Наследник Воли

Глава 22

Ревизия крови. Сегодня.

Все внутри похолодело и сжалось в ледяной ком. Мой план, мой брак, моя отсрочка — все рушилось в одно мгновение.

Мозг, отточенный годами в ЦПБ, выбросил адреналин и заработал на пределе, отсекая панику.

Контроль крови. Они будут искать аномалии на генетическом и ментальном уровне. Несоответствие души и тела. Мои воспоминания Воронцова — это инородное тело в системе Ярослава Нестерова. Они найдут этот разрыв. Если я не могу его скрыть…

Варианты проносились со скоростью молнии.

Сопротивляться? Бесполезно. Они возьмут силой, и это станет доказательством вины.

Бежать? Куда? Они уже здесь.

Уничтожить доказательства? Невозможно. Доказательство — это я сам.

Оставался один путь — обмануть тест. Не скрыть чужеродность, а подменить ожидаемый результат, запутать картину. Но как? У меня нет Печати Багрецовых. У меня есть только моя собственная воля и…

Пластины. Концентраты-носители воли, памяти, сущности.

Что, если я не буду скрыть оперативника Алексея Воронцова, а наоборот — временно усилю в себе графа Ярослава Нестерова? Не просто воспоминания, а сам энергетический шаблон, подпись души и сделаю это настолько ярко и мощно, чтобы этот шаблон перекрыл, затмил собой все посторонние следы?

Но для этого нужен ключ к истинной сущности Ярослава Нестерова, а не к его воспоминаниям. И этот ключ был здесь — в самой первой, самой базовой пластине — «Щите новичка», который отражает твою суть.

— Отец, — быстро сказал я, — у меня есть идея. Но мне нужна пластина «Щит» и самая старая запись о рождении Ярослава Нестерова. Самый первый ментальный отпечаток, который только есть в нашем архиве. Генеалогическая книга, запись в церковной метрике, что угодно. Сейчас.

Он смотрел на меня, не понимая, но в его глазах затеплилась искра надежды. Он кивнул, бросился к стеллажам с бумагами.

Я схватил пластину с «Щитом». Его холодная поверхность жгла ладонь. Ты показываешь изъяны. Покажи мне основу. Покажи мне шаблон, на котором эти изъяны появились. Покажи мне чистую душу Ярослава Нестерова, какой она была в момент рождения. Я закрыл глаза, вгоняя в пластину отчаянный приказ, мольбу, требование.

И в ответ пришло ощущение. Хрупкое, чистое и невероятно яркое пятно света — как одинокая свеча в огромном, темном зале. Я ощущал этот свет как потенциал, как саму возможность стать Ярославом.

В этот момент отец сунул мне в руки пожелтевший лист — выписку из церковной книги. «Родился младенец Ярослав…» И подпись, едва заметный энергетический след священника, проводившего обряд.

Этого было достаточно.

Я взял чистую матовую пластину из шкатулки Анны и одновременно сфокусировался на том хрупком пятне света из «Щита» и на ментальном отпечатке с документа, а затем сплавил их воедино в идеальный, незапятнанный образ «Ярослава Нестерова» таким, каким его задумала природа.

И сразу же впечатал этот образ в чистую пластину. Она замерцала тусклым белым светом.

Я сунул обе пластины — «Щит» и только что созданный «Архетип» — во внутренний карман сюртука, прямо у сердца. Холод и тепло смешались, создавая странное, покалывающее ощущение. Теперь я был вооружен против их проверки крови. Надеюсь, что это сработает.

— Я готов, пошли, — сказал я и направился к инквизиторам.

В здании Тайной Канцелярии меня провели не в ту подземную камеру, где я был в прошлый раз. На этот раз мы прошли через парадный, мраморный вестибюль, поднялись по широкой лестнице на третий этаж и двинулись по длинному коридору. Стены были обшиты темным дубом, пол устлан толстым, глушащим шаги ковром. В воздухе висел запах старой бумаги, воска и чего-то стерильно-металлического.

Мы остановились у двери с латунной табличкой: «Дознаватель Решетов Р.И.».

Ага, тот самый дознаватель, что был и в прошлый мой визит сюда, подчиненный Строганова. А место неподходящее для процедуры контроля крови, как по мне. Что ему нужно на этот раз?

Охранник толкнул дверь, пропуская меня внутрь.

Кабинет был просторным и довольно аскетичным. Высокие потолки, одно окно, забранное решеткой, сквозь которое лился тусклый дневной свет. Стены были заставлены шкафами с папками, опечатанными сургучными печатями. В центре — массивный письменный стол из черного дерева, заваленный аккуратными стопками документов.

За столом сидел подтянутый, коротко стриженный мужчина лет сорока в мундире стального цвета. Дознаватель Решетов.

Он поднял на меня взгляд. Его лицо, с острыми скулами и пронзительными глазами, было бесстрастным и выглядело уставшим.

— Ярослав Григорьевич, — его голос был ровным, вежливым. — Прошу прощения за столь срочный и, должно быть, тревожный вызов. Присаживайтесь.

Он жестом указал на кресло напротив и я сел, держа спину прямо, чувствуя, как пластины у сердца излучают едва уловимое тепло и холод одновременно. Отношение ко мне совсем другое теперь. С чем связана такая перемена?

Решетов взял со стола один из документов, просмотрел его и положил на место.

— Мне нужно на минуту отлучиться, — сказал он, поднялся и вышел из кабинета.

Я стали изучать комнату, ища скрытых наблюдателей, пси-конструкты, но ничего не обнаружил. Только давящая официальность.

Решетов вернулся с плотной папкой в руках, сел за стол и извлек из папки несколько листов со штампами.

— Ярослав Григорьевич, есть небольшая, но обязательная формальность, — произнес он апатичным тоном. — В связи с восстановлением графского титула вашего рода, Канцелярия обязана получить письменное подтверждение лояльности и признания верховной власти Империи. Это стандартная процедура при получении титула.

Он протянул мне один из листов. На бумаге, под внушительным гербом Империи, был напечатан текст, полный витиеватых юридических формулировок. Суть сводилась к тому, что подписывающийся «безоговорочно признает верховенство Империи и ее институтов, обязуется действовать исключительно в их интересах и отказывается от любых действий, которые могут быть истолкованы как противоречащие оным».

Я пробежал глазами по тексту. Формально — ничего криминального. Такие бумаги, наверное, и вправду где-то существуют. Но сейчас, в этой ситуации… Это было неестественно. Как будто кто-то в последнюю минуту вспомнил о забытой мелочи.

Он тянет время, — моментально сработала интуиция. Ждет чего-то. Или кого-то. Эта «формальность» — ширма. Чтобы я сидел тут и подписывал, пока… пока что?

Я медленно взял перо, делая вид, что внимательно перечитываю каждый пункт.

— Любопытно, — сказал я нейтрально. — Я не припомню, чтобы отец упоминал о подобной процедуре после оглашения решения Князя на балу. Обычно подобные клятвы приносят публично, перед Герольдией, а не в кабинете дознавателя.

Решетов не дрогнул.

— У Канцелярии свои процедуры, Ярослав Григорьевич. Они не отменяют, а… дополняют официальные. Гарантия, так сказать, из первых рук. Уверяю вас, это сущая формальность.

Его слова были гладкими, но в них прозвучала едва уловимая сталь. Он ждал, чтобы я подписал. А пока я этого не делал, время текло. И в этом течении была какая-то новая, невидимая угроза.

Я продолжал делать вид, что изучаю документ, но внутри работа кипела. Я усилил «Безмолвный шаг», доведя его до максимума — мое ментальное присутствие должно было стать абсолютным нулем, невидимым даже для самых чувствительных сканеров Канцелярии.

Одновременно я сфокусировался на пластине с «Архетипом Ярослава», еще больше активируя ее. От нее шла волна чистой, незамутненной энергии — идеальный энергетический шаблон, который должен был наложиться на мою собственную ауру, как камуфляж. Третьим слоем у меня работал постоянно меняющийся «Шум» — хаотичные, но естественные флуктуации воли, которые должны были замаскировать саму работу двух предыдущих техник, сделать их неотличимыми от фона.

И в тот самый миг, когда этот трехслойный щит заработал на максимальную мощность, Решетов едва заметно вздрогнул. Его взгляд на мгновение стал отсутствующим, будто он прислушался к чему-то внутри себя. Мой обостренный «Эмпатический радар», работавший сейчас на пределе, уловил резкий, короткий всплеск — не его эмоций, а чего-то внешнего, впрыснутого в его сознание. Ментальный приказ.

И тут же, как эхо этого приказа, я почувствовал знакомое эмоциональное пятно. Оно было рядом, очень близко. Холодное, абсолютно безразличное, всевидящее. Строганов. Он был где-то здесь, возможно, за стеной. И он только что дал Решетову команду.

Я сделал вид, что снова углубился в чтение документа, водя пером над строкой для подписи. Мое ментальное поле, однако, было подобно сверхчувствительной сейсмостанции.

Решетов стал действовать — грубый, настойчивый ментальный щуп направился в периферию моего «Кокона», пытаясь найти брешь, спровоцировать реакцию. Я просто усилил «Шум», сделав свою защиту похожей на рябь на воде от этого тычка.

И тогда я почувствовал нечто другое — невероятно тонкое, почти неосязаемое. Это совсем не ощущалось как атака, это было больше похоже на внедрение. Чужая воля обошла все мои основные защитные слои, проскользнув по какому-то едва уловимому резонансу, вероятно, намеренно оставленному самим Решетовым в процессе сканирования.

Чувствовался почерк Строганова, только он так мог тонко действовать.

И его целью было не сломать, не просканировать, а оставить семя, ментальную закладку — идею, чистую, незамутненную эмоциями мыслеформу, внедренную прямо в подсознательный слой: «Обряд Кровного Союза у Багрецовых — это ловушка. Это худшее, что ты можешь сделать. Ты должен любым способом избежать обряд, он принесет только гибель».

Закладка была лишена логических обоснований. Она была иррациональным, животным нежеланием, глубинным, непререкаемым внутренним запретом. Ее сила была в этой самой иррациональности — ее невозможно было оспорить доводами разума, потому что доводов в ней не было. Вместо доводов — непререкаемый приказ.

Я не стал сопротивляться, сделав вид, что ничего не заметил. Я лишь, с микроскопической точностью, зафиксировал процесс. Я наблюдал, как чужая воля, холодная и безликая, разворачивает свою структуру в моем подсознании, прививая ее к глубинным инстинктам самосохранения. Я запечатлел каждый ее изгиб, каждую энергетическую составляющую, точное местоположение в ментальной карте моего «я».

Зачем?

Вопрос висел в сознании, холодный и острый, пока я механически водил пером над подписью. Чужая воля, уже зафиксированная мной как объект, пульсировала в отведенном ей углу.

Зачем? Есть два варианта.

Первый: он ученый, а я — его уникальный образец. Обряд Багрецовых испортит чистоту эксперимента и навсегда изменит данные, но Решетов не может запретить его открыто — зато в его силах заставить меня самого сорвать сделку. В итоге риск ложится на меня, а ценный объект вновь оказывается у него.

Второй: это тест — либо от Канцелярии, либо его личный — призванный проверить, сломлюсь ли я под внешним давлением или смогу его подавить. В любом случае для него это ситуация беспроигрышная: он получит либо сломленный, либо сильный объект, но в обоих случаях — уже изученный, с встроенной «кнопкой страха».

Моя задача — дать третий, неожиданный ответ: обнаружить и изучить угрозу, но не удалять ее. Сыграть так, чтобы он не догадался, что я все знаю, — и одновременно искать вторую закладку, ведь человек его уровня никогда не ставит все на одну карту.

Решетов, видя мою неподвижность, слегка наклонился вперед.

— Что-то не так, Ярослав Григорьевич? Текст стандартный.

— Просто осмысляю каждое слово, Роман Игоревич, — ответил я, поднимая на него взгляд. — Ответственность большая. Как и последствия за ее нарушение.

Я медленно, с показной серьезностью, вывел свою подпись на бумаге. В тот же миг я совершил ответный ход. Я выпустил через тот же канал связи обратный импульс — точную, усиленную в десять раз копию отчаяния, паники и злости загнанного зверя. И, в самый финал этого эмоционального всплеска, добавил ноту нежелания, страха проведения обряда. Пусть считают, что их ментальная закладка прошла успешно.

Решетов взял лист, кивнул с деловым безразличием, но в его ментальном поле, на долю секунды, мелькнуло холодное удовлетворение: закладка прижилась, он клюнул.

— Больше не задерживаю, — сказал Решетов, закрывая папку с бумагами. — Всего доброго.

Экипаж, подпрыгивая на неровностях немощеной улицы, вез меня обратно в Слободу. Стук колес отдавался в висках монотонным барабанным боем, под который выстраивался холодный анализ.

Почему не было ревизии крови?

Мозг выдавал варианты, как четкие кадры на экране.

Кадр первый. Длинные пальцы Строганова неторопливо откладывают рапорт в сторону, а в кабинете раздаётся его голос — ровный, убедительный: «Объект не представляет текущей угрозы, но представляет уникальный исследовательский интерес. Поспешная ревизия уничтожит ценнейшие данные». Так он оставляет меня «живым образцом» в своей коллекции курьезов. Обряд Багрецовых для него — словно скальпель, способный вскрыть образец не так, как нужно учёному, безвозвратно испортив чистоту эксперимента; допустить этого он не может.

Кадр второй. Ревизия крови — иллюзия, которой никогда не существовало. Это лишь тонкий ход Гордея Багрецова, чтобы загнать меня в угол и вынудить принять их условия. Весь этот театр — вызов, кабинет, официальные речи — не более чем декорации, за которыми скрывается внедрение закладки.

Кадр третий. Ревизия отложена — и это самый коварный вариант. Настоящая проверка назначена на период после свадьбы, после Обряда: нужно увидеть, как аномалия по имени «Ярослав Нестеров» отреагирует на слияние с древней магией крови Багрецовых. Нынешний визит — лишь предварительный замер, оценка управляемости объекта перед решающим экспериментом, сопровождаемая очередным внедрением контрольного механизма.

Любой из этих сценариев приводил к одному и тому же выводу: я по‑прежнему находился на минном поле, где каждый шаг может стать последним. И сегодня, под прикрытием бюрократической формальности, мне подбросили ещё один смертоносный сувенир.

Дом встретил меня тяжелым, почти осязаемым напряжением.

— Была ревизия? — быстро, с внутренним напряжением, спросил отец. — Ты прошел?

— Нет, — мой голос прозвучал странно спокойно на этом фоне. — Ревизии не было. Только формальности: подпись о лояльности и проверочное сканирование.

Отец с братом выдохнули почти синхронно.

— Почему? — проговорил Владимир. — Они что, передумали?

— Строганову, — предположил отец, и в этой фамилии звучала вся его безнадежность борьбы с главой Департамента, — выгоднее держать тебя на крючке, чем сразу прикончить. Он как охотник, который ранил зверя и теперь следит, куда он побежит, чтобы добить или чтобы понять повадки.

Я кивнул. Говорить о подброшенной мне ментальной мине говорить не буду. Разберусь сам. И как можно быстрее.

Сославшись на усталость, я ушел в свою комнату. Сев за стол, я погрузился внутрь себя.

Ментальная закладка Строганова была уже обнаружена и нанесена на карту. Теперь предстояла ювелирная, опасная работа — извлечь ее, не задев невидимых нитей самоуничтожения, которые наверняка были вплетены в ее структуру.

Я работал медленно, слой за слоем, разматывая чужую, холодную волю, как клубок ядовитых нитей. Каждое движение требовало запредельной концентрации.

И когда я был на середине, когда основная конструкция уже была обнажена, подобно чудовищному корневищу, я заметил совсем рядом небольшую, изящную и невероятно сложную еще одну ментальную конструкцию.

Еще одна ментальная мина в моем сознании!

И она уже была в моем сознании раньше, я до сих пор не знал про ее существование. Она была настолько миниатюрной и хорошо спрятанной, что, не окажись рядом закладки Строганова, я бы вряд ли обнаружил ее, даже если искал специально.

Я переключился с первой закладки на вторую, добрался до ядра. Внутри не было сложных кодов, запутанных команд или прямых угроз.

Там был образ. Идеализированный. Сияющий неземным, чистым светом. Наделенный всеми мыслимыми и немыслимыми совершенствами.

Образ Лады.

Не той живой, хрупкой, загадочной девушки, которую я знал, а её квинтэссенции — божественной ипостаси, сконцентрированного идеала. От этого образа исходил мощнейший импульс, доведенный до болезненной остроты: всепоглощающее, иррациональное влечение, подчиняющее разум, — влечение именно к ней.

И, словно эхо, расходящееся от эпицентра, возникал более широкий, но столь же неотвратимый импульс — влечение к ее роду, к дому Багрецовых, к их миру, крови и силе.

Прежде я списывал это тяготение на стратегию, на естественное любопытство, на чары прекрасной невесты.

Теперь все встало на свои места.

Все те моменты внезапного жара, острого, почти физического желания, той «симпатии», что казалась столь искренней, столь принадлежащей мне… Вся буря чувств по отношению к ней, накатывавшая раньше, — все это обрело объяснение.

Все это было здесь — в искусной клетке, встроенной в самое нутро моего сознания и работающей как идеальная программа.

Мое влечение к Ладе не было моим: я не был влюблен — я был заражен.