На острие ножа

Глава 37 × Сеффи

Ну и выходные выдались! Вчерашний вечер не сулил ничего хорошего, но сегодня днем Джексон позвонил и сказал, что нас пригласили выступить в другой клуб — «Расселс» — в воскресенье через две недели.

— Но ведь «Расселс» — клуб для Нулей, — сказала я.

— Деньги у них такие же, — ледяным тоном ответил Джексон.

— Я не это имею в виду, и ты это знаешь, — терпеливо отозвалась я. — В клубе для Нулей не захотят иметь дела со мной.

— Как только ты запоешь, всем будет наплевать, — сказал Джексон.

— Круто! Типа это должно меня успокоить, да?

— Не волнуйся из-за ерунды. — Джексон легкомысленно хмыкнул.

После этого я поняла, что спорить с ним бесполезно. «Расселс» был очень популярный клуб, Нули ходили туда постоянно. И это был один из немногих клубов в городе, у которого и владелица — Нуль. Вот и все, что я о нем знала.

— Между прочим, нас пригласили туда уже почти месяц назад, — продолжал Джексон. — Получается, то, что было в «Росинке», нам не навредило.

— А что, там об этом знают?! — Я ужаснулась.

— Шутишь? — Джексон расхохотался. — Слухами земля полнится.

— Они что, знают, кто я такая? — Меня охватила паника.

— Нет, конечно. Все считают, что ты Ридан, наша вокалистка. Просто «Расселс» — главный в округе конкурент «Росинке», и Элис любит лишний раз дернуть их за нос.

— Элис — это кто?

— Хозяйка «Расселс», — сообщил мне Джексон.

В голове тут же завыли сирены.

— Кроме того, ты уже не можешь отказаться. Нам нужны деньги, — добавил Джексон.

Не поспоришь. Денег из «Росинки» вряд ли хватит надолго. Но я не могла заглушить эти тревожные сирены. Мы с Джексоном обсудили даты репетиций, так что со следующим выступлением было решено. Теперь надо было что-то решать со всей остальной жизнью.

Я поняла, что придется отлучить Роуз от груди. Я кормила ее уже несколько недель. По-моему, достаточно.

— Я думала, ты будешь кормить Калли до года, а не пару недель, — возмутилась Мэгги, когда я ей сказала.

— Чем быстрее она перейдет на смесь, тем лучше, — возразила я. — Тогда вы сможете кормить ее, пока я работаю.

— Сеффи, я ей не мать, — сказала Мэгги.

— То есть?

— То есть кормить ее и ухаживать за ней — твоя работа, а не моя, — пояснила Мэгги. — Я предложила помочь, а не заменить тебя полностью.

— Роуз — ваша внучка! — ледяным тоном напомнила я. — Драгоценное дитя Каллума. Но если вы не хотите с ней сидеть, так и скажите.

— Я такого никогда не говорила. И она твое драгоценное дитя тоже, разве нет? — язвительно добавила Мэгги.

— В каком смысле? — нахмурилась я.

— В таком, что Калли совсем крошка и ей нужна мать.

— Но я же здесь! — закричала я. — Раза два уходила репетировать и один раз, в субботу, выступать — а все остальное время я с ней!

Мэгги помолчала.

— Сеффи, тебе явно нужно с кем-то поругаться, но это буду не я.

— Я бы не стала ссориться с вами, Мэгги. В конце концов, тогда у вас появится повод выставить меня вон — как у Каллума.

Мэгги вручила мне Роуз и холодно процедила:

— Мне надо в магазин.

Наша первая крупная ссора.

Мэгги не было несколько часов, а когда она наконец вернулась, то разложила покупки и снова ушла. Я весь день была одна с Роуз. Я положила ее в обшарпанную коляску, которую купила на барахолке, и пошла гулять. На этот раз я внимательно присматривалась к окружению. В детстве я сто раз была в гостях у Каллума в Медоувью, но тогда мир был прекрасен, как и всё и вся в нем. Тогда я видела только плакатно-синее небо, солнечных зайчиков на зеленой листве и улыбку на каждом лице.

Но теперь я стала старше.

А Медоувью перестал быть прекрасным. Плитки на тротуаре были битые, неровные, растрескавшиеся. Везти по ним коляску с Роуз было словно маневрировать по полосе препятствий. Я вышла гулять в туфлях на четырехсантиметровых каблуках. Все Нули в нашем районе носили кроссовки. Теперь я понимала почему. Тротуар был сплошь усеян высохшей жвачкой, местами такой древней, что она была совсем втоптана в мостовую. Пяти минут не проходило, чтобы мимо не мелькали с мигалками то полиция, то скорая помощь. Деревья попадались редко, и вокруг корней у них были не земля или трава, а бетон или стальные решетки. Вид у всех прохожих был смертельно усталый.

И никто не улыбался.

Я катила Роуз в ее коляске и невольно замечала, какие взгляды на нас бросают. Некоторые Нули при виде нас оборачивались. Одна высокая женщина-Нуль лет, наверное, тридцати пяти, с черными волосами и темными глазами, даже повернулась и пошла за мной. Я нутром чуяла, что она у меня за спиной. Какое-то шестое чувство, вроде внутреннего радара, било меня по нервам. Когда я сосредоточилась на том, что происходит снаружи, а не внутри, меня окружил пузырь неподвижности. Словно весь мир замедлился, чтобы дать мне возможность все подробно рассмотреть. За две-три машины от меня раздался гудок. Кто-то перебежал дорогу, едва увернулся от машины, потом остановился и пропустил еще одну, прежде чем попытать удачи и добраться до противоположной стороны улицы. Где-то вдали неумолчно жужжала пневматическая дрель.

А та женщина все преследовала меня. И приближалась. Я глубоко вздохнула и повернулась лицом к ней, встала между ней и своим ребенком, сжимая одной рукой ручку коляски, и спросила воинственно:

— Чем могу быть полезна?

— Извините, вы… вы случайно не Персефона Хэндли?

Хэдли, угрюмо поправила я про себя, но мне хватило ума промолчать.

— Это ведь вы, да? — Она пристально смотрела на меня. Шагнула ближе. Я попятилась.

Опять начинается, подумала я, похолодев.

Почему, ну почему все думают, что, раз про меня написали в газетах, они имеют право останавливать меня на улице и оскорблять? Когда я была беременна, одна женщина даже влепила мне пощечину, назвала изменницей и заявила, что я «все это заслужила» — что бы это ни значило. Но эта незнакомка широко улыбнулась, решив, будто молчание — знак согласия.

— Можно вам кое-что сказать?

— Ну если иначе никак… — Я приготовилась к худшему.

— Я просто хотела сказать: вы молодчина!

— Что, простите?

— Вы молодчина, — повторила она.

И тут все ее лицо залилось краской. Она повернулась и едва не упала — от смущения ей не терпелось удрать. Я в полном изумлении глядела в ее быстро удалявшуюся спину. Ее слова дошли до меня не сразу. Я хотела окликнуть ее, но она была уже далеко, не докричаться. Тогда я улыбнулась и прошептала себе под нос: «Спасибо». А потом двинулась себе дальше, по-прежнему недоумевая — не только из-за того, что она сказала, но и из-за того, что я изначально предположила, будто это она себя накручивает, чтобы сказать мне какую-нибудь гадость. Когда я успела научиться настолько не доверять людям? Поравнявшись со следующей прохожей, я улыбнулась ей. А она посмотрела сначала на Роуз, потом на меня — и наградила меня таким гнусным взглядом, каких я не ловила, наверное, с самого… утра. Я украдкой вздохнула. Нет, не стоит больше улыбаться. Не стоит перехватывать взгляды. Надо мне быть самой по себе, вот в чем дело. Когда говорят, что человек взрослеет, это просто интеллигентный способ сказать, что он стал более замкнутым и циничным.

Минут через сорок мы двинулись домой. И едва я вставила ключ в замок, Роуз решила, что сейчас самое время заорать как резаная. Я покормила ее, переодела, положила в кроватку, но она все орала не переставая. Мэгги говорила, что можно оставлять ее поплакать в кроватке, но через полчаса я поняла, что больше не могу слушать ее вопли. Я взяла ее на руки, погладила по спинке.

Это не помогло, и я пошептала ей на ухо.

А потом посмотрела на нее. Посмотрела как следует, наверное, впервые с тех пор, как прочитала письмо ее отца. И только когда я взглянула ей в глаза, чтобы она могла ответить мне таким же прямым взглядом, она перестала плакать. Только тогда.

Я сидела и держала ее на руках еще долго после того, как она уснула. Глаза у нее до сих пор были глубокого темно-синего цвета. А я и не замечала. Волосы уже успели отрасти с рождения, и она стала плотненькая и толстенькая, как и положено. Вон сколько веса набрала и росла словно бы на глазах.

Кому об этом рассказать?

Мне было ужасно одиноко. Словно бы одиночество текло у меня по жилам вместо крови. В конце концов я положила Роуз в кроватку. Когда я смотрела на нее, а она на меня, было легко забыть обо всем. Но теперь, когда мы были порознь, стало так же легко всё вспомнить. Мне надо было подумать — вдали от Роуз, вдали от всего, что отвлекало меня. Я решила принять ванну, чтобы успокоиться и все взвесить. Мне нужно было много чего передумать. Мэгги вернулась домой и пошла прямиком к себе в комнату, так что я осталась одна.

Я лежала в глубокой теплой ванне, благоухавшей лавандой, и знала, что мне никто не помешает. Мэгги еще злилась на меня, это было очевидно. Ладно, дело ее. Мне надо было подумать, что теперь делать. Но я впервые за долгое время так расслабилась, что было трудно думать о чем бы то ни было. Я мягко покачала бедрами, чтобы вода прокатилась волной по груди и животу. Это так успокаивало. Я закрыла глаза, откинула голову. И все двигала бедрами туда-сюда, мягко, медленно, чтобы вода лизала тело. Мысленно я унеслась на золотые пляжи, усеянные гладким плавником, в весенний Праздничный парк, где в воздухе разливался аромат свежевскопанной земли и многочисленных полевых цветов, в те полные блаженного неведения воскресные утра в детстве, когда лежишь, свернувшись под одеялом, с интересной книжкой. Я все опускалась в теплую воду, собирая все хорошие воспоминания, какие только могла. И вот я уже очутилась в холодном доме где-то посреди темного безымянного леса.

С Каллумом.

И он целовал меня.

Ласкал меня.

Вот он уже на мне.

Вот он во мне.

«Я люблю тебя, Сеффи», — шепчет он, прикасаясь губами к моим губам.

Мне не хватает дыхания, я слишком охвачена эмоциями, чтобы ответить. Я вцепляюсь в него, стискиваю в объятиях, я так его люблю, что вот-вот умру от этого. Слышит ли он мои обрывочные мысли? Или просто читает в глазах, что я думаю? Один его взгляд — и я растворяюсь. Одно его прикосновение — и я пропадаю в нем. Унеси меня прочь. Твои руки такие горячие — каждая ласка обжигает. Только не переставай ласкать меня. Не переставай любить.

Ох, Каллум, я так тебя люблю. Что же ты со мной делаешь… Кровь моя полыхает. Каждый поцелуй, каждое касание отнимают у меня кусочек сердца, клочок души. Больше нет ни меня, ни тебя. Только мы — едины. Я возвращаю твой поцелуй, наши губы прижимаются друг к другу все плотнее, плотнее, и вот нам уже нечем дышать, и я уже не знаю, где кончаюсь я и где начинаешься ты. Мы растворились в мечте, мы возносимся все выше и выше — и вот касаемся неба. Стучим в небесные врата.

Каллум, я люблю тебя… Каллум, я люблю…

Каллум, любовь моя.

Я открыла глаза и поняла, что я наполовину в настоящем, наполовину в прошлом. Руки вынырнули из остывшей воды и схватились за бортики ванны.

Ох, Каллум, любовь моя…

Мое тело трепетало от наслаждения — я каждой клеткой вспомнила Каллума, вспомнила его всего. И с каждым содроганием прошлое меркло, а настоящее заявляло свои права на меня. Когда трепет кончился и началась дрожь, я села и спрятала лицо в ладони — по щекам ручьями текли слезы, и их было не остановить. Реальный мир завалил меня обломками, и я снова вспомнила, насколько отчаянно я одинока. Это одиночество сведет меня с ума, если не убьет еще раньше.

Я выбралась из прохладной воды, натянула халат. Не знаю, сколько просидела на краешке ванны, глядя в линолеум. Встала, только когда закололо в затекших ногах. Выдернула пробку, помыла ванну и вернулась в комнату. Она была освещена единственной лампой на столике у кровати. Заглянула в кроватку Роуз, посмотрела, как она спит, запретила себе брать ее на руки или гладить по щеке, как ни велик был соблазн. Вытерлась, надела хлопковую пижаму и забралась под одеяло.

Я чувствовала, что не засну, хотя очень устала. Мысли в голове так и метались. Я поймала себя на том, как жалею, что нет такого лекарства или снадобья, которое заставит меня забыть об отце Роуз хотя бы на время, чтобы немного отдохнуть. Потом я сдалась, села и стала думать, что теперь делать. Хотела немного почитать, но была не в том настроении. Я не знала, куда себя девать. Мозг словно тонул в патоке. Я хотела с кем-нибудь поговорить, а было не с кем. Мэгги была у себя, наверное, спала. А звонить так поздно Минерве или маме я не могла. Но мне надо было с кем-то поговорить. С кем угодно. Я в отчаянии схватила с пола записную книжку и зашарила вокруг в поисках ручки или карандаша. Нашла ручку в кармане куртки в шкафу и вернулась в постель. А теперь что? Я хотела что-нибудь написать, но не представляла себе, что именно. Какую-нибудь чистую фантазию. Что-нибудь, что отвлечет меня от того, что написано в письме Каллума. Что-нибудь, что заставит меня перестать мечтать о том, чтобы в мире не осталось больше слов.

Не думай, сказала я себе. Бери и пиши.

Так я и поступила. Я написала: «Нет слов» — и подчеркнула двойной чертой. А потом стала писать сердцем, не давая голове подвергать меня цензуре. Позволила словам течь вольно и свободно. Чистая фантазия.

Я отложила записную книжку и выключила свет. Уставилась в чернильную темноту комнаты.

— Ты видишь меня, Каллум? — прошептала я. — Видишь, как ты разрушил мою жизнь? Интересно, чего тебе сейчас хочется — смеяться или плакать?