Наследник Воли

Глава 19

Холодный комок в горле и чьи-то ледяные пальцы, сжимающие сердце. Голоса, которые я слышал в коридорах собственного дома, насмешливые взгляды слуг, молчаливое презрение брата.

«Ты — позор рода. Мать из-за тебя умерла, из-за тебя отец сломлен. Твое рождение — ошибка».

Отец, отводящий глаза. Владимир, с его вечной усмешкой. Пустая, пыльная комната на чердаке. Одиночество. Всепоглощающее, унизительное одиночество.

Провал на экзамене в Академию. Унизительная дрожь в коленях, когда я не смог удержать простейший ментальный щит. Кристалл, который остался тусклым, не показав у меня ни малейшего наличия дара. Хохот сокурсников. Жгучий стыд, такой сильный, что хотелось провалиться под землю.

«Смотри, вон наследник Орловых. Сильный, красивый, уверенный. А ты? Ты — жалкая пародия. Тень. Ты не имеешь права даже стоять рядом с ним. Твое место — ползать у его ног и молить о пощаде».

И глубинное убеждение, что так и должно быть, что это — естественный порядок вещей. Что я и вправду всего лишь пустое место, недостойное даже внимания таких, как он. Руки сами собой ослабели, спина сгорбилась, а голова — опустилась.

Физическое тело откликалось на ментальный яд, готовое признать поражение еще до того, как бой будет действительно проигран.

И самое страшное — где-то в глубине, под наслоениями воли Алексея Воронцова, это находило отклик. Потому что Ярослав Нестеров, чье тело я теперь занимал, действительно очень долго чувствовал себя именно так. Яд лился на благодатную почву, и искоренить его было в сто раз труднее, чем просто отразить грубый удар.

Как я пропустил начало этой ментальной диверсии? Он что, вплел это самое начало в свой предыдущий удар?

Внушенные мысли были настолько ядовитыми, настолько идеально подобранными, что я усомнился — мог ли один лишь Орлов, с его прямолинейной яростью, создать нечто настолько изощренное? Это была не грубая подделка, а тончайшая диверсия в глубины сознания.

Через пелену наваждения, залипающую и липкую, как смола, я заставил себя поднять взгляд. Орлов стоял, сосредоточенный, его лицо искажено усилием. Но за его спиной, чуть в стороне, небрежно прислонившись к валуну, стоял Волынский. Его пальцы медленно перебирали складки плаща, а взгляд, холодный и оценивающий, был прикован ко мне.

Все понятно. Это был тандем.

Орлов был молотом, обрушивающим всю свою мощь, чтобы проломить внешние стены, а Волынский стал иглой, он находил самые темные, самые унизительные, давно похороненные уголки памяти прежнего Ярослава — детские провалы, горькие насмешки брата, молчаливое презрение отца, всепоглощающее чувство собственной ничтожности — и вдыхал в эти призраки жизнь.

Они нарушают правила дуэли. Грубо нарушают. Офицер Герольдии молчит, Строганов тоже не реагирует.

Справлюсь сам.

Соберись, Воронцов. Ты — оперативник ЦПБ. Ты проходил худшее. Эти аристократы — дилетанты рядом с теми, с кем ты имел дело. Вспомни «Кронос», проект «Феникс», операцию “Гамма”. Это — просто очередная миссия. Выполни ее.

Я уперся. Дальше вы не пройдете. Не пущу.

И в этот момент, когда мое внимание было приковано к двойной угрозе спереди, я почувствовал холодное, острое, безжалостно-точное прикосновение, проскользнувшее сзади.

Строганов.

Он воспользовался лазейкой, что проделал Волынский — теми трещинами, через которые лился его «Призыв Позора» — техника, о которой меня предупреждала Лиза и начало которой я вчистую пропустил.

Воля Строганова, тонкая и острая, просочилась по этим же каналам, но пошла глубже. Гораздо глубже.

Он проигнорировал наваждение, созданное Волынским, прошел сквозь воспоминания Ярослава Нестерова, как сквозь дымку, и, не задерживаясь, устремился к тому, что было под ними — к моим настоящим, запечатанным слоям памяти и сознания.

И Строганов обнаружил их.

Вырвавшись из-под контроля, образы прошлого один за одним стали вспыхивать в моем сознании.

Вспышка. Полуразрушенный небоскреб в заброшенном секторе. Запах озона и гари. Три пси-охотника, ментальные клинки которых были готовы рассечь мое сознание. Я стоял над их обездвиженными телами — мой «Молот» заглушил их волю, а в наушниках хрипел голос оператора: «Задание выполнено. Отход».

Вспышка. Операция по зачистке филиала корпорации «Лазер-Тек», где я в одиночку, под массированным пси-подавлением, держал оборону в главном серверном зале, пока не подошло подкрепление. Победа, после которой мне вручили орден.

Вспышка. Лицо предателя в свете прожекторов на допросе. Его уверенность, его насмешка: «Ты ничего не докажешь!». Его чистосердечное, расшифрованные переговоры на планшете. Приговор.

Вспышка. Венеция. Солевая пыль, разъедающая легкие. Оглушительный рев псионик-осциллятора, разрывающего разум на части. И мой собственный, ледяной приказ: «Стать пустотой». Мой “Кокон”, выдержавший то, что обратило в безумие отделение морпехов.

Операция “Гамма”, протокол «Феникс». Перенос…

Каждый образ — шрам в сознании и доказательство, выжженное на подкорке: я выживал там, где другие сгорали.

НЕТ!

Возмущение, ярое, дикое и все сметающее на своем пути, вырвалось наружу. Я обрушил на щуп Строганова всю ярость, всю мощь чужой, аномальной для этого мира воли, которую он так жаждал изучить.

Получи!

Строганов отступил мгновенно. Но прежде чем я его вышвырнул, я почувствовал его удовлетворение. Холодное, хищное удовлетворение коллекционера, нашедшего наконец недостающий артефакт.

Он все увидел. Он все понял.

Но мне было уже все равно. Строганов своим безжалостным щупом, как ломом, вскрыл сейф, в котором я сам похоронил свои самые острые зубы и когти, которые теперь вырвались на свободу. Внутри все перевернулось, смешалось и взорвалось, подпитанное чем-то давно забытым. Это была холодная, всепоглощающая ярость профессионала, которого дернули за запретную струну.

Тот, кем я был — Алексей Воронцов, позывной «Ясень», — проснулся по-настоящему. И он был в бешенстве.

Энергия, не знакомая этому миру, не управляемая Узами и меридианами Волеведения, хлынула через край, как цунами. Она сожгла остатки яда «Призыва Позора» за мгновение превратив их в ничто. Я чувствовал, как энерго-информационные потоки Волынского, эти тончайшие паутинки влияния, крошатся и сгорают в огне моего гнева.

Волынский резко выпрямился, отшатнувшись от валуна. Его лицо, на мгновение, стало маской чистого, неприкрытого шока — он потерял контроль над самим пониманием происходящего.

Кирилл издал сдавленный стон, его тело напряглось до предела, а затем резко обмякло, будто из него выдернули стержень. Выражение злорадства сменилось пустотой и растерянностью воина, у которого только что мощным ударом выбили из рук двуручный меч.

И в этот миг, когда давление извне и ярость изнутри достигли критической точки, что-то во мне щелкнуло. Глубоко, в самой основе энергетического каркаса, в тех самых Узах, о которых я только начал узнавать из книг, словно рухнула внутренняя плотина.

И в меня хлынул океан.

Это было как пробуждение, как если бы я всю жизнь видел мир в черно-белых тонах, а теперь кто-то включил цвет. Энергия, которую я ощущал до этого, была бледной тенью, жалкой каплей в сравнении с океаном чистого, нефильтрованного могущества, которое вдруг заполнило каждый мой нерв и каждую мою клетку.

Мой «Кокон», который еще недавно трещал по швам, переродился и из грубой ментальной брони в сияющий, живой кокон из чистой воли. Я чувствовал, как аномалия Сада Камней, до этого давившая на меня свинцовой тяжестью, теперь лишь мягко обтекала это сияние, не в силах его подавить.

А я стоял в эпицентре этого хаоса, залитый чужой и, одновременно, своей силой, чувствуя, как старые, отточенные в тысячах тренировок и десятках реальных боев навыки встраиваются в мое новое «я», делая его цельным. Впервые с момента пробуждения в этом теле я был не Ярославом, притворяющимся кем-то другим. Я был и им, и собой настоящим. И это было… сильно.

Влажный воздух Сада Камней, казалось, впитал в себя все звуки, и голос офицера Герольдии прозвучал с металлической четкостью, нарушая оглушительную тишину.

— Вторая… атака отражена, — объявил он, неожиданно запнувшись на слове.

Все, игры кончились, пора нейтрализовать Волынского.

— Александр Сергеевич, — произнес я громким и ровным голосом, и все головы повернулись к Строганову. — Я полагаю, что Ментальный Регламент и дуэльный кодекс предполагают, что в бой вступают только его официальные участники.

Я медленно перевел взгляд на Волынского, стоявшего с каменным лицом и продолжил:

— Какое наказание предусмотрено за такое нарушение?

Строганов замер. Его лицо, обычно бесстрастное, исказила легкая, почти незаметная судорога. Он смотрел на меня, и в его глазах бушевала буря — ярость от того, что его втянули в открытую конфронтацию с Волынским, и холодное понимание, что я прав. Он был служителем закона, и теперь закон работал против его собственных интересов.

Инквизитор медленно повернулся к Волынскому.

— Любое внешнее вмешательство, — его голос был ледяным и не допускающим возражений, — карается немедленной дисквалификацией дуэлянта.

Он сделал зловещую паузу, дав этим словам повиснуть в наэлектризованном воздухе.

— В первый раз допускается формальное предупреждение. Но если подобное повторится, последствия будут строже. Намного строже.

Тонко играет. Он не назвал имени Волынского и не обвинил его прямо. Строганов, скрепя сердце, вынужденно встал на мою сторону, защищая букву закона, которую сам же и олицетворял.

Волынский не шелохнулся, его губы слегка тронула легкая, почти невидимая улыбка хищника, лишь на время отступающего после неудачной атаки. Его глаза, бездонные и холодные, встретились с моими, и в них читалось четкое послание: «В следующий раз я не упущу своего». Мотивы его жажды моего уничтожения оставались для меня темным лесом, и эту загадку предстояло решить.

Орлов понял, что и вторая стадия провалилась. На его лице, вместо недоумения, появилось ледяное, сосредоточенное напряжение. Он делал все по плану, но пока первые два его пункта рассыпались как карточный домик. Оставался последний, коронный удар.

Во мне всплыли слова Лизы о брате: «Третий удар — «Казнь надменности»… Он пытается сломать волю, заставить подчиниться».

Дмитрий Орлов закрыл глаза на секунду, и когда он их открыл, его воля сжалась в идеально отточенный клинок, несущий на меня ощущение бессмысленности любого сопротивления, его абсолютного превосходства.

Но то, что должно было сломать, теперь едва достигло меня. Море энергии, высвобожденное щупом Строганова, стояло между мной и атакой непроницаемой стеной. «Казнь Надменности» разбивалась о мое спокойствие, как морская волна о скалу. Я чувствовал ее давление, но оно было далеким, чужим.

Выдержать этот удар не составило никакого труда, это было даже скучно.

Я стоял, не двигаясь, глядя на Дмитрия Орлова. Его «Казнь» окончательно развеялась, не оставив и следа.

Он был бледен, его грудь тяжело вздымалась. Он проиграл и знал это.

— Три атаки отражены, — голос офицера Герольдии прозвучал формально, но в его интонации слышалось неподдельное уважение. — Победа за Ярославом Нестеровым.

Внутри все замерло, а потом взорвалось глубоким, всепоглощающим удовлетворением.

Операция завершена. Победа. Я сделал это!

Мой ум начал прогнозировать последствия с огромной скоростью.

Эта победа… Она дает мне статус опасного игрока. Уважение, пусть и вынужденное, таких как Строганов. Страх таких как Орловы. Доверие отца.

Теперь у меня есть платформа, основа, с которой можно действовать смелее. Доступ к архивам Багрецовых, влияние в Совете Двенадцати, рычаги для давления на Канцелярию… Все это теперь не пустые мечты, а реальные, осязаемые ступени к моей цели. И я буду их использовать. Каждую.

Кирилл сделал шаг вперед. Его голос был тихим и прерывистым, полным стыда.

— Приношу… свои извинения… за оскорбление, — выдавил он, не в силах поднять на меня глаза.

Элеонора Орлова резко, с лицом, искаженным яростью и унижением, схватила сына за локоть и оттащила его назад, что-то прошипев тому на ухо. Но настоящая угроза исходила от его отца.

Виктор Орлов медленно подошел ко мне. Его тяжелый взгляд скользнул по моему лицу, затем по лицу моего отца.

— Поздравляю с победой, Ярослав Вячеславович, — его голос был ровным и глухим. — Вы… превзошли все ожидания. Род Нестеровых, похоже, обрел новую силу и я надеюсь, что вы сумеете ее удержать. А то, знаете ли, в наше неспокойное время даже самый крепкий корабль может неожиданно напороться на подводные камни.

Он слегка склонил голову в едва уловимом, почти насмешливом поклоне, развернулся и медленно зашагал прочь, уводя за собой свою семью.

К мне уже подходили отец и Владимир, с другой стороны приближались Багрецовы — Гордей с дочерью.

Строганов, проходя мимо, на мгновение повернул ко мне голову.

— Поздравляю. Достойно, — бросил он коротко и, не ожидая ответа, направился к карете со знаками Тайной Канцелярии.

Лиза Орлова, отставшая от семьи, встретилась со мной взглядом и, приложив пальцы к губам, послала в мою сторону воздушный поцелуй. Отлично, теперь у меня есть фанатка из враждебного лагеря. Держать ее близко будет полезно, а может, и приятно.

Отец подошел первым. Его рука легла мне на плечо, тяжелая и твердая. В его глазах горела смесь облегчения и невероятной гордости.

— Сын… — его голос сорвался, и он лишь сжал мое плечо крепче, давая понять все, что не мог высказать при всех.

Владимир, стоявший чуть поодаль, сглотнул. Он видел, как отец смотрит на меня и это ему не нравилось, очень не нравилось. На его лице застыла гримаса, в которой боролись вынужденное признание и старая злоба вперемежку с завистью.

Так, Владимир опять за старое. Нужно будет решить с ним вопрос раз и навсегда. Как вернемся домой, займусь им плотно.

Гордей Багрецов приблизился к нам мерной, властной поступью. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул по мне, будто оценивая внезапно выросшую в цене инвестицию.

Рядом с ним я увидел Ладу. Ее широко открытые, сияющие глаза были прикованы ко мне, легкий румянец окрасил ее щеки, а губы тронула едва заметная, но невероятно теплая улыбка. От нее исходило волнами теплое, обволакивающее чувство чистой, ничем не замутненной симпатии и обещания чего-то запретного, желанного.

Внутри у меня все резко и болезненно обострилось. Я почувствовал почти физический голод, острое, до боли в мышцах, влечение к ней, к тому, что она предлагала своим молчаливым взглядом. Это было сильнее, чем когда-либо — этот магнитный импульс становится все мощнее с каждой новой встречей.

Вместе с этим мужским порывом пришло и другое чувство — острое, почти болезненное желание быть рядом, не просто обладать ей, а заботиться. Эта смесь первобытного влечения и какой-то щемящей нежности сбивала с толку, делала Ладу одновременно самой желанной и самой опасной загадкой.

Слабость. Уязвимость. Отсечь.

Воля сжалась внутри меня в стальной комок, готовая раздавить, отсечь это наваждение. Я мысленно обрушил на зарождающиеся чувства всю тяжесть своего холодного разума, весь арсенал психотехник, которые помогали сохранять ясность в самых адских условиях.

Гордей, наблюдавший за нашим с Ладой безмолвным обменом, медленно кивнул, его губы растянулись в подобие улыбки.

— Впечатляющая демонстрация воли, Ярослав Григорьевич, — произнес Гордей и я не сразу понял, что именно он имел ввиду. — Вы не просто выстояли против Орлова, вы заявили о себе. И это очень сильно меняет ситуацию, откладывать дальше слишком опасно.

Опасно? Почему? Багрецов перевел взгляд на моего отца.

— Григорий Вячеславович, полагаю, нам следует ускорить процесс. Договор о браке должен быть подписан незамедлительно. Мы приедем к вам завтра для обсуждения окончательных условий. А саму церемонию нужно провести через неделю или раньше.

Отец, до этого момента светившийся от гордости, нахмурился. Его взгляд стал осторожным, аналитическим.

— Почему опасно, Гордей Семенович? — спросил он, словно считав мои мысли. — Отчего такая спешка? Что именно изменилось?

Старший Багрецов сделал паузу, глядя прямо на меня, и произнес фразу, которая полностью перевернула все мои представления о предстоящей свадьбе:

— Свадьба должна состояться до того, как Тайная Канцелярия проведет контроль крови у Ярослава. Это вопрос жизни и смерти.