Перекресток возможностей

IX: Заговор вокруг Конституции

То, что нам нескромно преподносят как «историю», при ближайшем рассмотрении оказывается всего лишь прислужничеством. Если вы стремитесь к чему-то большему, выясните, что́ историки не считают интересным или важным: откопайте безвестного философа, не совсем забытого идеалиста, лидера без явных последователей; вы можете столкнуться с весьма презираемым и внушающим великий страх товаром под названием «истина».

— Генри Л. Менкен [55] «Президентские дни»

ПЯТНИЦА, 10 ИЮЛЯ 1987 ГОДА

К утру окно в спальне прекрасно зажило. С моими проблемами дело обстояло иначе. Кто может объяснить свое собственное время и прошлое, которое его создало? Я не так уж много помню из школьной программы и курса полицейского права в колледже. Та малая толика, что я могу повторить, — лишь мешанина из чужих мнений.

Черт, да они переписывают ее каждый год. Я так до конца и не понял, что стало причиной Первой мировой войны, а с каждым десятилетием Вторая мировая все больше кажется делом рук Рузвельта, чем Японии. Если я не понимал свой собственный мир, как я мог понять этот?

У Эда и Клариссы такой проблемы не было. Для них никогда не было Второй мировой войны; ни один Рузвельт, о котором я смог бы узнать, никогда не метил выше, чем на должность собаколова. Не то чтобы от них было сильно больше помощи, чем от меня. Я наслаждался частыми, лишь отчасти профессиональными визитами Клариссы, и не знаю, где бы я был без Эда, но история для них была менее важна и рассматривалась с радикально иной точки зрения. Для большинства американцев это череда битв, войн, президентов и королей. Для конфедератов исторические Томасы Эдисоны значат

гораздо больше, чем Линдоны Джонсоны. Изобретения, идеи, философия — вот что главное; вторжения и выборы — временные отклонения.

Взять, к примеру, Движение на Запад: Франция воюет с Англией и всем миром; Луизианская покупка Джефферсона; Льюис и Кларк; Закон о гомстедах; скотопромышленники и сквоттеры; золото в Калифорнии; Кавалерия США и война с индейцами. Но для Эда это означало Сэма Кольта, чей револьвер позволил отдельным личностям, а не толпам, занять свое место, стать самодостаточными и свободными. И это означало аренду или покупку земли у индейцев, проницательно жаждавших заполучить золото, серебро или привлекательные опционы на акции.

Более продуктивно было общаться с Люси. Она была старше, гораздо больше повидала на своем веку и была склонна рассматривать прошлое как нечто, случившееся с ней лично. У нее были свои счеты с жизнью, но, по крайней мере, это давало мне контекст и детали, которые я не мог получить больше нигде.

«Больше нигде» означало в основном карты, художественную литературу, справочники, энциклопедию. Но я ни разу не поднял тома и не перевернул страницы, а просто нажимал кнопки. Еще до того, как я начал ковылять по дому в одолженном халате, я открыл для себя Телеком — неотъемлемую часть жизни Конфедерации, столь же встроенную в дом, как отопление и проводка, столь же обыденную, как самовосстанавливающиеся окна: телевизор, телефон, секретарь, библиотека, газета, нянька, экономка, кухарка, бармен, каталог и, как я имел все основания убедиться, медсестра.

Гипс на руке был дьявольски неудобен, хотя и легче гипсовой повязки, и хитроумно приспособлен для мытья и почесывания — по сути, это была просто жесткая пластиковая сетка. Кларисса утверждала, что наряду с электроникой и витаминами он помогает мне срастаться в сто раз быстрее, чем я имел право ожидать. Я не знаю всех терапевтических подробностей, но уверен, что Управление по санитарному надзору [56] у нас бы это запретило.

Даже одной рукой я вскоре освоился с безламповым экраном и клавиатурой Телекома. Портативные блоки можно было найти в любой комнате дома. Мне это понравилось, я вспомнил, какую истерику устроила Эвелин, когда я настоял на книжной полке в ванной. В большинстве комнат был как минимум один экран во всю стену, обычно настроенный на передачи о путешествиях, вплоть до трансляций прямиком с Луны или Марса — закаты и рассветы в интересные часы.

Телеком помогал мне не мешаться Эду под ногами, пока он работал над каким-то заказом, от которого отказался в тот день, когда я испортил ему отпуск. Я пытался почувствовать себя виноватым, но просто не мог: отпуск для меня всегда был обузой — я вечно отирался в участке задолго до конца второй недели, все об меня спотыкались, а какой-то незнакомец сидел за моим столом. Люси заходила почти каждый вечер, чтобы поиграть в карты и разнести в пух и прах все «идиотские выводы», к которым привело меня дневное чтение.

После нападения с ножом вокруг дома был размещен небольшой охранный взвод, и он не должен был уйти, пока тайна «Фронтенака» не разрешится тем или иным образом. Я с нетерпением ждал возможности немного поболтать с ними о делах, как только почувствую, что готов к прогулкам.

По большей части я горбился над Телекоком, чужак в чужой стране, пытаясь выяснить, как мы оба стали такими странными. Какие реальные различия были между «Энциклопедией Северной Америки» и той мешаниной из истории, что я мог припомнить? Что-то смутно беспокоило меня в этом Дне независимости 2 июля, но с того момента все казалось тип-топ, вплоть до неожиданного финала «Восстания из-за виски».

Что действительно отличалось, так это интерпретации.

В 1789 году, в несчастливый 13-й год Г.С., Революция была предана. С 1776 года люди были свободны от королей, свободны от правительств, свободны жить своей собственной жизнью. Звучало как рай для пропертарианца. Теперь все снова должно было измениться: Америка возвращалась — так говорили Люси и энциклопедия — обратно к рабству.

Злодеем, ответственным за эту контрреволюционную мерзость, был Александр Гамильтон, имя, которое у конфедератов ценится примерно так же, как слово «плевательница». Он и его федералисты пропихнули в глотку стране свою «Конституцию», хартию для централизованного супергосударства, заменяющую тринадцать мини-правительств, которые действовали в соответствии с неэффективными, но терпимыми Статьями Конфедерации. Принятый во время незаконного и нерепрезентативного собрания в Филадельфии, изначально уполномоченного лишь пересмотреть Статьи, этот новый документ был равносилен бескровному государственному перевороту.

Забавно: насколько я помнил, те же самые события произошли и в моем мире. Но в глазах моих новых друзей, исторические фигуры вроде Джона Джея и Джеймса Мэдисона стали злодейскими авторитаристами. Из семидесяти четырех делегатов, избранных для участия в Конституционном съезде, девятнадцать отказались, а шестнадцать из присутствовавших отказались ставить подпись. Из оставшихся тридцати девяти, многие из которых подписались лишь скрепя сердце, всего шестеро поставили свои имена под первоначальной Декларацией независимости. В противовес этому, то соглашение было единогласным, и большинство из его пятидесяти шести подписантов активно выступали против Конституции федералистов.

Все это казалось смутно знакомым — Патрик Генри, чующий неладное [57] в паровом катке Александра, — но как это согласовывалось с тем, что я всегда знал? Неужели действительно было два разных набора «отцов-основателей», философски воевавших друг с другом?

С места в карьер, новоиспеченный Конгресс одобрил ряд налогов, один из них — на виски. Это расстроило некоторых фермеров из западной Пенсильвании, привыкших перегонять свой громоздкий и скоропортящийся урожай в «Белую молнию». Они начали задаваться вопросом, ради чего вообще была Революция. В 1792 году они собрались в Питтсбурге, чтобы побрюзжать о налогах, о Гамильтоне и его шайке, и о старом генерале Вашингтоне, некогда популярном герое, а ныне президенте-федералисте и главном исполнителе ненавистного налога. Фермеры боялись, что променяли одного Тирана Георга на другого.

На следующий год они уже обмазывали сборщиков налогов дегтем и вываливали в перьях — участь, ранее уготованная прихвостням короля, — и всерьез подумывали о том, чтобы повесить нескольких для примера. Люси эту практику горячо одобряла; я вспомнил агентов Налоговой службы [58] , с которыми мне приходилось работать, и ухмыльнулся. Старый генерал издал предостерегающую прокламацию, а когда это не успокоило фермеров, прислал за ней вдогонку пятнадцать тысяч солдат под командованием «Летучего Гарри» Ли [59]. Тот быстро стал известен как «Безлошадный Гарри», когда меткие стрелки-фермеры выбивали из-под него коня за конем — это стало дежурной шуткой «Восстания из-за виски».

Я всегда думал, что кентуккские винтовки решили исход войны против британцев и так далее, но нарезное оружие было редкостью во время Революции и долгое время после нее. Федеральные войска носили французские гладкостволы. «Ультрасовременные» нарезные ружья были частной собственностью партизан-добровольцев, которых Вашингтон презирал, но это был единственный вид армии, который одобрял Томас Пейн. Энциклопедия прямо-таки расписывала, что гражданские традиционно были вооружены лучше, чем власти, — главный элемент, как она утверждала, в сохранении и расширении свободы.

Это заставило меня задуматься о моих годах в форме, когда я таскал бюрократически предписанный .38-й против дробовиков, «магнумов» и автоматических пистолетов. Иногда мне хотелось, чтобы население лишили оружия, но я никогда не обманывал себя, что это правильно или хотя бы возможно. Позже я просто нарушил устав и носил самую большую пушку, с какой мог управиться.

В 1794 году в схватку вступил один пенсильванский джентльмен. Бывший швейцарский финансист, Альберт Галлатин, не одобрял то, как Александр Гамильтон распоряжался чековой книжкой нации. Он организовал и возглавил фермеров и начал убеждать федеральных солдат, что они воюют не на той стороне — тактика, создавшая важные прецеденты в конфедератской военной доктрине. В конце концов, он даже убедил генерала Ли, уставшего искать новых лошадей, и карательная экспедиция распалась.

Таким образом «укрепленная», 40-градусная революция [60] двинулась на Филадельфию. Вашингтона поставили к стенке, Гамильтон бежал в Пруссию и был убит на дуэли в 1804 году. Галлатина провозгласили президентом. Федералисты испарились, значительное их число оказалось соседями тех тори, которых они выгнали в Канаду. Конституция была объявлена недействительной, а вместе с ней и налог на виски.

Волшебство Галлатина спасло крошечную нацию от превращения в первую в мире банановую республику. Экономические проблемы, вызвавшие Заговор вокруг Конституции, были решены с помощью новой валюты, обеспеченной несметными акрами земли на неосвоенных Северо-Западных территориях. Статьи Конфедерации были должным образом пересмотрены, с жесткими ограничениями полномочий не только центрального правительства, но и штатов. Они не могли иметь ничего общего с торговлей — такое вмешательство, по мнению Галлатина, и было причиной всех проблем. Только частные лица могли «создавать» деньги, обеспеченные любым ценным товаром, которые рынок мог принять или отвергнуть по их собственной ценности. Золото и серебро вскоре вступили в конкуренцию с пшеницей, кукурузой, железом и — да — даже с валютой, обеспеченной виски.

Земельные сертификаты Галлатина были выкуплены — это были последние деньги, когда-либо выпущенные правительством Соединенных Штатов. Он отслужил в общей сложности пять четырехлетних сроков и дожил до того, чтобы увидеть, как его особая марка анархизма начала распространяться по всему миру.

Я НЕ ЗАБЫЛ свой разговор (всего лишь на прошлой неделе?) с Джоном Карпентером и пропертарианцами. В моем мире Галлатин успокоил «Восстание из-за виски», а не привел его к победе. Что заставило его передумать здесь? История — это просто абсурд? Галлатин взбунтовался, потому что у него в тот день болела голова, или его не пригласили на одну из коктейльных вечеринок Марты Вашингтон?

Взгляд полицейского на жизнь, на его отношения с другими людьми, — это взгляд с довольно грязной стороны. Одна из вещей, которая помогает мне держаться на плаву, пусть порой и лишь на воображаемых кончиках ногтей, — это смутная уверенность в конечной рациональности всего этого: вселенная подчиняется законам, и, как медальон Святого Христофора, это работает, даже если ты в это не веришь. Так что, если бы история оказалась бессмысленной мешаниной из лихорадочных снов и урчания в животе, я мог бы и задуматься об отставке. Человеческая воля и разум должны же хоть что-то значить.

История Конфедерации после Восстания представляла собой мешанину из знакомого и фантастического. Галлатин ввел новый календарь и систему мер и весов, обе разработаны Томасом Джефферсоном. Метрическая унция, как я обнаружил, — это вес кубического дюйма воды (метрического дюйма, разумеется).

Джефферсон сделал еще более блистательную карьеру, чем у меня дома. Четвертый президент, после Эдмонда Жене, он почти в одиночку лекциями, спорами и призывами к совести заставил страну отказаться от рабства, освободив своих собственных рабов в 31-м Г.С. Во время лекционного тура, четыре года спустя, разъяренный реакционер вонзил ему в ногу девятидюймовый кинжал, из-за чего Джефферсон до конца жизни хромал и ходил с тростью. Убийцу вытащили с лицом, полным пистолетного свинца, поскольку изобретательный будущий президент взошел на трибуну, прихватив многозарядный пистолет собственной конструкции. Он закончил речь, прежде чем обратиться к врачу. Рабство было отменено в 44-м Г.С., в год, когда Джефферсон взошел на президентский пост. По сути, он с него так и не сошел, умерев в должности во время второго срока, 2 июля 1826 года — 30-го Г.С.

После этого история сходит с ума. Изобретения появляются раньше и чаще. Кажется, нет никаких упоминаний о проблемах с индейцами — в 1840 году президентом избирают чероки, того самого Секвойю, я думаю, который научил свой народ читать и писать. С.А.К. ведет войну с Мексикой, но всего несколько дней. Мексика и Канада с энтузиазмом присоединяются к «Союзу» полвека спустя. Без рабства и без тарифов — нет и Гражданской войны.

Впрочем, у истории, должно быть, есть какая-то странная, эластичная логика. Гамильтона вышибли [61], но его болезнь осталась, войдя в моду у обездоленного европейского дворянства. Отколовшиеся группы продолжали враждовать годами, часто с насилием, выясняя, кто же на самом деле является его «законным» интеллектуальным наследником. Забавно, если учесть бастардовое происхождение их кумира. В 1865 году, пока Лисандр Спунер председательствовал в стремительно сокращающемся национальном правительстве, политически мутный актер, Джон Уилкс Бут, таскался по захолустьям с английской пьесой «Наш североамериканский кузен», когда из зала поднялся безвестный юрист-гамильтонианец и застрелил лицедея выстрелом в голову. История Конфедерации списывает это на конфликт между соперничающими фракциями федералистов, но я вот думаю…

Список президентов Конфедерации короток, многие отбывают по пять-шесть сроков, никого не расстраивая. Год за годом их неуклонно уменьшающаяся власть все меньше становилась объектом зависти или яростных амбиций. Почти у каждого был шанс поиграть в Царя-Колоду [62]: был еще один президент-индеец, Оцеола; Гарриет Бичер [63] была сама себе Первой леди; в 1880 году был избран франко-канадец китайского происхождения — вот вам и «Желтая угроза», mes enfants! [64]

То тут, то там всплывают странные знакомые детали: чикагский пожар и землетрясение в Сан-Франциско; Джефф Дэвис и Джеймс Монро; никарагуанский канал; первый атомный реактор в Чикаго, но в 1922 году! Цветной телевизор появился в 1947-м, а дирижабли оставались важным видом транспорта. Есть что-то похожее на Первую мировую войну, но ни следа Испано-американской войны, Второй мировой, Кореи, Вьетнама или Новой Гвинеи. И ничего о Карле Марксе, социализме или коммунизме; европейские бунты 1840-х годов называют «галлатинистскими». Люди впервые ступили на Луну — с женщинами рядом — в 173-м Г.С. — 1949 году! И Северная Америка вела ожесточенную войну с Россией в 1957 году. Царь был наконец свергнут.

Царь?

ВТОРНИК, 14 ИЮЛЯ 1987 ГОДА

— Что ж, — сказал я, потягивая свой «КАЛИФОРНИЙСКИЙ ДЕСЯТИЗВЕЗДОЧНЫЙ» — 100 ПРУФ [65], — в школе я слышал совсем не это! — Мы сидели на боковой террасе, это была моя первая вылазка на свежий воздух. Послеполуденное солнце весело сияло, и я только что впервые поглазел на дирижабль, привидение длиной в милю из титана и эктоплазменного майлара, летящее над Скалистыми горами со скоростью триста миль в час. Жизнь казалась довольно хорошей, как и компания. Телеком наполнял сад Эда прекрасной музыкой.

Капитан Форсайт, глава охранного контингента, был старым другом Эда, седым, поджарым типом в сером «лава-лава» [66] в елочку и длинном черном сюртуке — вполне в стиле конфедератских охранников по найму, и ничуть не смешно, как только замечаешь широкий кожаный оружейный пояс и тяжелый автомат, пристегнутый к его талии.

Не то чтобы он был без своих маленьких особенностей. Он девятнадцатилетний ветеран службы охраны «Профессиональной Защиты», чемпион Большого Лапорта по боевой стрельбе из пистолета, и «понюхал пороху» [67] во время Антарктической войны. Пара теплых и лукавых карих глаз компенсировала жуткий шрам, идущий вдоль его левой щеки. Он играет в джин на жизнь, а на смерть, но только не при исполнении.

Ах, да. Еще он шимпанзе.

В свой первый день здесь я смутно отметил, как мне показалось, необычно большое количество карликов — мутантов. Теперь я знал лучше. Половина отряда Форсайта состояла из шимпанзе (и не говорите «обезьяны» по той же причине, по которой не говорят «спики» или «узкоглазые» [68]), в комплекте с оружием, дубинками и кукурузными мозолями.

Я вспомнил, как в моем мире обнаружили, что приматы не могут говорить только потому, что их голосовой аппарат для этого не приспособлен. Мы только-только начали обучать их языку жестов. Здесь это началось на сто лет раньше, может, потому, что взгляды Дарвина были приняты более благосклонно, или, может, потому, что конфедераты рассматривают инновации как благословение, а не как угрозу. Или, может, потому, что они не потратили так много времени и усилий, столько полезных жизней, на войны и экономические катастрофы. Так или иначе, наука и философия здесь никогда не были отдельными дисциплинами. Любая тварь, способная оперировать более чем парой сотен слов, — человек. Его убийство становится убийством.

Как только они поняли расклад, шимпанзе, гориллы, пара других видов ринулись в бой и начали пользоваться своими правами. Это не вызвало такой враждебности, как могло бы дома: здесь слишком много работы, и слишком мало умов и рук, чтобы все это сделать. Здесь рады любому, кто может потребовать себе место и нести свой собственный вес: свобода и независимость не синонимы. Когда я впервые упомянул здесь о «правах на пособие», в ответ я получил лишь разинутые рты.

Не имея устной речи, приматы носят устройство, которое переводит крошечные мышечные движения — подсознательные жесты — в звук. Как и в случае с почерком или телеграфным стилем, у каждого «голоса» есть своя индивидуальность: естественные различия в строении костей, развитии мышц, возможно, даже в характере. По-настоящему опытные артисты Телекома используют по речевому устройству на каждом запястье — совершенно новый поворот в чревовещании.

Галлатин и Спунер верили в это: любое существо, способное мыслить, есть, Ч.Т.Д. [69], «народ». Здесь спокойно ожидают, что однажды появятся компьютеры с правами — и им тоже будут рады.

— Так как же все было в твоем мире, Уин? — спросила Кларисса. — Я слышала урывки, но капитан Форсайт еще ничего из этого не слышал. — На ней было длинное, простое платье в стиле ампир цвета сельдерея, которое она считала повседневным, с белым крестом в круге на левом плече — символом ее профессии.

Я пожал плечами. — Не могу сказать точно. Все кажется более-менее нормальным, вплоть до «Восстания из-за виски». Но в моей истории Джордж Вашингтон так и продолжал получать содержание.

— Так что случилось со стариной Альбертом? — У Люси в руке был стакан вдвое больше моего, но по ней это не было заметно. Ее чудовищный «Габбет-Фэйрфакс» висел на витиеватом плечевом ремне, похожем на бандитский патронташ. — Какого черта он струсил?

— Хотел бы я знать. В моем мире Галлатина почти не помнят. Единственная причина, по которой я о нем вообще слышал, это… — Я показал им монету, которую снял с Мейсса.

Форсайт отложил мой сорок первый калибр — он был очарован: револьверы здесь вышли из употребления девяносто лет назад — и осмотрел золотой диск.

— Обычная золотая унция. Что в ней такого необычного… кроме того, что я вечно вижу их недостаточно? — Он рассеянно почесался и потянулся к соленым орешкам.

Эд криво усмехнулся. — Она появилась на той стороне. В мире Уина. Людям там не разрешено владеть золотом. Они используют бумагу вместо денег!

Я скорчил гримасу. — Я все еще не понимаю вас, народ. Вы все — кучка чокнутых, как те пропертарианцы. Только в этом обществе всем заправляют анархо-капиталисты!

— «Не понимаю» — это мягко сказано, Винни, мальчик мой, — сказала Люси. — Здесь никто никем не «заправляет»… кроме своего собственного бизнеса! А для тех, у кого другие пристрастия… — Она похлопала по кобуре на бедре.

Форсайт сморщил верхнюю губу и взвизгнул от смеха. Эд сокрушенно ухмыльнулся. — Люси — последняя из вымирающей породы: революционерка, которой больше не против чего бунтовать. Взорвала половину Зимнего дворца, чтобы добраться до Царя, если верить ее рассказам… но она склонна немного приукрашивать свои приключения, как ты, вероятно…

— Приукрашивать? — Люси сдвинула брови и подалась вперед. — Эдди-пупсик [70], с тобой будут говорить мои секунданты. И кстати, о секундах — мой стакан пуст!