумом обрушивается посуда. Со двора долетают крики — наверное, перестали работать какие-то глушащие артефакты…

В полутьме, в сиянии угасающих нитей — вокруг нас в доме бьётся огромное, напуганное существо. Крючится, сгорая словно в пламени феникса. Бессильными кляксами падает с потолка, разъедается изнутри, растворяется, ссыхается, отступает.

Выжигается болью, от которой не найти лекарства. Которую нельзя отдать.

Слишком велика для любых псигидр.

Безразмерное тело вытвани теперь кажется пористым и дряблым. Со стен оно осыпается, точно сухая грязь. Застывает коркой на полу, а где-то оставляет мерзкие, влажные следы. Мелким пеплом оседает на плечах и руках старого варга — тот опустился на колени, а от него, словно волны, по телу твари расходится последняя дрожь угасания.

И чёрный кошмар, Бетси, жуть из-под кровати, лекарство от боли — становится серым прахом, пятнающим ковёр.

На сухих морщинистых щеках пепел вымок от слёз.

— Я… вспомнил её, Фенелл. Ты помнишь Мелли, да? Я… вспомнил её лицо. И теперь мы вместе.

Феникс бросается к своему хозяину, обхватывает крыльями — а старый Найви обнимает его и плачет, совсем бесшумно, раскачиваясь туда-сюда. Только шепчет в сторону Гриз, молча стоящей рядом: «Спасибо».

Гриз даёт ему отплакать. Она наконец-то забирает у Гроски свой кнут. И не смотрит на меня, только пожимает руку — то ли с извинением, то ли в попытке успокоить.

Потом подходит к Аэрвену Ауолло, чтобы сжать его плечо.

— Однажды мне пришлось быть на смутных тропах. Там, где смешиваются будущее, настоящее и прошлое. Где живут отзвуки всех времён и отголоски любой магии. Куда уходят звери. И куда уходим мы. Я… мало была там. Но достаточно, чтобы понять. Не знаю, куда идут варги… даже те, кто воззвал к крови. Но не в пустоту. В пустоту вообще мало что идёт. Даже боль. Вы спасли сегодня тридцать пять человек. Может, и больше, кто знает. Своей болью. Памятью о дочери.

Она протягивает ему носовой платок, и старый Найви ожесточённо трёт лицо. Ребяческим жестом — словно опять стал пациентом лечебницы. Под конец он звучно сморкается. И отталкивает феникса.

— Хватит, Фенелл… ну? Пристал, как… феникс. Послушай лучше, что говорит искорка. Искорка говорит: «Ты спас!» Что ты говоришь? А? Видел лысого охотника, который пел своему костру благодарности за вкусное жаркое? Да… и совсем забыл, что это он развёл костёр, правда, Фенелл? Что-что? Искала меня? Ага. Неучтиво.

Он поднимается с колен без помощи Гриз. Волосы опять частично скрывают его глаза, но видно, как бегает взгляд.

— Ты была в Цветодоле, искорка. Искала меня. Зачем?

— Потому что вы — Аэрвен Ауолло. У вас право призыва. Вы можете сделать так, чтобы меня услышали Старейшины.

— Ась? Какие? А-а-а-а, старые пни. Глухие пни. Пни их как следует — и всё равно пни! Хе-хе… тебе их не зажечь, искорка. О чём ты хочешь с ними говорить?

— О Кровавых варгах. О времени, которого осталось совсем немного. О Золотом альянсе, безумии даарду и зове из-под земли. О войне, где будет много крови, и разрезанных ладоней, и неслышащих стад. Пожалуйста, помогите мне, Аэрвен. Используйте право призыва, чтобы они хотя бы меня выслушали.

— «Помоги», — она говорит… слышал, Фенелл? Искра — пню… Нет, забыл эту шутку. Что? Нет, мы в Цветодол: нам повидать Мелли… А? Какой вопрос? Да, вопрос: на кой ей сумасшедший старик. Который жрёт дерьмо яприля. Нет, кидается им. А хотя кто там знает, может…

Старый Найви вновь звучит как в игровых комнатах лечебницы. И сутулится, и потирает руки, прихихикивает и мнётся. Значит, действительно не в своём уме. Лайл обозначает тихо:

— Вряд ли последствия так уж быстро проходят.

Если ты годами сводил себя с ума — методично и осознанно, если тонул в чужой боли и в чужом сумасшествии, если накопил столько горечи, что смог сжечь ей псигидру… едва ли останешься собой полностью.

Но Гриз не отступает. Она смотрит на Найви — кряхтящего, хихикающего, бормочущего чушь. В призрачном свете флектусов глаза её кажутся изумрудами.

— Но вы пойдёте? Вы попытаетесь помочь?

— Пойду, — отвечает Аэрвен Ауолло и склоняет голову перед варгиней крови, — если ты поведёшь.

* * *

Пока мы спускаемся, Найви угрюмо бормочет что-то о старых пнях: «Корчевать — не перекорчевать… топор взять ли? Фенелл, что, у нас нет топора? Ну, я дурак. Варг — и без топора. Как к пням ходить?».

— Может ему зелий бахнуть? — шёпотом предлагает Лайл. — Пинт эдак пять-шесть для начала. А то как бы он не взялся призывать Старейшин топориком.

Я… ещё во сне, наверное. В дурном наваждении, произошедшем от вечерней хандры и разлитой желчи. Перед глазами чёрное с золотом и широкая, неестественная улыбка Полли. Отчаянно хочу проснуться. И отчаянно боюсь, что проснусь.

Лестница вся в пакостных следах от псигидры — и её плети падают с пола. Высыхают на глазах. Пустота и тишина. Только радостные восклицания феникса, которому хозяин позволил вылететь на волю из изломанной «Безмятежности». По просьбе Гриз: «Пусть отыщет Аманду — это наша нойя, он с ней знаком. Она нужна здесь».

У центральной двери переминаются маги в сером. Охранники, которым Гриз тут же командует:

— Зайдите наверх, спеленайте госпожу Тройоло, она спит. И проверьте пациентов.

Единый… а ведь несчастные пациенты наверняка ещё в зачарованном сне. Если, конечно, все живы — вдруг воздействие псигидры было слишком сильным…

Ковры скомканы и покрыты где подсыхающей грязью, где влажной слизью. Люстры рухнули, потолок частью не выдержал и обвалился. Разбросанные рисунки, испакощенные игровые комнаты. В холле валяется сплошь перепачканный портрет Иовейны Айт.

— Где же наши, — бормочет Гриз, шагая к двери. — Случилось, что ли, что…

Последующее кажется зыбким продолжением сна. В дверях белым призраком возникает Нэйш, а на руках у него бессильно повисла Кани. Белый костюм устранителя в крови. Россыпь алых капель на вороте и серебристой бабочке. Потёки сползают по лицу. Лишённому улыбки.

— Где Аманда?

— Будет сейчас, Найвир, поторопите феникса, давай сюда, на софу! Что с ней?

— Передоз устранителей… — бормочет Кани и пытается выдавить улыбку на бледных до синевы губах. Конвульсивно подёргивается правая ладонь. Рукав рубашки пропитался кровью, кровь на лице и в огненных волосах.

— Последствия «огненной блокады», нарушен ток магии, нужны зелья.

— Запишите… в Книге Утекшей Воды… исчахла от любви к законникам…

Всё сон, просто дурной сон, никак иначе…

— Калатамарре!

Вопль Аманды от дверей разгоняет сонную одурь. С нойя в холле тут же становится тесно: она будто раздваивается и растраивается, ставит кофр, оттирает в сторону Гриз («Пока не надо, сладкая»), хищно нависает над Кани, выставляет из своего кофра всё новые пузырьки, снимает с пояса артефакты, сыплет вопросами в сторону Нэйша:

— Время блокады!

— Около четырёх-пяти минут.

— Четыре или пять⁈

— Четыре.

— От-т-т-тродье вшивой мантикоры… Очаг дартом снимал?

— Магическое покрытие…

— Обеззаразил?

— Ром.

— На ране заживляющее, что давал пить?..

— Тоже ром.

— Почему так плохо тогда⁈

— Она ударила магией.

— Била магией под блокадой? Аханта-рэ то мально… Тише, тише, медовая, всё будет хорошо, ручкой не шевели, сейчас обезболим, поспишь… Чем била?

— Ослеплением, разово.

— Так-так-так… Спи, милая, спи, скоро поедем в «Ковчежец», только вот немножечко зелий, перевязку, всё будет хорошо…

Пальцы Аманды порхают над обнажённой, окровавленной рукой девушки. Рука распухла, посинела, изнутри проступают — то чёрные, то наливающиеся цветом крови… жилы магии? Длинные пальцы пляшут вдоль жил, втирают зелья, прикладывают кристаллы и обереги. Нойя полностью ушла в пляску пальцев — бормочет, напевает что-то, помогая им. Мимолётным свистом отсылает Нэйша.

Устранитель отворачивается от стола — и встречается глазами с Гриз.

— Как это случилось?

Нэйш пытается непринуждённо пожать плечами. Слишком непринуждённо для того, кто так и не выровнял дыхание.

— Серьёзный противник.

— Удар по точкам магии, — о хриплый голос Лайла можно разодрать кожу в кровь. — Думаю, ты понимаешь, на что это похоже.

Нэйш не отвечает и даже не удостаивает его взглядом. Смотрит на Гриз. Они стоят друг напротив друга и слишком близко. Устранитель на голову выше и словно одет в кровавую полумаску. Грудь у него всё ещё вздымается не так ровно, как обычно. По сравнению с ним Гриз кажется маленькой и совсем хрупкой.

И на ней коричневая поношенная куртка с зелёными прошивками у рукавов. Волосы выбились из причёски, развились, растеряв половину шпилек.

Лань перед хищником. Зачем-то задаёт вопросы.

— Кто?

— Охранник Тройоло.

— Что с охранником?

— Это действительно так важно сейчас?

— Что. С. Охранником?

Нэйш усмехается — губы у него окровавлены тоже, и усмешка кажется оскалом над только что разодранной добычей.

— Убил? — молнией срывается с губ Гриз.

— Ранен в левый бок, парализован плюс пара болевых. Я дал ему кроветвор, если это тебя успокоит.

Судя по лицу Гриз — её это не успокаивает. Однако она делает шаг назад, и её плечи чуть расслабляются. Словно подъёмный мост в невидимой крепости.

— Ты сам не задет?

— Разве что тронут. Твоей заботой.

Они ещё немного пытаются съесть друг друга глазами — и я почти шагаю вперёд, чтобы встать рядом. Но тут она кивает, как бы говоря: «Пока что хватит, остальное потом».

— Аманда, «поплавок» нужен?

— Да-да-да, моя лунная, я уже почти закончила, остальное в лекарской, там нужные травы… придётся ещё повозиться, достать пару рецептов из тайников…

— Вызову Фрезу, готовьтесь к перевозке.

Проходя мимо Нэйша, Гриз едва слышно бросает:

— Будь здесь. И если только попробуешь… ты понял.

И вихрем исчезает за дверями — не позвав меня за собой. Даже не взглянув. Словно это не я стою рядом с растерянным Лайлом Гроски.

Нэйш, задумчиво глядя ей вслед, проводит рукой по волосам и обнаруживает, что они в крови. Медленно вытирает потёки с лица, будто не до конца понимая — как его угораздило так перепачкаться.

Аманда хлопочет над Кани, подзывает теперь Лайла: «Приподними ей голову, надо дать зелье, вот и хорошо, сладенький, всё будет отменно, точно в весенних песнях, девочка — боец, руку тоже удастся сохранить, думаю, это даже не отразится на её магии…»

Всё будет хорошо, — думаю я, но эта мысль не в силах в меня проникнуть. Слишком много всего. Псигидра. Полли. Найвир Освуд, бледная Кани, ладонь Гриз с нависшим над ней лезвием…

Нэйш, с которым мы словно оказались наедине теперь, когда Гриз ушла, а Аманда и Гроски заняты девочкой.

«Клык» не спеша вытирает с лица кровь. Осматривает холл — тот весь в буроватых потёках и застывших корках. Потом обращает ко мне застывший взгляд. Наверняка хочет сказать что-нибудь в своём духе, с ударом по больным точкам.

Но тут к нему подходит Найвир Освуд.

О наставнике варгов почему-то забылось. Он был всё это время где-то здесь — безмолвный, неподвижный. Решил слиться со стеной? Или тоже думал, что ему снятся страшные сны?

Но теперь он подходит к Нэйшу и глядит тому в лицо. Наверное, когда-то варг и устранитель были одного роста. Но время и безумие скрючили Найви, и ему приходится глядеть снизу вверх. Он смотрит неожиданно долго и молча — будто стараясь запомнить каждую чёрточку, а может, прочитать что-то по безучастному лицу, перемазанному кровью. Вглядывается жадно — как в незнакомую книгу.

Потом коротко плюёт Нэйшу под ноги. И молча ковыляет к двери. Выходит вслед за Гриз во двор, над которым звенит песня феникса.

— Вы что же, виделись раньше? — спрашивает Лайл.

Устранитель щурится вслед старику.

— Не припоминаю.

Хмыканье Гроски идеально подводит финал этой переполненной безумием ночи:

— Кто бы мог подумать. А посмотреть — так он с тобой отлично знаком.