На острие ножа

Глава 49 ∘ Джуд

— Привет, Джуд.

Когда мне сказали, что у меня посетитель, я в глубине души понадеялся, что это мама. Но хотя я, конечно, был рад увидеть ее, гораздо сильнее было желание, чтобы она не приходила. Если она придет ко мне, ее карта станет крапленой. С этого момента, если в радиусе двухсот километров от мамы произойдет что-то, в чем можно будет с любой натяжкой заподозрить ОО, полиция нагрянет к ней на порог. Я ее предупреждал, когда звонил, но она сказала, это неважно.

Может быть, она не поняла? Или ей просто наплевать? Я оглядел допросную — в основном для того, чтобы оттянуть тот момент, когда придется посмотреть маме в глаза. У меня это была уже вторая допросная за день. Я изучил все четыре угла, пока больше нечего стало изучать. И у меня не осталось выбора — пришлось повернуться и посмотреть на маму. Я все что угодно могу вынести, но не боль в маминых глазах, когда она смотрела на меня. Боль и ощущение дежавю. Сколько раз ей уже приходилось бывать в такой ситуации?

— Ты как? С тобой хорошо обращаются?

— Нормально, мама. У меня все нормально.

Я обернулся. Детектив Шот стоял у двери и впитывал каждое слово. Вот урод любопытный!

— Тебе что-нибудь привезти?

— Нет, мама.

— Я могу что-то сделать для тебя?

— Нет, мама.

— Может, нанять адвоката? Или тебе уже дали?

— Собираюсь попросить, — ответил я с натянутой улыбкой.

Мама опустила глаза, посмотрела на стол между нами. Когда она подняла голову, в глазах появился влажный блеск. Я отвернулся, чтобы не видеть ее слез. Сейчас они меня не спасут.

— Та девушка, Кара Имега, — ты знал ее?

Я пожал плечами, а потом понизил голос:

— Да, мама. Знал.

— Ты сделал все то, о чем они говорят?

Что на это ответишь?

Что именно я сделал, по их словам?

Почему «всё», а не только одно?

Что именно они говорят?

Кто — они?

— Мама, я никого не убивал.

При этих словах я посмотрел маме прямо в глаза. На свете остался один-единственный человек, в чьем сознании еще сохранился уголок, открытый для мысли, что я могу быть и невиновен. По крайней мере, мама об этом спрашивает. Больше никто не спрашивал. Как же мне лишить ее последней надежды?

— Я не делал этого, мама.

Я повернулся поглядеть на полицейского у двери. Он одарил меня глумливой ухмылкой. По его лицу было ясно, что все это он уже сто раз слышал. Если бы мы были только вдвоем, я не стал бы отводить взгляд так быстро. Но у меня были сейчас более важные соображения. Когда я снова повернулся к маме, она устало вздохнула, попыталась улыбнуться, но не получилось — губы задергались, словно она старалась не заплакать.

— Мама, все обойдется.

— Я не знаю, что делать. — Голос у мамы задрожал. — Мне надо вытащить тебя отсюда.

— Мама, не из-за чего волноваться. У меня все схвачено, — соврал я. — Один мой друг ищет мне адвоката. Меня оправдают, потому что я этого не делал.

— А почему тогда все считают, что делал?

— Не знаю. — Я мотнул головой. — Мама, мне же ничего не рассказывают. Твердят, что у них куча улик против меня, но не говорят, что именно.

Мама подалась вперед и взяла меня за обе руки. Ладони у нее были прохладные, сухие и шершавые одновременно. Я сжал ее пальцы.

— Прикасаться запрещено, — тут же встрял Шот. Шагнул вперед, осмотрел наши руки, чтобы убедиться, что мы с мамой ничего не передали друг другу украдкой.

Я свирепо уставился на него, и он отошел и прислонился к стене у двери.

— Я узнаю, что именно они хотят тебе предъявить, — сказала мама.

— Как?

— Неважно. Узнаю, и все. Ты мне веришь?

— Верю. — Я улыбнулся.

— Время! — вклинился Шот. — В камеру, Макгрегор.

И не надоело ему повторять?

Я встал:

— Не волнуйся, мама. Меня за это не посадят. Я ничего не делал.

Мама расплакалась. Быстро вытерла глаза, попыталась подавить рыдания — без толку. Я хотел вернуться к ней, как-то утешить, но Шот схватил меня за руку и поволок вон, да так, словно хотел вывихнуть. Я попытался в последний раз улыбнуться маме, а потом повернулся и дал вытащить себя из допросной. И только после этого улыбку у меня как ветром сдуло.

Прости меня, мама.

А что еще мне сказать? Что еще сделать? Ты нужна мне, как и твоя вера во все хорошее во мне. Иногда мне снится тот вечер — и ощущение такое, будто я смотрю на все со стороны, а с Карой в комнате кто-то другой. Будто я стою в отдалении, застывший до немоты и неподвижности, и только и могу, что смотреть. Сначала я смотрю, как Кара заслоняется руками. Как ей страшно. И запрещаю себе смотреть на нее. У меня уходят все силы до последней капли на то, чтобы отвести взгляд. И этот взгляд всегда устремляется на того, кто бьет ее. Этот кто-то — всегда я. И потом я будто уже не смотрю со стороны, а попадаю обратно в собственное тело. Я уже не наблюдатель — я преступник. Как бы я ни старался, я не могу перестать бить. Наотмашь. Насмерть. Только теперь я бью не Кару. Я бью себя самого.

Как ни удивительно, мама, я все вспоминаю одну сказку, которую ты рассказывала нам с Каллумом и Линетт несколько жизней назад. Сказку о человеке, который попал в ад, и дьявол объяснил ему, что оттуда есть только один выход. Одна попытка. Ровно одна. Так вот, мама, ты мой единственный выход. Понимаешь, я не смогу выбраться из ада, если не останется никого, кто будет молиться за меня, — даже тебя.