Ненавистная любовь и любимая служба в XIX веке (сыщик князь Долгорукий-2)

Глава 14

Полицейская практика наказания преступников, ваше императорское величество, говорит следующее — первых из них надо обязательно и бесчеловечно вешать. С ними уже ничего не сделать. Вторых же, наоборот, жалеть и справедливо наказывать, максимум, отравлять в ссылку. При чем император и члены его семьи, как добрые христиане, могут брать таких людей на свое попечительство и отдавать их на воспитание различным коллективам или даже отдельным людям.

Князь Долгорукий, сказав это, помедлил, посмотрел на собеседников, — поняли ли? Кажется, поняли. Перешел к конкретике:

— Вот, например, по данному делу. Вор Андриан Крапивин по прозвищу Два Пальца, как показывают розыскные материалы, организовывавший ограбление великой княгини, смутьян, грабитель и насильник, обязательно должен быть строго и безжалостно повешен. Ибо существование такого злодея крайне противоречит всей христианской морали.

А Анюта Ковалева, милая особа, случайно попавшая в эту шайку и уже насильно там удерживаемая, должна быть оттуда взята и отдана в добрые, но рачительные руки с чувственной душой.

— М-да, князь Константин Николаевич, краснобай ты замечательный, — оценил его служебную речь Николай I, — но сказал очень логично и убедительно. Кто еще хочет сказать по этому поводу?

— Я могу взять на поруки Анюту! — тотчас же выпалила Мария Николаевна. Она так была впечатлена речью князя, что опасалась, ее бывшую прислугу возьмет кто-нибудь другой мягкосердный.

Император нахмурился. Вообще-то он хотел бы еще услышать своего давнего друга графа Александра Христофоровича, у которого были три своих дочери и два падчерицы. Он без труда и пристроил бы ее и воспитал, как положено. Но тут влезла дочь, такая же упорная и въедливая, как он. С нею так просто не поговоришь.

Он надел на лицо весьма сурового и непреклонного отца и повернулся к Марии, перед этим, правда, настоятельно попросив всех выйти из кабинета. Спор между венценосным отцом и очень упорной дочерью будет проводиться в одиночестве, даже без самых близких людей.

Представителям правоохранительных структур того времени пришлось выйти. Вечером договорят. А кое-кто даже завтра.

Вышли. Бенкендорф ненароком поинтересовался у князя планами на дальнейшую карьеру. Попаданец ответил, но сказал не столько о карьере, сколько о планах реформы силовых структур.

Князь Константин Николаевич, опираясь на опыт XXI века и, теоретически, на прошлый тогда еще ХХ век (сейчас это будущее время) хотел, во-первых, иметь соответствующее подразделение. Оно могло называться по-разному — сыскная полиция (XXI век), оперотдел (ХХ век) с разными долями самостоятельностями, но они делали бы именно то, что делал князь, но не один, а целой группой сотрудников, — проводили розыск.

Во-вторых, князь подразумевал наличие хотя бы зачатки технической базы. Конечно, компьютеров нет, и еще не будет лет этак 200, а вместе с ними не окажется автоматической системы распознавания и розыска преступников. Но ведь можно создать элементарную картотеку преступников с фотографиями или дагерротипами или, хотя бы, с текстовыми описаниями преступников и их наиболее зримыми действами!

Вот это он и коротко описал графу А. Х. Бенкендорфу.

— Понимаете, — говорил он, — время-то идет, передовые страны Запала (чтобы они летели в тартарары) развиваются на потребу эпохе. А вот мы опять отстаем.

— А жандармское управление? — не соглашался с ним шеф жандармов, — оно многочисленное и сильное.

— Занимается государственными (политическими) преступниками с их спецификой, — пояснил Константин Николаевич.

— Хм, а существующая полиция? — уже спокойнее спросил Бенкендорф.

— Занято мелкими и мельчайшими преступлениями, проводит дисциплину и спокойствие на улице. Сие, конечно, тоже важно, но в итоге органы правопорядка не могут даже уберечь императорскую семью и самого государя-императора Николая Павловича.

— Пожалуй, в этом есть что рациональное, — подумав, нехотя согласился главноуправляющий. Как и его суверен, он не любил почти любые изменения в стране, но, как умный человек, понимал, что, в конце концов, просто стоять нельзя, надо куда-то двигаться.

— Я подумаю, князь, — пообещал он, — и представлю государю всеподданейший доклад о проводимых реформах.

Ну хоть это. Попаданец понимал, что под стоячий камень вода не течет, надо шевелиться, предлагать новое, пусть и правящий монарх Николай Павлович этому откровенно противиться. Но его буквально бесила медлительность движения чиновников.

— Что будете сейчас делать, князь, — уже по-светски продолжил Александр Христофорович, — поедите домой?

Тот только вздохнул. Жена все равно для него чужда, дом практически пустой. Не считать же слуг за родных? Лучше уж тут буду, чем подвывать от тоски в безлюдных комнатах.

— Я хочу еще поработать немного, ваше высокопревосходительство. Расспрошу писаря Алексея Прохорова, узнаю, как он докатился до такой жизни.

Бенкендорф неожиданно заинтересовался:

— Поспрашивайте, князь. Я, так понимаю, в основном вопросы будут касаться следствия, но, если получится, постарайтесь узнать, как он оказался в жандармах и нельзя ли в дальнейшем избегать таких parvenju. Такие люди, знаете ли, нашу службу особо не красят.

— Слушаю вас, граф, обязательно спрошу, — согласился Долгорукий охотно. Он сам понимал озабоченность шефа и без просьб хотел поговорить с предателем о деталях его поступления в ряды жандармов. Но уж если такое почти официальное поручение…

Бенкендорф, чувствуется, без искры розыскника, совсем ничего в этом не петрит. Но не дурак, и в административных делах все понимает. С ним можно работать!

Разъехались. Бенкендорф в своей пролетке поехал домой, а князь Долгорукий в служебной в жандармерию, в тюремный отсек.

Кстати, ему бы уже надо забыть о советских привычках. Или хотя бы об обычаях XXI века постсоветской эпохи. Здесь, по крайней мере, у высших чиновников, мое личное и государственное плавно перетекает одно в другое. Ну, хотя бы на бытовом уровне, безусловно.

То есть, если из казны взять пару десятков тысяч рублей, то это вскоре приведет обвинению в казнокрадстве. А вот прихватизировать пролетку для не только служебных, но и домашних поездок, это, пожалуйста. Как, впрочем, и наоборот, когда пролетки и кони из твоего хозяйства десятилетиями остаются по службе и подчиненными уже практически считаются служебными.

Тут еще столько нюансов, что не только попаданцы, аборигены XIX века не могут разобраться. Другое дело, аборигены считают это вполне естественным, а ты смотришь, разинув рот.

Константин Николаевич уже было хотел приказать кучеру трогать, как легкая пролетка покачнулась и к нему чуть ли не на колени бухнулась жена.

— А вот и я! — счастливо объявила Мария Николаевна,- ты ведь не против, дорогой, если я поеду с тобой?

Можно подумать, если он будет против, что-то изменится. Великая княгиня и как простая как бы жена (неофициальная!) была довольно властная и для своего времени удивительно как феминизирована (или хотя бы свободна). А уж как дочь императора, перенесшая от отца властность и, если надо жесткость, она ужас, кем была!

Хотя, положа руку на сердце, идея поехать с ней вместе на службу была довольно здравой. Где-то в груди торопливо застучало, загремело сердчишко. Пусть не его, но красивая и умная, она была очень как прелестна.

— Конечно, едем, милая, — отозвался он радушно, — я только тебя и ждал. Эй, Му-му! Тьфу, Герасим! Гони в жандармерию!

— Сей момент, ваше сиятельство, ваше императорское высочество, — радостно сказал кучер. И уже лошадке: — Эх, Глаша, поехали!

Глаша — крепкая, прямо-таки великанских кровей кобыла из разряда «коней на ходу остановит, в горячую избу войдет» легко потянула пролетку с тремя людьми.

Мария, пользуясь тем, что в одноместной пролетке было тесновато, прижалась к нему и что-то шептала горячим шепотом по типу «Ай да не слушай, просто рядом сиди и молчи».

Князь быстро вывел ее на чистую воду.

— Что ты меня соблазняешь! — негромко укорил он ее. — Не поздно уже? Я уже обвенчан на другой!

— Судя по сегодняшним словам — нет! — обличила его Мария, — ты так на меня смотрел и прижимался!

Константин Николаевич помолчал. Конечно, можно найти оправдательные эпитеты. Но слов из песни не выкинешь. Он действительно хотел ее. Что здесь было больше — горячие чувства или обычная похоть мужчины?

Вот ведь дурак, а еще две жизни прожил! Полторы, как минимум.

— Я больше не буду! — искренне пообещал Константин Николаевич.

— Точно не будешь? — Мария взяла его за мочку ближайшего от нее уха и не столько потянула ее, сколько ущипнула.

Это было очень больно и одновременно очень приятно.

«Я мазохист?» — подумал он почти счастливо, прижимаясь к теплой и такой нежной руке милой.

И она тоже затихла, не в силах побороть тепло все равно любимого. Потом сказала:

— Поклянись мне самым дорогим и близким тебе, что никогда не уйдешь от меня! Никогда!

— Клянусь, — не раздумывая, поклялся князь, — самим дорогим и бесценным — тобою, что никогда не брошу тебя.

— Э-эй! — остановила Мария князя уже нормальным голосом, — ты клянешься мне мною же? Вот нахал!

— Но ты для меня самое ценное в жизни! — сказал он Марии, глядя на нее кристально честными глазами.

— Вот я тебе! — опять переходя к шепоту, — или ты не православный! Клянись Господом Богом!

Константин Николаевич пожал плечами и поклялся Иисусом Христом. Али, действительно он не православный? И пусть в Бога он не верит, как и всем другим сверхъестественным силам типа космическим пришельцам, но по культуре-то явно христианин восточного толка.

Мария Николаевна внимательно прослушала, не нашла в чем к нему придраться (в ее понятии — не нашла ошибок и двусмысленностей), кивнула. Спросила:

— Хочешь, я тоже поклянусь тебе?

— Тоже поклянешься? — спросил он про себя, — да я прокляну тебя, если не сделаешь это!

Вслух, разумеется, он не сказал, а только кивнул.

Мария, чуть громче, глядя прямо в глаза, сказала между прочем:

— Я вчера, пока ты был на службе, приезжала к твоей жене, поговорила обо всем честно. Сказала, что хочу любить тебя, хотя бы морально. Взамен обещала свое покровительство перед моим папА тебе и ей, как воспитаннице папА. Елена Федоровна согласилась. Или, по крайней мере, громко не противилась.

— Ой, Мария, доведешь ты меня до цугундера. Посадят за многоложество! — только и сказал Константин Николаевич.

— Я люблю тебя, сам виноват, признался мне в любви, и буду с тобой всегда! — страстно сказала ему Мария.

Вообще-то это была не совсем клятва, на взгляд князя, при чем видоизмененная. В оригинале она звучала немного по-другому. Ну и ладно. Какая любовь, а есть.

А тут и пролетка прибыла к цели. Кучер — глуховатый надо сказать дядечка Герасим, если не сказать дедушка, сноровисто откинул подножку пролетки.

За это спор при нем и, на всякий случай, за молчание, князь дал ему полновесную мелочь. Настоящее серебро — драгоценный металл. Не то что в XXI веке простая медь (или никелевый-алюминевый-медный сплав), от которого в любом случае тоже вскоре откажутся. Будут только электронные деньги, даже не воздух, а какие-то электронные эманации.

Герасим благодарно поклонился. Особо в деньгах он не нуждался — не пил, семьи не имел, самому же был уже вольнонаемным сотрудником жандармерии, и этого жалованья очень даже хватало. Но благодарность, тем более деньгами, от светлейшего князя — высокого аристократа — многого стоила.

Он убрал серебро в отдельный внутренний карман, чтобы не перепутать и не отдать за товар в лавки — деньги князя у него было нечто вроде амулета — и увел пролетку в служебную конюшню, в ожидании, пока опять не вызовут.

А светлейший князь уже вел свою супругу во внутрь. Жандармерия, естественно, не театр, но сотрудники уже привыкли, что некоторые самые деятельные жены (или любовники, но об это не рекомендовалось говорить) и тем более высокопоставленных господ то и дело соблаговоляют сюда явиться.

И, тем более, Мария Николаевна — старший отпрыск государя-императора Николая I. Будь она сыном, быть бы ей наследником и цесаревичем. И хотя она оказалась дочерью, но что-то ей Богом оказалась даровано от мужчины и она интересовалась государственными делами гораздо шире обычной женской доли.

Дежурный по управлению — коренастый красавец подполковник молодцевато козырнул, при чем не только светлейшему князю — своему начальнику — но и великой княгине.

Константин Николаевич не обиделся. Только совсем самодур и психопат станет обижаться на свою почти жену за внимание поданных. Наоборот, он улыбнулся дежурному светской улыбкой. Ибо подполковник барон Вейгардт был частым гостем императорского двора.

Пришли в тюрьму. Только теперь Мария Николавна обозначила свое желание:

— Мы ведь зайдем не только к твоему узнику, но и к Анюте Ковалевой?

Константин Николаевич усмехнулся, постаравшись, чтобы ухмылка не стала самодовольной. Он еще у Зимнего дворца догадался, что кого она станет искать именно там. Вечером! В одиночку!

Сказала бы, хочет поговорить с подследственной Ковалевой! Разве он был бы против? Сам же навел на эту идею! Естественно привел и даже ходить на улицу бы не пришлось.

Нет, тайно стала действовать. Я, мол, сама. Ну что ж, сама так сама.

— Разумеется, я совершенно не буду против визита к девушке, — любезно сказал князь своей жене, — только у тебя, Мария Николаевна, ничего не выйдет.

— ⁇ — грозно-вопросительно посмотрела она на мужа. И это был не тихий взгляд смиреной самаритянки. Нет, это был суровый взгляд архангела Гавриила на глупых и напыщенных язычников.

— Ее здесь и не было, — пояснил князь своей жене, — по просьбе гоф-медика Николая Федоровича Арендта из-за слабого здоровья Ковалева сидит в самом Зимнем дворце, разумеется, взаперти и под наблюдением жандармов.

— Ха-ха, — коротко и очень растеряно посмеялась Мария своей лопушинности. Но смяться над собой очень быстро надоело и она обратилась с нему с капризной претензией:

— А ты, если знал, куда поместили Анюту, почему не сказал?

— Так я и не ведал ничего о твоих интересах, государыня матушка, — развел Константин Николаевич руками наподобие Ваньки-дурака, — А сказать… я вообще-то много чего знаю. Ведь не будешь к каждому приставать по поводу свежей вести. Актуальной, животрепещущей, бойкой!

Он так себя передразнил, что Мария не выдержала прыснула. Но все равно упрекнула:

— Пусть не к каждому. Но к любимой девушке мог бы и пристать с новостью?

Князь мог бы и возразить. И логично рассказать о своей позиции, как личной, так и служебной. Зачем? Женщина любит, чтобы за ней оставалось последнее слово. Да пожалуйста!

И он предложил по несколько другой теме:

— Ты пойдешь к преступнику Прохорову? Это совсем другой типаж. Ты можешь ухудшить свое настроение. Да и наряд твой, — он посмотрел на ее роскошное платье иссине-льдистого цвета, — больше подходит для светского бала, чем на тюремной камеры.

— Да уж⁉ — глубоко задумалась великая княгиня. Сюда она пришла после разговоров в рабочем кабинете отца, скорее даже в прерывистом чувственном порыве. И когда вдруг оказалось, что ведомой цели нет, растеряно задумалась.

Она же не жандарм, не мужчина, в конце концов, а здесь так уныло и мрачно и пахнет очень неприятно…

Или уехать?

Мария уже было собиралась выходить отсюда, как бы согласившись со своим несносным… м-м-м… мужем, что ей здесь, в общем-то, делать нечего. Но они уже пришли к камере Прохорова, и Мария сходу передумала. Уж если приехала, то пять минут посидит, а муж теплом оградит от мрачного холода этих мест.

Пришлось Константину Николаевичу с недовольным гиканьем и междометиями провести 66 в тюремную камеру и разместить на одно из табуретов, предварительно смахнув с него невидимую пыль и крошки.

Великая княгиня, дочь императора, блестящая представительница аристократии, — ворчал он про себя, — что она здесь делает. Пусть оставит работу, надо сказать довольно грязную, профессионалам. Хотя бы мужчинам! И ведь если начнут разбираться, то виноват будет обязательно он. Как пить дать!

Он посмотрел на подследственного тяжелым взглядом. По-видимому, в нем оказалось столько раздражения, неудовольствия и откровенного гнева, что бывший писарь, а ныне просто заключенный, поежился и залебезил,вытащив на лицо слащавую улыбку. Затараторил поскорее, словно боясь, что его прервут:

— Ваше императорское высочество, ваше сиятельство, какая неожиданная честь для скромного заключенного. Я бы хоть одежду почистил, если б знал. Я бы…

Князь в раздражении отмахнулся, словно отбросил липкую шелуху никчемных слов не только от себя, но и от жены.

Повинуясь такому жесткому приказу, Прохоров замолчал, но показал, готовно сидя в углу, что, мол, вы только мне дайте отмашку, и я снова начну словоблудие. Тьфу!

Константин Николаевич еще раз тяжело на него посмотрел, спросил у присутствующих жандармов:

— Как заключенный за истекшие сутки себя в тюремной камере вел, попытки бегства, нападения, воровства не были?

От жандармов дисциплинировано ответил старший поста Огурцов.

— Ваше сиятельство — доложил он, — никакого непотребства не было. За исключением чрезмерной болтовни. Ох уж поговорить! И на службу пожалуется, и на соседей, а то и на просто прохожих. Даже пригрозили, что рот заткнем деревянным кляпом!

Вот болтун. Впрочем для него в преддверии допроса даже хорошо.

И Константин Николаевич молча посмотрел на бывшего писаря Прохорова. Что деятельного он скажет?