На острие ножа

Глава 41 × Сеффи

Я вышла на сцену под ледяное молчание зала. Все глаза впились в меня. Я подошла к микрофону — и тут у меня внезапно и больно забухало, запульсировало в голове: понятно, от чистых нервов. Перед сценой стояла целая толпа Нулей, мужчин и женщин, и я их вообще не чувствовала. Ни ожидания, ни предвкушения, ни гостеприимства — ничего. Джексон шагнул ко мне.

— У нас все получится, — шепнул он мне в ухо, отвернувшись от микрофона. — Взорви им мозг, как в «Росинке». Начинаем с баллады — «Непрошеная».

Джексон вернулся к своему микрофону. А я осталась один на один с толпой. Ни передо мной, ни вокруг никого не было, не за кого было прятаться. Джексон стоял в метре левее, Сонни — в метре правее, а Носорог — в метре у нас за спиной. С тем же успехом могли разбежаться на сто километров. Я глядела в зал и чувствовала себя куском окровавленного мяса в логове голодных львов: каждый дожидался, когда кто-нибудь набросится на меня первым, чтобы присоединиться.

Джексон, Носорог и Сонни заиграли «Непрошеную». Клавиши Сонни зазвучали насыщенно и нежно. Палочки Носорога перешептывались, скользя по коже барабана. От гитарных аккордов Джексона разрывалось сердце. Но у меня в голове стало пусто. Мне вот-вот пора вступать, а я не могу вспомнить ни слова из песни. Я взмокла, словно крышка кастрюли, открыла рот, надеясь, что слова сами сорвутся с языка в нужный момент, — и ничего.

— Бу-у-у-у!

Публика тут же завопила — а первой начала Эми, которая стояла перед сценой со злобной улыбкой во все свое кошачье личико. Музыка стихла. Я уставилась в толпу — кто-то перешептывался, кто-то глумливо глядел на меня.

А я снова стала той девочкой на похоронах Линетт, сестры Каллума, — той девочкой, которой велели уйти.

Я снова стала той девочкой, которую выволокли из школьной столовой за то, что села за стол Каллума.

Я снова стала той девочкой, которую избили в школьном туалете за то, что не стала скрывать, что Каллум — мой друг.

А самое страшное было в том, что я не изменилась. В глубине души я осталась той же растерянной маленькой девочкой.

— Ты что, спятила? — зашипел на меня Джексон. — Бога ради, пой уже, иначе нас тут в клочки разорвут!

Мальчики переглянулись и снова заиграли вступление. Но я их не слышала — крики становились всё громче, свист все пронзительнее, усмешки всё злее.

— Убирайся, откуда пришла!

— Вон отсюда!

— Только треф нам тут не хватало!

— Сука трефовая, вали со сцены!

И тут я снова проворонила свой такт. Кто-то бросил в меня чем-то маленьким и твердым, и оно попало мне в лоб. Монетка. Я отшатнулась, рука сама собой дернулась к виску. Кровь. Кто-то в зале засмеялся. Я глядела на кровь на пальцах, красную, яркую. Музыка снова смолкла. Джексон подошел ко мне и оттащил от микрофона.

— Уходим, — сказал он, уже сняв с плеча гитарный ремень.

Я на него не смотрела. Я видела, как через зал к нам идет Элис, но даже ей было трудно пробиться сквозь толпу.

— Вот видишь! Тебе здесь не рады! — заорала мне Эми. — Вали домой, сука трефовая!

По щеке у меня текла кровь. Я вытерла ее пальцами, а потом, немного подумав, медленно размазала по щекам. Я сама не знала зачем. Но мне показалось, так надо. Подняла руку, показала толпе окровавленные пальцы. Толпа жаждала моей крови — вот она. Гвалт в передних рядах мгновенно смолк — а я смотрела на них, старалась перехватить как можно больше взглядов, задержаться на каждом по очереди. И шагнула к микрофону.

— Ладно, вы победили. Я уйду со сцены, — объявила я. — Но только после этого. — Я повернулась к Джексону и сказала: — Хочу спеть «Дурную башку».

Джексон подошел ко мне, бдительно косясь на наших так называемых слушателей.

— Ты с ума сошла? Нельзя это петь. Они же решат, что ты поешь про них. — Эти слова предназначались только для моих ушей.

— В «Росинке» мы отлично завели публику этой песней, помнишь? А что сгодилось там, сойдет и здесь.

— Это так не работает! — запротестовал Джексон.

— «Дурная башка» — или я ухожу, — отрезала я.

Джексон смерил меня долгим суровым взглядом:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Он покачал головой, а потом отошел к Носорогу и Сонни сообщить, каким будет наш первый номер.

Миг спустя они заиграли. Я встала перед микрофоном, упершись ногами в пол, и дождалась нужного такта. Теперь я его не пропущу.

Гвалт начался уже на уровне второго куплета, так что к концу песни я уже не слышала музыки из-за воплей и свиста. Вообще-то эту песню не я написала. Я внутренне улыбнулась — но юмора в этой улыбке было мало. Да, я нарочно хотела спровоцировать публику и получила в точности то, к чему стремилась. Зал, полный ненависти, которая накатывала на меня, накрывала с головой. А я смотрела в него исподлобья, возвращая все в десятикратном размере.

И тут я подумала про Роуз. Вот она улыбается во сне — и эта картинка предстала передо мной незваной, нежеланной. И все остальные мои чувства начали отступать. Что-то ударило меня в плечо. Замелькали новые снаряды. Я еще стояла на ногах, но едва-едва. И крики стали громче. Эми говорила правду, мне здесь не рады. Мне вообще-то нигде не рады, никто не рад, кроме Роуз. Одной только Роуз. Я все-таки не настолько дура, чтобы поверить, будто Мэгги хочет видеть меня рядом. Ее интересует только внучка. Моя дочка Роуз. Вот то единственное, то единственное на свете, что сейчас имеет значение. Единственное, что дает смысл. В этот миг я продала бы душу, лишь бы очутиться у Мэгги, в моей спальне, и прижать Роуз к себе. Роуз была моим настоящим и будущим. А ее отец — моим прошлым. Смогу ли я удержаться за эту мысль? Или Каллум вечно будет стоять между мной и дочерью? У меня есть выбор. Похоронить себя в прошлом — с ним. Или уцепиться за Роуз и отпустить все остальное. Но это так трудно! И я не знала, что делать. Я так запуталась — и, ох, так устала…

— У меня для вас есть еще одна песня, — сказала я в микрофон, правда, сомневаюсь, что меня кто-то слышал. — «Дитя радуги», в честь моей дочери Роуз.

И я не стала ждать, когда остальные заиграют у меня за спиной. Закрыла глаза и запела. Где-то к середине песни вступили со своими инструментами Джексон и остальные, но я их даже не слышала. Я была больше не в клубе «Расселс». Я была с моей крошкой, я прижимала ее к себе и кружилась, кружилась — или это мы с ней стояли на месте, а остальной мир вертелся вокруг нас?

Песня закончилась — а я по-прежнему была с дочкой и прижимала ее к себе так сильно, что ей было трудно дышать. Я прижимала ее к себе так сильно, потому что боялась, во что превращусь без нее. Без нее у меня не было никакой жизни. А вокруг меня настала страшная тишина. Потусторонняя. Но сердце у меня билось ровно, и голова прошла. Где-то вдали кто-то засвистел. Эми, наверное. А может, и нет. Свистели недолго. А потом послышались хлопки — тоже приглушенные и далекие. Элис стояла на сцене и хлопала. Джексон подошел ко мне и гладил меня по спине. Он что-то говорил, но я не разбирала слов. Рот открывался и закрывался, губы двигались, но ничего не было слышно. Ну хоть вид у него был довольный, и то хорошо.

Потом я оставила попытки понять, что он мне втолковывает.

Сеффи, отойди на шаг.

Я очутилась вне себя, за пределами тела, и смотрела на все со стороны. Как будто это не имело ко мне отношения. Я хотела одного — попасть домой. Мне было отчаянно нужно увидеть, обнять, приласкать, поцеловать свою дочь, уловить ее запах. Мне было отчаянно нужно обхватить ее руками и не отпускать. Я посмотрела сверху вниз на Эми, которая оскалилась на меня. А почти все остальные в толпе хлопали. Почему они до сих пор хлопают? Я повернулась к Джексону — и ноги у меня подкосились и свет померк.