Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Глава 4

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Мелони оказывается на ногах первой — опирается на моё плечо и встаёт. Пытаюсь последовать её примеру — и мир кружится перед глазами. И ещё, наверное, у меня огромная шишка… или несколько. Прочее тело вопит от боли — такое ощущение, будто меня прогнали через несколько рыцарских турниров. А разум говорит, что это всё… это всё слишком — сначала непередаваемая эйфория, словно по твоим венам течёт чистая поэзия, словно ты на небесах. Потом вот это — тёмное, страшное.

Защитный кристалл на груди треснул и царапает кожу. Валюсь обратно, но пробую встать снова — цепляясь за стену.

Лайл Гроски упал едва ли не с потолка, потому что встаёт, постанывая и держась за поясницу. Шагает к Нэйшу, который так и не сдвинулся с места.

– Ты феноменально облажался, ты же в курсе?

Нэйш поворачивает голову, когда Гроски равняется с ним. Так, будто только что вспомнил о его присутствии. Но не говорит ничего, хотя Лайл прекрасен в своём негодовании: размахивает руками и бросается фразами наподобие «мог бы вырубить или хоть знак подать», «мантикора тебе в зад» и «три — два, только попробуй поспорить».

Устранитель безмолвен — и такой же молчаливой становится Мел, когда доходит до него. Я ковыляю вслед — и вижу, как загорается фонарик Лайла, направляется на то, что поднялось с пола напротив них.

– И-извините, — бормочет оно. — Я просто… я не хотела… я испугалась.

В коридоре жуткий хаос, всё в обломках и обрывках, покореженные двери, осколки люстр — и странное существо, тоненькое, вполовину прикрытое чёрными волосами, какое-то чешуйчатое и синеватое, только чешуя словно плывёт, и волосы то кажутся спутанной паутиной, то просто свисают… когти появляются — исчезают…

И всхлипы, и детский голосок — и волна понимания едва не сбивает меня с ног, когда я приближаюсь. Мел выцеживает: «Артемаска» — и срывает с лапки у существа браслет.

Единый… это же артефакт смены облика, используется для маскарадов, в театрах вот тоже… Грубо склепанная иллюзия, а под ней — девочка, тоненькая и хрупкая, с растрепанными длинными чёрными волосами, в кремовом платьице. Она стоит, босая, оглядывает нас, всхлипывает, и вытирает слёзки на щеках.

– Что? Что? — бормочу я, не в силах осознать, а Мелони уже говорит Пухлику:

– Спасибо. Сам знаешь, за что. Когда понял?

Она же… да, она же собиралась бить, она… могла убить эту девочку, Нэйш тоже мог, только вот его что-то остановило куда раньше…

Он выглядит странно отстранённым, будто бы что-то вспоминающим. И смотрит сквозь девчонку — тогда как она глядит на него чёрными глазами. Жадно и ярко — впитывает каждую чёрточку. И на лице… восхищение? Узнавание?

– Вы меня пришли убить, — дрогким голосом говорит девочка. — Я ждала вас. Ждала. Это… хорошо, что вы наконец-то пришли.

От мягкой детской улыбки у меня волосы шевелятся на голове от ужаса.

– Вы… красивый такой. Прямо как принцы в книжках. Будет же не больно? Да. Вы меня… этим?

Тонкий пальчик указывает на серебристое шильце дарта — оно так и парит в воздухе, и Нэйш с опозданием призывает его в ладонь. Девочка следит за каждым его движением — как за чем-то узнаваемым, ожидаемым…

– Вы устранитель, да? Вы убиваете вот этим?

– Бестий, — говорит Нэйш. — Устраняю бестий. Чудовищ.

Мел фыркает что-то свирепое в ответ на это, а девочка истово кивает.

– Тогда всё правильно. Я — отвратительное чудовище и жуткая тварь.

Не могу это слышать. То, как она спокойно звучит. Как рассматривает погром в коридоре, и ёжится, и пытается убедить: вот вечно она так, не хочет, а делает. И ещё было… похуже. Потому устранитель здесь по адресу, да.

Рихард Нэйш поворачивается и упирается взглядом в Гроски. Тот делает шаг вперёд — и вкладывает в руки девчонке шоколадную конфету в салфетке.

– Малость помялась, но вкус должен быть что надо. И надо бы пошарить по карманам — может, я ещё чего захватил, по старой-то памяти. Только вот, сдаётся, кое-кто тут босиком. И вообще не очень-то одет. Та-а-ак, у кого сюртук поцелее? Нэйш?

Устранитель молча снимает сюртук, и Лайл кутает девочку в тяжёлую белую ткань. И бормочет, что нам бы надо бы пройти куда-то, где удобнее, «а то тут небольшой беспорядок, прямо скажем».

Девочка оглядывает разгромленный коридор с усталым равнодушием. Конфета тает в руке. Взгляд устремлён на Нэйша, и, кажется, она даже не слышит Лайла. И вообще мало что воспринимает, кроме того, кого полагает воплощением своей скорой смерти. Лайл тихо выдыхает сквозь зубы и показывает, что общаться с девочкой придётся устранителю. Нэйш слегка дёргает челюстью, но спрашивает:

– Как твоё имя?

– Я Сапфи. Красиво, да? Это в честь одной древней поэтессы. Сапфиры с Элебосса… Той, которая написала «Гимн Вечно Живой Любви».

Девочка поглядывает зачарованно то на лицо устранителя, то отдельно на дарт. Когда «клык» возвращает его на пояс — она удивляется:

– А вы… разве не сейчас?..

– Нет, — голос Нэйша ровный, почти усыпляющий. — Нам нужно поговорить, Сапфи. Нужно, чтобы ты ответила на кое-какие вопросы. Ты можешь провести нас в какую-нибудь комнату?

Девочка кивает, разворачивается и ныряет за угол — охает, когда наступает в полутьме на осколки. На деревянных ногах выхожу вперёд, чтобы её приподнять — но она уже уходит по коридору.

Идём следом. В груди у меня — туго натянутая струна, и я не знаю — с каким звуком она порвется. Лицо у Лайла — угрюмое, ожесточённое. Наверняка вспомнил о своей дочери, которая сейчас невесть где и с кем. Мел молчит зловеще и страшно. Нэйш же кажется словно замороженным: молча проходит за девочкой в комнату, смотрит, как она зажигает светильники.

Плотные шторы. Очень много книг на полках, в основном — по поэзии. Лайл Гроски с тихим ругательством трогает пальцем артефакт-колокольчик на столе.

Мел кидается в одно из двух кресел и сжимается, как больная кошка. Девочка усаживается на застланную покрывалом со звёздами кровать. Доверчиво смотрит на Нэйша.

– Это как испытание? Вам сначала надо узнать обо мне больше, да? Что я такого… насовершала?

– Да. Как испытание. Просто кое-что прояснить.

Он касается небольшого портрета в круглой рамке — это портрет черноволосой женщины с тонкими чертами и глазами-звёздами.

– Ты дочь Морионы, нойя из лейра Поющей Тенны.

У малышки чёрные глаза нойя и имя — название камня. Она просто не может быть никем иным… и ясно, кто отец.

– Мама тоже любила петь, — Сапфи тихонько качается на кровати, глядя на портрет. — Она всё время пела папе, даже когда заболела. И мне она тоже всё время пела, и ба говорила — это из-за этого мне… такое дали.

На детской ладошке — Знак Сирены. Почти такой же, как у знакомого нам законника, такой же, как в любом сборнике нот. Только будто бы полустёртый, неправильный.

– Такой Дар хорошим же не дают? Его дают чудовищам, да?

Мне приходится отвернуться к сборникам — не могу смотреть в её глаза, доверчиво устремлённые на устранителя.

– Иногда Камень даёт странные Дары, — слышу его ответ. — Ставит странные знаки. Неполные. Искажённые. Твой был таким сразу?

– А-а-а-а-а, нет, это уже потом, чтобы я не была совсем страшным чудовищем…

– Ублюдки! — выплёвывает Мел, и на неё тут же шикает Лайл.

– Чем это так? — продолжает выспрашивать Нэйш. — Зельем?

– Ага. Было больно. Только я не выздоровела совсем. Я не… я не старалась.

Рихард Нэйш молчит неожиданно долго. Так долго, что я перестаю вести глазами по корешкам книг, бездумно перебирая авторов и названия: сборник песен нойя, три тома Сапфиры с Элебоса, поэма Тарка «Об идеальном гражданине», Нарцисс из Дамат-тена…

– Не старалась, — повторяет устранитель совсем тихо.

– Я… я не знала, что нельзя. Мама любила петь. Она пела папе, и гостям тоже — когда ещё не болела. И мы с ней всегда тоже вместе пели, и когда она заболела — она всегда просила меня петь… гов…ворила, что у м-меня получается…

Единый… Единый… девочку нужно было учить. Подобрать ей инструмент — Дар Музыки непременно требует этого, через голос он гораздо опаснее. А эти любители изящного то ли постыдились приглашать учителя, то ли сэкономить решили. Искалечили ей Печать — это ведь ожог у неё на руке, вот почему Печать полустерта и деформирована. И решили, что всё в порядке. Что Дар заблокирован и неопасен. Правда, они запрещали девочке петь, но…

– Мама говорила… ей не так больно, когда я… Она спать не могла, дурманные зелья не помогали… и она просила меня петь. От боли и для радости. Она тогда… ей легче становилось, она засыпала… Она… она не знала, что я чудовище. А я… я…

Оборачиваюсь, услышав всхлипы. Мел в кресле замерла с закушенными губами. Статуеподобный Нэйш пристально изучает детский рисунок. Лайл Гроски зажмурился — и, Единый и его ангелы, как же нам сейчас не хватает Аманды — Травницы нойя, которая могла бы обнять и укутать плачущую девочку.

Маленькую Сирену, которая однажды убила мать пением. «Запела до смерти» — так об этом говорят книги, такие же бесполезные сейчас, как и я. Потому что — что я могу⁈

Могу подойти в ознобной тишине комнаты и сесть рядом. Поправить белый сюртук из таллеи — и погладить по чёрным волосам. И сказать, что она не виновата, никогда не была виновата, что бы ей ни говорили. И что это не она здесь чудовище, и никто её не посмеет тронуть — не посмеет больше никогда, что бы там ни случилось, потому что я…

– Что вы здесь делаете⁈

Девочка подпрыгивает и сжимается, а на пороге стоит хозяйка поместья. В перекошенной шали и без обычной елейности на лице.

– Вы… почему здесь? Почему не предотвратили это, не остановили — такие уважаемые гости… сын мой руку сломал! А дом, что с домом, такой ущерб… Почему не ударили эту? Вы устранитель или нет, вас зачем вызвали, вы как думали⁈ Я вас спрашиваю? А? А вы здесь что делаете с этой тварью — не видели? Не поняли? Мерзавка, что натворила! Чудовище, дрянь, всех нас до смерти напугала — а вы что? Вас для этого позвали, а вы… с этими, стало быть? И в подвале были с ними? Так я на вас найду управу, вы даже не думайте…

И ещё наверняка кричит что-то, безобразное, дрянное, распяливая рот, раздирая его в чёрный провал, брызгая слюной.

Но я уже не слышу.

Струна в груди рвётся с пронзительным, надсадным воем.

Потом меня укрывает горькое, чёрное.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Первым ударит Палач, — вот что я думаю, когда вижу его лицо. В кои-то веки без паскудной улыбочки.

От Принцесски подвоха не жду. А он взлетает на ноги и вымётывается вперёд. С очевидным намерением.

– С-с-с-стоять!

Пухлик обхватывает Яниста за плечи: «Не смей, не смей, вир побери!»

Рыцарь Морковка молчит — он просто идёт вперёд с чужим, незнакомым лицом. Оно совсем белое, даже веснушки выцвели, глаза — два тёмно-синих омута. Рот приоткрыт в оскале. Страдальческом, но страшноватом.

– Что вы себе позволяете! — визжит Муха. — Найду на вас управу! Вы что — совсем не в себе⁈ Да я…

Пухлик висит на Морковке всей массой и орёт ему прямо в ухо, чтобы тот окстился и остановился. Вроде, даже применяет магию. Только вот Янист плевать на это дело хотел. Упорно рвётся из пухликовской хватки. Полоса крови по щеке, кровоподтёк на подбородке. Протянутые вперёд скрюченные пальцы. Которыми он явно хочет сжать морщинистую тонкую шейку.

– Вон отсюда! Вызову законников, обращусь напрямую к королю!!

– Янист, мне не меньше тебя хочется… — задыхается Пухлик. — Погоди, не так, не сейчас… ах-х, ты ж-ж, т-твою, Мел!!

Сигаю на Яниста. Молча. Вир знает, что ему говорить. Лучше бы вообще отпустить, но ведь он же себя потом не простит. Когда расплющит эту гадину и станет собой.

– Прочь!

Морковка оказывается неожиданно силён. Встряхивается — и мы с Пухликом отлетаем. Визги Мухи становятся испуганными. Подходит Нэйш. Короткое нажатие — куда-то между шеей и плечом. Янист вскрикивает и стекает на пол, тяжко дыша и держась за левую руку. Пухлик вытирает лоб.

– Прости дружище, но тебя переклинило. Нэйш — ты дважды сегодня облажался. Чего медлил? А-а-а, вир побери, можешь не отвечать. — На лице у Мясника слишком ясно проступает: «Но это же такое зрелище!» — Пройдёт само?

– Господину Олкесту придётся немного отдохнуть. Нам хватит времени, чтобы подготовиться к небольшой беседе.

В воздухе туго протягивается серебристая цепочка.

Муха как раз приоткрыла дверь и пытается просочиться в коридор. Лезвие дарта останавливается прямо напротив её глаз.

– Кажется, вы просили меня остаться после чтений, госпожа Гюйт. Особая часть программы, только для избранных. Так? Можете считать, она началась.

Яниста ненадолго поручаем Певчей Птахе. Или наоборот. В общем, оставляем этих двоих наедине.

Пока Мясник уговаривает Муху — я и Пухлый смотрим, что там с поэтнёй. Никто не убился, кроветвор не нужен. У пары человек переломы, не более. Хуже — что все пока не отошли от «прорыва сирены».

«Истинное искусство», — бормочут поэты вперемешку со стонами. «Настоящее», –кряхтят «искры». «Ка-ка-я мощь!» — а это от Рефрена, который разлегся на лестнице.

Глаза не фокусируются, на пощёчины не отзываются. Транс сирены как он есть. И с нами было б такое, если б не амулеты.

– Думаешь, насовсем?

– Вряд ли, — Гроски щупает и крутит самого Графомана. — С этим получше — правда, у него был амулет. Ну конечно, не хотел попасть под чары дочери. Эй! Э-эй!

С удовольствием слушаю полновесные шлёпы по графоманской физиономии.

– Похоже, что она их вырубила… временный транс. — Шлём! Бумс! — Знаешь, как бывает при нападении сирен на корабли. Или на рифских заключённых. Попускают слюну несколько часиков, ну, а потом, если повезёт…

– Мххх, — в глазах у Графомана появляется сколько-то ясности. — Па-ч-чиму вы меня бьёте? Вам… не понравились мои стихи⁈

– Новый метод литературной критики, — выдыхает Пухлик. — Ладно, вяжи его. И рот заткни пока что.

Графоман во время пути по коридору качается, спотыкается и мычит недоуменно. В коридоре нас встречает Янист — мрачный и смущённый, с левой рукой на весу. Помогает пропихнуть в полумрак каминной Графомана. Обменивается взглядами с Нэйшем.

– Можете не благодарить, — разрешает тот.

Морковка сжимает губы и отворачивается к незажжённому камину. Так, чтобы не смотреть на Муху. Непонятно, что с ней сотворил Палач — но та сидит в кресле вытянувшись. И трясётся.

Видит сыночка — вскрикивает шёпотом:

– Что вы с ним сделали⁈

— В полном порядочке — пока что, — отзывается Пухлик. Без церемоний раскладывает Графомана перед камином по ковру.

Муха разевает пасть и застывает. Синие тени пляшут по кружевной резьбе: каминная в даматском стиле. Повсюду мягкие пуфики, золотистые подушечки. Старая дрянь теряется в них. Ссыхается на глазах, когда видит нас четверых.

– Что вам надо? Сколько вам надо? Вы собираетесь мне угрожать?

Мясник поднимает палец — и она затыкается. Мы устраиваемся — я на пуфике, Пухлик, крякнув, подгребает побольше подушек под поясницу. Морковка передёргивается, но садится в оставшееся кресло рядом с Нэйшем.

Вид у нас вряд ли торжественный, но Муха понимает как надо.

– Не вам меня судить! Вы даже не знаете, о чем речь — вы…

– Так я могу рассказать, — откликается Пухлик. — А вы поправите, если что.

Вид у него мрачный, говорит быстро и монотонно как-то. Без обычных своих шуточек.

– Вы всегда потакали сыну во всех его увлечениях. Картины, музыка, поэзия. Что угодно, не имело значения — вы же считали его всесторонне одарённым. Так что когда он захотел завести себе «искру» — не стали возражать. Тем более что у него это был не первый источник вдохновения. Просто с остальными было недолго. Но Морио оказалась не совсем временной игрушкой. Ваш сынок увлёкся ею слишком сильно. Настолько, что когда она забеременела, — не стал возражать против ребёнка.

Муха краснеет пятнами, как полуразложившаяся поганка. Сверлит глазками с ненавистью.

– Бастард — всегда проблема, пусть вы даже и только из третьего круга знати… Думаю, вы надеялись войти во второй, а то и в первый — талантливому сыну нужна достойная жена. Долго выбирали, да? А Морио…

– Была просто нойя, — шипит Муха. — Кочевница, грязная девка из дикого племени. Приворожила моего мальчика. Вы не понимаете. Я готова была терпеть эту грязь в моём доме. Пусть… она давала ему радость, давала вдохновение. Готова была даже принять её ублюдочную дочь. Я была готова. Воспитать маленькую дрянь. Дать ей образование. Ради Ирлена. Готова была… до Посвящения.

– Да, Посвящение вас расстроило, верно? Сколько было девочке? Пять лет — с первого раза. Дар Музыки. Наверняка вашему сыну это показалось поэтичным — только вот вам вряд ли такое понравилось. Читали про то, сколько стоит обучение? Или боялись, что в свете будут судачить? Или просто боялись её Дара?

Муха хочет замкнуться в гордом молчании.

– Правду, — нежно говорит Нэйш. Он любуется лезвием дарта. — Мы же договаривались, госпожа Гюйт.

– Ирлен после Посвящения… стал другим. Толковал о знаках. Провидении. Ребёнок с Даром Музыки. Вдохновение всё это…

Давит и давит слова. Как вонючих клопов. О том, что мы не имеем права её судить. И нойя наверняка очаровала её сыночка. Так, что он собрался на ней жениться. Официально признать гнусную дочку.

Перечеркнуть своё блестящее будущее.

А она — она же должна его защитить, потому что разве он что-то понимает, глупыш.

Глупыш с пола мычит что-то невнятное.

– Стало быть, болезнь Морионы была не случайной. Интересно, как вам удалось такое провернуть с нойя — точно не яд. Артефакт? По глазам вижу — нет. Что тогда?

– Гильдия Чистых Рук, — бормочет Джилберта Гюйт. — Они нашли… подобрали специалиста. Он пришёл как мастер спиритизма. Общения с духами. Сказал, что нужно будет выполнить особый ритуал, чтобы связаться с духами предков. Я не знаю, что он сделал. Он уверял — это просто массаж. Но ей стало худо уже к вечеру.

Лезвие замирает в пальцах у Мясника.

– Возраст?

– Чей? Ах, я не… он был молодым. Возможно, двадцать лет. Может быть, больше, но не…

Лезвие дарта советует Мухе заткнуться. Хотя Мясник и не двигается.

– Стало быть, вы её убили, — завершает Гроски. — Сын-то знал? Вижу, догадывался. Ну да, чисто технически это был не ваш наёмник. Мать просила девочку петь, девочка не совладала с Даром. Только вот в судебной практике такое идет как умерщвление из милосердия. Морио была обречена. Сапфи просто помогла уйти матери без боли.

Графоман с ковра мычит что-то невнятное и жалобное, но его в беседу не приглашали.

– Только вот вас это встревожило, верно? Способности у девочки оказались серьёзными. Тогда вы додумались до простого способа: повредить Печать. Сами взялись или пригласили кого из тех милых заведений, откуда вы слуг берёте? Уж там-то умеют такое, а. Нет проводника — нет Дара. Только вот это не так работает. Вряд ли вы знали, конечно.

Иногда работает. Искалечишь Печать — и Дар уйдёт, иссякнет. Только бывают осечки, даже у взрослых. А у детей бывало, что Печать почти восстанавливалась, даже и несколько раз. Слыхала про такие случаи от Морковки. Вот он наконец вспомнил, что можно заговорить:

– После уничтожения или повреждения Печати у ребёнка Дар иногда может оставаться. Но развиваться искажённо. У стихийников с Даром Музыки эти способности особенно непредсказуемы — Дар сам по себе плохо изучен. Вам нужно было учить её. Учить…

Мысленно похлопываю названного братца по плечу.

– Одного не понимаю — почему вы и её не убили, — негромко говорит Гроски.

Муха почти перестала трястись. Теперь кривит губы в дикой гримасе.

– Ирлен не дал бы сделать этого. После смерти Морио он едва не помешался. Бедный, глупый мальчик… целых два года не писал стихи. Я не могла ему сделать настолько больно. Он говорил, что видит в девчонке ту… Говорил, что она последняя его отрада. Так замкнулся в себе. И я решила — пусть. Я… я думала, что девчонка теперь безопасна, я читала, что достаточно нарушить целостность Печати. А мой мальчик был так рад, когда она пела. Он даже снова начал сочинять стихи… читать мне…

С души воротит слушать это и смотреть, как она пялится на сыночка. С зашкаливающей, тошнотворной нежностью.

– А потом вы заметили, что у девочки сохранились элементы Дара. Что — она начала неосознанно вплетать его в песни?

– Это выяснилось случайно. Мы любили устраивать маленькие домашние концерты. Стихи и песни… вам не понять. На прошлые Перекрёстки собрались только со старыми слугами. Ирлен читал. Он был не совсем в форме — бедный мальчик, опять вспомнил Морио… Слуги слушали плохо, хотя и пытались льстить.

Представляю, что ж там была за блевотная графомания. Если даже недоумистые слуги сломались.

– Потом она запела — Ирлен настаивал, чтобы она пела, в память о той… Мы с сыном носили амулеты, с самого её Посвящения — я настояла. На слугах амулетов не было. И они оказались очарованными. Повторяли в восторге, что это прекрасно. Они даже не помнили — что именно слышали. Их легко было убедить, что они в восторге от поэмы Ирлена.

– А ваш сыночек, надо думать, захотел повторить опыт. Или предложение исходило от вас?

– Я была против. Это было неосторожно, неосмотрительно. Но Ирлен загорелся идеей. Дать этим грубым критикам почувствовать настоящую силу своих строк. Получить то, что он наконец-то заслуживал. Это вскружило мальчику голову, он снова готов был жить, а я… я никогда не умела ему отказывать.

Сыночка-корзиночка придушенно хныкает в ковёр. Пока его матушка добросовестно рассказывает. Что сначала они, конечно, попробовали на слугах ещё несколько раз, теперь с расстояния. Потом приглашали на чай вдов и сирот — по благотворительности. Посидеть за вкусным столом, послушать стишки в нагрузку. Маленькая Сирена не давала осечек, навострилась добивать голосом до нужного зала со второго этажа. И рада была угодить папашке и бабушке. Только пришлось установить сигнальный артефакт-колокольчик — чтобы девочка знала, когда папаша начинает выступление. Чтобы не начала петь раньше и какого-нибудь другого поэта не превратила в идола поколения.

— Стало быть, так и родился этот ваш салон, — Пухлик трёт в кои-то веки выбритый подбородок. — «Сила искусства» — ну да, как же. Сначала вы приглашали сошек помельче, потом осмелели и принялись за сливки общества. Даже придумали причину, по которой ваш сынок не желает выступать вне салона или печатать свои вирши. Дух Морио. Привидение — отличный способ заманить публику. А так-то получается, вы просто скрывали — насколько на самом деле бездарны его стихи. У тех, кто слышал их не под воздействием Сирены, могли возникнуть нехилые такие вопросы. Боженьки, до чего изобретательно — просто моё почтение. Но теперь мы добрались до самого интересного, я прав? До сирен и до вашего вызова.

Мясник, откинувшийся в кресле, задумчиво салютует дартом — ага, прав, Пухлик, валяй дальше. Пухлик валяет. Частично становясь самим собой.

– Интересно бы знать, если всё было так шоколадно, — для чего было закупать сирен, у которых может быть только одно предназначение? Вы хотели заменить ими девочку. Заметили, что Дар у Сапфи растёт, а? Поняли, что она становится небезопасной? Я слышал, у Магов Музыки в подростковом возрасте бывают срывы. Контроль летит в вир болотный — такое уж времечко.

Муха молчит. Даже когда Мясник с намёком ей делает пальчиком. Лицо озлобленное и испуганное — но она молчит. Только взглядом упирается в сыночку.

Но Пухлик — тот ещё законник, куда там Крысолову.

– А-а-а, вот в чём загвоздка, Ирлен перестал так цепляться за дочь, смирился с утратой Морио… — Муха расслабляется, и зря. — Нет, иначе. О какой черноокой певчей сирене ваш сын говорил в самом начале, на салоне? Он ведь это не о Морио, так? Ставлю свою Печать — он начал уделять дочке уж слишком пристальное внимание. Провозгласил её своей музой. И малость на ней помешался. А когда вы сказали, что это заходит уж очень далеко…

– Он на меня накричал, — подрагивающий, трагический шёпот. — В первый раз… из-за этой грязи. Даже из-за нойя он никогда не повышал на меня голос. Всегда был моим мальчиком.

«Ы-ы-ы-ы-ы», — хрипит на ковре сорокалетний мальчик.

– Стало быть, страх и ревность. Только вот вы же понимали, что просто убить Сапфи, как Морио, нельзя. Сами вы рук марать не любите…

– Я не убийца, что бы вы обо мне ни думали. И она всё же моя внучка. Дочь Ирли.

– Высокие, высокие отношения! Наверняка вы хотели обратиться в Гильдию Чистых Рук, только вот с Гильдией пару месяцев назад вышла какая-то оказия, я даже себе не представляю, какая. А их конкуренты осторожны. А ещё наёмники суеверный народ — так? Убить ребёнка… ребёнка крови нойя — это же проклятие на Дар. До конца жизни не отмоешься, за такое только совсем отбитые берутся. Нет, можно было б найти — я не спорю, только вот сыночка бы вам за такое спасибо не сказал. Тут разом и потеря славы, и потеря вдохновения, потеря дочки… И вы продумали нехилый такой план — не без ущербов, но довольно интересный.

Физиономия у Пухлика почти добродушная, когда он перечисляет пункты плана. Раз — убрать девочку подальше от отца, побольше восторженных поклонников для него, поездок «для вдохновения». Поменьше контактов — сказать, что девочке нужна женская рука, обучение манерам, что угодно. Два — купить и начать дрессировать сирен, сказать, что на всякий случай — ведь девочка может заболеть или сорваться, кто там знает.

– Кто дрессировщик? — подаёт голос Палач.

– Некий господин Опланд, мне дали рекомендации, — отвечает Муха. — Он наведывался к нам шесть раз и добился поразительных результатов.

Да уж — поразительных, бедные малыши запели, как только команду услышали.

– Дело осталось за малым — обставить действо. Думаю, девочке вы давно уже вкладывали в голову, что она чудовище, уродка. И что за ней придут. Теперь вот начали говорить, что придёт устранитель. Дальше — маскирующий артефакт и анонимный вызов в «Ковчежец». Именно Рихарду Нэйшу — потому что для плана нужен Дар Щита.

План старой, свихнувшейся мрази. На после-приёма, — она же на этом настаивала, от этого все её «только для избранных». Когда разъедутся гости — устранитель останется, помня, что в доме где-то чудовище. Муха выведет девчонку из комнаты. Сама утащит подальше сыночка под каким-нибудь предлогом. Или усыпит. Девочка запаникует, когда увидит, что её пришли убивать. Ударит Даром. Только вот Щиту Нэйша это будет нипочём, и ответный удар дартом положит девчонку на месте.

Только вот мы вперлись в коридор раньше времени. А Мясник поймал внезапный ступор в шаге от Певчей Птахи.

А я чуть не ударила. Была вот настолечко — от того, чтобы…

Если б не Пухлик.

– Вот уж чего не могу понять — почему вы выбрали такой драматичный способ. Отделаться чужими руками — это мне ясно, но… вы не пожалели собственный дом. «Прорыв сирены» — серьезная штука, не будете же вы говорить, что не знали о ней? Или на искалеченную Печать надеялись, а? В любом случае, ваш сынок мог после поинтересоваться — а откуда на приёме некий господин Нэйш. Ладно, вызов вы бы на кого-то из поэтов спихнули, есть же госпожа Та-что-пишет… Но всё же — зачем столько драмы?

Муха глядит на Пухлика с недоумением и лёгкой насмешкой. Свысока.

– Вы не поэт, так ведь? Ни на полногтя. Наверняка вы даже не читали Сапфиру Элебосскую.

– Не довелось, да. Не проясните?

– Это поэзия, — мерзенькое придыхание. — Серебряные блики. Безжалостный охотник и сладкоголосая сирена, которая завлекает его. Бедная певчая птичка, попавшая в когти…

– Я, конечно, уже понял, что вы основательно тогосеньки — но всё-таки попытаюсь: чи-и-и-иво⁈

– Вдохновение, — сипло подаёт голос Морковка. — Она хотела… Её сын в прошлый раз перестал писать с утратой Морио. Но Морио умерла во сне — это оказалось… недостаточно поэтичным. Недостаточно драматичным. Здесь же… она хотела сделать это его «искрой». Убедить, что это была поэтичная смерть, высшее предназначение… будто в стихах Сапфиры.

Звучит настолько в духе Морковки, что мы с Пухликом пялимся, приоткрыв рты. А он продолжает говорить так, словно не может остановиться:

– С одной стороны девочка бы показала, что она опасна, и Ирлен бы не смог этого отрицать. Ему оставалось бы принять вариант с заменой — с сиренами, так что он не лишался ни славы, ни восторженных почитателей — самого… главного. А его «искра» стала бы вечной — она бы погибла поэтической смертью, воплотив в своей кончине стихи той, которая дала ей имя…

– Я всегда дарила своему мальчику самое лучшее, — шепчет безумная старуха в кресле. — Мечтала подарить ему вечность. Вдохновение, подъём… навсегда.

А потом наверняка бы нашла возможность вернуть его в стойло, подобрала бы невесту… а там и наследнички бы пошли.

Сейчас наизнанку вывернет от этого места. Пошлых стишков, высокого духа искусства. Дурачка, вообразившего себя великим поэтом. И его мамашки, которая помешалась на сыночке. Теперь вот оправилась до того, что поправляет пёрышки.

– Ну? Вы услышали всё? Теперь можете развязать моего сына. Что вы хотите сделать — вызвать законников? Надеюсь, вы понимаете, у меня есть кое-какие связи. И если вы печётесь о девчонке — вы осознаёте, что её изымут, как попросту опасного, неконтролируемого мага? Вы ничего не сможете доказать. И если только не хотите обвинения в проникновении и насилии…

Всё-таки не поняла ещё.

Белая тень вырастает из кресла. Делает шаг к испуганно замолчавшей Мухе. Короткое движение — и она обмякает без сознания. Два шага к Графоману на ковре. То же движение.

Суд удаляется на совещание.

– Убивать не выход.

Пухлик прищёлкивает пальцами — небось, от Конфетки набрался.

Совещание выдаётся быстрым. И тихим.

Большую часть времени молчим. Перекидываемся короткими фразочками. И опять ловим молчание.

Исполненное смыслов.

Гостиная пропитана пониманием. Вот-вот из окон потечёт.

Печать саднит, так что я её не использую. Но как будто могу слышать то, что за молчанием Пухлика.

— Законников так и так придётся вызвать. Ставлю свой ужин — сюда принесётся Крысолов. И труп или два его слегка так насторожат. Что ты говоришь, Мел? Там ещё наёмники-пираты в подвале и в малость покоцанном состоянии? Угу. Без того худо. А подкинь пару трупов — и нам не удастся откосить на то, что мы свидетели, мы ж тут одни в сознании. Подозреваемые, а к подозреваемым применяют «Нерушимую истину».

– В случае суда — есть шанс, что выкрутятся.

Это уже я. Морковка молчит, вытянувшись и глядя туда, где ждёт нас за стенами Певчая Птаха. Палач разглядывает узоры на коврах. Слегка наклонив голову. Будто узоры сообщают ему много нового.

– Если подключить Хромца — чтобы пообрывал эти их ниточки да связи… кто знает, могут и не выкрутиться. Хотя… третий уровень знати, не Рифы…

Публичности не избежать. Манипуляция волей и памятью, сколько там дают — если по предварительному сговору, длительное время, да ещё и кучу знатных особ? С другой стороны, никто особо не пострадал. Кроме как сегодня.

В молчании Пухлика пропасть полезной информации. Ясное дело, хорошие адвокаты у этих двоих… кое-кто из зачарованных так и вовсе не выдвинет обвинений — проникнется поэтичностью ситуации. Публичность — да, есть шанс, что мамочку и сыночку просто затравят в газетах, но если умелый человек развернёт в нужную сторону…

— Ей уже к семидесяти — потеря мужа, поздний сыночка, за которого она боялась. Убийство недоказуемо — даже если сознается под зельем правды. Да, заказчик… но умерла-то Морио не от того, верно? На сынка вообще почти ничего, кроме как использование дочери для манипуляций сознанием. Так и то — сегодняшние бедолаги пострадали без его участия. При публичном процессе всё это ещё и растянется на годик-два…

Тухлятина — эти молчаливые рассуждения. Мы все знаем — все трое.

Может, даже все четверо.

Невидимые пауки ткут в гостиной паутину понимания. Протягивают болезненные, звенящие нити.

– Девочку нужно забрать.

– Куда?

– Хоть бы и к нам.

Пухлик свирепо сопит перед тем, как прорваться в саркастическом шепотке:

– Мел, деточка, — а кто тебе это позволит⁈ Основные свидетели уволокли ключевого фигуранта дела — ну, конечно.

– Шеннет.

– Да даже если Шеннет — а тебе не приходило в голову, что притащить нестабильную Сирену в питомник — плохая идея? Это ж не зверушка, с которой варг может договориться — это маг с искалеченным Даром! В почти подростковом возрасте, с «прорывом Сирены» — и что ты сделаешь, если её переклинит во второй раз, а питомник вынесет к какой-то матери?

– Сделаю так, чтоб не переклинило!

– Сахарку дашь или зельями напоишь⁈ — поворачивается ко мне со злой и красной физиономией. — И как ты собираешься её учить — где найдёшь учителей? Ей больше восьми лет! У неё даже инструмент не выбран, она не умеет нормально направлять магию — легче в питомник бешеного альфина припереть!

– За свою задницу боишься?

– И за кучу остальных седалищ — в том числе Уны, Гриз, Фрезы и кто там ещё может погибнуть, если произойдет серьезный «прорыв», а они окажутся в двух шагах.

Он сбавляет тон и выдыхает:

– Сама понимаешь, амулеты от такого не спасут.

Мы с Пухликом сверлим друг друга глазами — когда я успела вскочить?

– И я не желаю оставлять её законникам. В этом случае её…

– Спецучреждение, вероятно, — помогает Нэйш, не отрываясь от любования коврами. — Надзор санитаров, стены со звукоизоляцией… контролирующие зелья. До тех пор, пока не закончатся допросы. После суда девочка будет признана опасной. Не подлежащей обучению. А поскольку Дар Сирены — не то, с чем можно шутить… ставлю на усыпляющие зелья, притупляющие чувствительность. В больших количествах.

Превращение в овощ. Мясник явно знает об этом всё и готов рассказать поподробнее. Только вряд ли его кто попросит.

Вновь валимся в исполненную понимания тишь. Может, предложить артефакты на блок магии… Ага. Браслеты, как на Рифах. Дёрнуть Шеннета, напрячь законников, заковать девочку — и можно брать в питомник с собой. После допросов. В невидимых цепях.

Рот наполняется кислой слюной от одной мысли.

Пухлик кривится, потирая запястье. Тоже думал об этом. И что там в его молчании? Блокирующий браслет не применяют при аномалии Печати или Дара? Наверное, есть какой-нибудь особый блок для преступников, у которых с Печатью нелады. Артефакты чувствительны к таким вещам.

И всё равно был бы не вариант.

Вариант — это… взять сквозник, связаться с Грызи. Пояснить ей насчёт Птахи.

Только вот мы не можем. Потому что Грызи принесётся сама, а она…

Не одобрит, в общем.

Мы в тупике. Вонючем, как струя гарпии. И не из-за незнания, — что делать.

Тупик в том, что знаем.

Мы все знаем — и в этом загвоздка. Потому что нас же не трое на этом судебном заседании. И молчания четвёртого — того, который уткнулся в собственные пальцы так, будто собрался молиться — я не слышу.

У Морковки обычно по лицу можно прочитать все мысли за сутки. Так что я его неплохо чувствую и предугадываю. Только вот теперь Янист молчит с другим лицом — отрешённым и пустым. И вир знает, что скажет и сделает.

Пинаю Пухлика взглядом. Может, лучше просто услать малого отсюда? Чтобы не впутывать. Или чтобы не мешал.

Пухлик косится на Яниста и отвечает взглядом:

— Боженьки, да он же и не уйдёт. И непременно что-нибудь отчебучит в своей манере.

Не успеваю согласиться с Гроски. Даже взглядом. Янист медленно разжимает стиснутые пальцы. Поднимает глаза на меня.

– Я знаю, что делать.

Голос сиплый, но уверенный. И глядит малый спокойно.

– С девочкой. Я… знаю, где ей будет безопасно.

Понимание плещется. Звенит, как дальняя песня сирен. Пухлик, поймав взгляд Яниста, чуть расслабляется в кресле. Опускает подбородок.

– Лучший вариант. Вызову Фрезу, а ты помоги-ка девчушке собраться. Все личные вещи. Одежду. Понимаешь, да?

Мог бы не спрашивать. Его Светлость встаёт. Глядит он теперь на меня, и на лице у него то самое знание, а ещё колебание, предупреждение и куча всего, не пересмотришь. Пару мигов кажется, что он всё-таки заговорит, попросит…

Но он только кивает нам на прощание.