Метла

Глава пятнадцатая. Кое-что об Алисе

1

Лёля собиралась на работу в студии Клода. Вчера она пришла к нему, как говорится, с вещами. С дорожной сумкой в одной руке и пакетом с продуктами в другой. Клод радостно бросился к ней навстречу, но ощущение никому не нужной жертвы терзало Лёлю с вчерашнего вечера, и не оставляло до сих пор.

Она посмотрела на спящего Клода. Прошлась по студии, которая после её вчерашних попыток навести порядок, выглядела если и более пригодной для жилья, то ненамного. Неловко повернувшись, Лёля задела один из мольбертов. Тряпка, накинутая на полотно, сползла, и она увидела девушку в белом на качелях. Сначала равнодушно скользнула глазами по картине, но что-то остановило, заставило ещё раз посмотреть на полотно. Более внимательно. За минуту в Лёле промелькнула целая гамма чувств — от страха до разочарования. Она ощутила глубинным женским чувством, что это не просто портрет какой-то незнакомой девушки. Здесь нечто большее. Гораздо большее.

— Я тебе сегодня ключ сделаю, — произнёс, не открывая глаза, с дивана Клод. — Как соберёшься с работы, позвони, чтобы я на месте был.

Лёля торопливо набросила тряпку обратно на полотно, повернулась к нему:

— А ты куда-то собираешься?

Клод долго и глубоко зевнул:

— Ты почему-то всегда думаешь, что у меня не может быть никаких дел...

— Я думала, ты будешь работать, — Лёля махнула рукой в сторону занавешенных полотен.

— Может, и буду, — сказал Клод, лениво потягиваясь, — только в пару мест заскочить нужно. Так сказать, восстановить старые связи.

— Ну, ну, — вложив голос весь имеющийся в ней сейчас скепсис, произнесла Лёля. Потом вдруг неожиданно даже для самой себя спросила:

— Клод, а ты ангел или демон?

Он почему-то даже не удивился странному вопросу, только лениво перевалился на другой бок и зевнул:

— С чего ты вообще взяла, что я тот или другой?

— А все-таки?

Он рассмеялся:

— Я — человек. В меру несчастный, в меру счастливый. Как и все остальные люди.

Лёля, бросив быстрый взгляд на часы, заторопилась, но всё-таки задала ещё один, мучивший её вопрос:

— А демоны — они счастливые или несчастные?

— Думаю, что несчастные. Так же, как и ангелы. Ой, слушай, спроси что-нибудь полегче... А ещё лучше, давай, целоваться...

Клод заманивающим жестом потянул к Лёле с постели руки. Она твёрдо и отрицательно покачала головой, задумчиво, словно сама себе пробормотала:

— Почему бы это? Они же — существа без страстей. Без чувств, значит...

И ушла на работу. Клод же, услышав, как захлопнулась за ней входная дверь, подождал несколько минут, удостоверился, что Лёля ушла, и потянулся к телефону.

— Да, это опять я, — сказал он уже совершенно энергичным голосом, в котором не было и намёка на сонную негу, — да, мы обговаривали, что вы не гарантируете результат. Но попытаться-то хоть можно? Донор у меня. Скоро я получу очень сильный проводник. Вы теперь скажете мне хотя бы, где образ? Какого черта он до сих пор привязан к метле? И где мне теперь эту метлу искать? Постойте...

Клод в гневе посмотрел на замолчавший телефон. Он попытался ещё раз перенабрать номер, но «абонент» уже был для него «вне зоны действия сети».

Клод бросил телефон на стол:

— Козёл ты, а не Маэстро...

2

То, что увидела Лёля, вернувшись с работы, повергло её в отчаянье. Все её попытки придать студии хоть некое подобие дома, превратились в тошнотворный пьяный бардак. Бутылки, надкусанные и брошенные в разных местах ошмётки курицы-гриль, перевёрнутые стаканы. Пятна свежей краски, прямо на постель выливался клей из открытой банки. Среди этого беспорядка ухмылялся Лёле в лицо абсолютно пьяный Клод.

Она устало и беспомощно опустилась на край стула, задевая беспорядочно сваленную одежду на его спинке.

— А чего ты от меня хотела? — хмыкнул Клод. — Любишь меня таким, какой я есть, вот и люби.

Вдруг он отвернулся от Лёли, словно мучимый какой-то внутренней невысказанной болью, начал покачиваться из стороны в сторону, баюкая правую руку.

— Больно мне, Лёля, больно, — всхлипнул он.

Поражённая Лёля на минуту даже забыла, что она очень устала и рассержена на него.

— Я вижу, что тебя мучает что-то. Это очень страшная тайна?

— В том-то и дело, что это очень страшная тайна, — посмотрел он на неё с надеждой.

Лёля резко встала и сорвала полотно с картины, намереваясь ткнуть его пьяным носом в любовно изображённую девушку на качелях: «И это твоя страшная тайна?!». Но вместе нежного ангела, которого ожидала увидеть, Лёля глаза в глаза встретилась с лысым вытянутым уродцем.

Она захлебнулась своей ехидной фразой, так и не произнесла её вслух. Хватая воздух ртом, смотрела то на эту художественную метаморфозу, то на Клода, словно ожидая немедленного разъяснения по поводу создавшегося пассажа. Но художник первым делом вырвал тряпку из её рук и опять накинул на картину. Причём с прытью невероятной для столь пьяного человека.

Тогда Лёля, запинаясь, спросила:

— Что… что это?

— Это Алиса, — тихо и честно ответил Клод.

Присев на край дивана, безвольно свесив руки, голосом человека, который уже смертельно устал врать, он сказал:

— Я должен рассказать тебе всё.

Он обхватил голову руками и попытался сжаться в комочек. Лёлю обуял ужас:

— Может, не надо?

Но Клод уже не слышал:

— Мы встретились в Венеции.

Тут Лёля совсем не удержалась, чтобы не съязвить:

— Где же ещё?

Но Клод даже не заметил явного сарказма в её словах:

— Нет, нет, — торопливо проговорил он, — не там, где встречаются все. Не было знаменитого венецианского карнавала и гондол, не было знаменитого Сан-Марко. Тогда я бежал от самого себя, и узкие улочки завели меня в один из трёх Гетто.

Лёлю начал раздражать его многозначительный, тихий рассказ:

— А в Венецию, случайно, тебя не такая пухлая тётка вся в бриллиантах возила? — опять спросила она, надеясь вывести его из себя.

Клод на этот раз услышал её, но ответил без всяких эмоций:

— А, ты виделась с Лилей...

— Ну, и. … Так она?

— Я не помню, — так же без малейшего признака каких-то либо чувств ответил Клод. — Это не имеет никакого отношения к тому, что со мной случилось.

— А что имеет?

— Бывшее пристанище евреев в Испании, — закрыл глаза, вспоминая Клод. — Район Каннареджо. Мрачный город в городе, где когда-то на ночь запирали массивные ворота. Я прошёл через этот мистический вход. Хотя сегодня так ничего от ворот и не сталось, кроме отверстия для петель в каменных стенах. И блуждая по городу-призраку, по узким темным щелям-улицам, по необитаемому кварталу с пустыми глазницами оконных и дверных проёмов, я не мог отделаться от мысли, что именно здесь где-то за поворотом ждёт меня что-то страшное и неотвратимое...

3

Клод бежал от самого себя, от страха предчувствия, терзавшего его уже ни один год, выжигающего изнутри все стремления, сковывающего по рукам и ногам, не дающим жить, радоваться, творить. Алкоголь помогал ненадолго, но он не мог уничтожить это ощущение неотвратимости, только заглушить на время его остроту, чтобы чувство это с удвоенной силой принималось терзать его, когда похмельная тупость оставляла Клода. Это было время, когда он мог уходить из гостиницы, бросив всё, и бродить без времени и имени сутками. Заблудиться в городе, которые ты знаешь, как свои пять пальцев — Клод играл в эту игру снова и снова.

Он полюбил район Каннареджо, между Большим каналом и лагуной, который по сравнению с Сан Марко был пустынен и безлюден. Здесь можно было гулять по набережной, спускаясь к воде лагуны, наблюдая за вапоретто — речными трамвайчиками, снующими по каналу Каннареджо, так же как по Большому каналу. Но Клод не замечал утренней шумной толпы школьников и обывателей, деловито устремляющихся по своим делам, не слышал звона колоколов и шумных тележек мусорщиков.

То, что тянуло Клода в Каннареджо снова и снова, были вовсе не неспешные прогулки. Он, замирая от страха и благоговения, скрываясь от самого себя, а вернее от темной стороны своей души, пробирался в церковь Мадонна дель Орто, чтобы снова и снова смотреть на «Страшный суд» Тинторетто. Как только за громадой Скуолы Нуова делла Мизерикордия показывалась в пронзительно синем венецианском небе торчащая колокольня, Клод ощущал в сердце признаки долгожданного покоя, и прибавлял шаг, почти взлетая над парящей в полуденном зное темно-розовой плиткой, уже буквально бежал к этим стрельчатым аркам и тоненьким башням с игольчатыми шпилями.

Он часами сидел напротив «Страшного суда», не всматриваясь, не любуясь, не изучая, он просто наслаждался покоем, который нисходил в его сердце благодатным тёплым потоком. Клод желал наказания за свою бестолковую, эгоистичную, где-то даже подленькую жизнь, а Тинторетто ему непременно обещал, что наказание — будет, а, значит, всё, терзающее невнятным предчувствием сердце Клода, не так беспросветно и бесцельно, как ему казалось. В эти моменты уходила пустота, и Клоду становилось высоко и невесомо. «Ты же есть, ты же, правда, есть?», — пытал он кого-то в глубине себя, а кто-то извне строго и печально отвечал: «Был, есть и буду».

Но наступал вечер, уходили последние редкие посетители, церковь закрывалась, и Клод, глотая опять надвигающуюся тревожную пустоту, шёл в огни, запахи кофе и еды, крики торговцев. Набережные с небольшими ресторанчиками и узкие улицы с кафе заполнялись посетителями, но Клод не чувствовал ни голода, ни жажды, ни усталости. Он не видел дороги и не знал толком куда направлялась его душа, и неизменно забредал в гетто, бывший еврейский район, одно из самых ныне пустынных мест в Венеции.

Тогда шёл дождь. Клод точно и не помнил, утро это было или вечер, только отблески серого неба на мокрых, темных стенах остались в его памяти. Он бродил по улицам узким настолько, что стены домов грозились сплющить любого, посмевшего втиснуться между ними, а края его большого зонта задевали за них сразу с двух сторон. Несмотря на зонт, Клод промок насквозь, но в очередном приступе нереальной тоски не замечал и этого. Иногда в голове мелькала мысль о чашке горячего кофе с молоком, но сразу же растворялась на периферии сознания.

Колодцы высоких домов с недосягаемыми проёмами окон где-то совсем далеко, как дикие голодные звери поглощали все чувства Клода. И он питал их добровольно, получая странное наслаждение от усталой опустошённости, когда вдруг в одном из редких проёмов между домами мелькнул светлый капюшон серебристого дождевика. Клоду показалось сначала, что это галлюцинация, созданная его уже помутневшим от долгого блуждания сознанием, но капюшон мелькнул ещё раз, как светлый отблеск тёплых мыслей, и Клод, почувствовав знак судьбы, поспешил за этим серебристым пятном, особо не задумываясь, куда и зачем.

Шёл он, как загипнотизированный, какое-то время, тонкий силуэт то мелькал впереди, то пропадал. Пока вдруг на одном из изгибов улочки Клод практически не налетел на казавшуюся издали прозрачной фигуру в серебристом дождевике. Это не был призрак, как ему сначала показалось. Это была ещё совсем юная девушка. Она посмотрела на него огромными, светлыми, такими странно весёлыми в мрачной пасмурности глазами и сказала:

— Люблю дождь. В нем все размывается и становится неважным.

— Я дождь ненавидел до этого момента, — ответил поражённый Клод. — Но теперь, кажется, полюблю.

— Я — Алиса, — тут же засмеялась девушка, и смех её банальными, но такими жизнеутверждающими в окружающей мрачности колокольчиками, запрыгал по лужам, поднимая пену и брызги. — И я люблю гулять под дождём.

Она взяла Клода за руку и потащила за собой. И Клод понял, что с этого момента он действительно любит дождь.

4

Лёля, которая только под утро забылась тяжёлым сном, с трудом открыла глаза и с удовольствием подумала, что сегодня выходной день. Наверное, она спала долго, хотя и мрачно, но все равно не было ощущения свежей выспанности. Клод вырубился ночью прямо посреди своего странного, какого-то обидного и жуткого для неё рассказа, а она ещё долго не могла уснуть, сидела перед завешанным холстом и хотела, и не могла ещё раз взглянуть на то, что прятала за собой махровая тряпка, бывшая когда-то большим банным полотенцем.

Она приподнялась на локте и увидела, что Клод — подтянутый, умытый и выбритый — стоит перед мольбертом, и пишет натюрморт. Перед ним на растрескавшемся блюдце лежали два сморщенных яблока. Он заметил, что Лёля проснулась, но ничего не сказал. Какое-то время в студии висело напряжённое молчание, потом Клод, откашлявшись, словно прочищая горло от застывших в нём слов, произнёс:

— Я тебе вчера по пьяне какой-то ерунды наговорил?

Лёля опять откинула голову на подушку:

— Это было не лишено особого шарма.

— Да? А я ничего не помню, — сказал Клод, не отрывая глаз от скорчившегося на его полотне плода.

Лёля процедила недоверчивое «Ну, ну», и со злостью вскочила с постели:

— Хочешь поговорить? Как насчёт девушек, любящих разгуливать под дождём?

Клод подхватил подачу:

— О, я всегда, когда пьян, рассказываю какую-то историю о таинственной девушке, гуляющей под дождём...

— Я это уже слышала. В фильме «Д,Артаньян и три мушкетера». Только там была девушка с лилией на плече. А, кстати, что насчёт Лилии?

Клод театрально закатил глаза:

— Не дави на меня. Нельзя на меня давить. Я расскажу тебе все. Обязательно. Только не сейчас, ладно?

5

— Лёль, ну ничего себе! И как у тебя так башню снесло? То есть совсем? А за меня—то что волновалась? Я прямо уже очень взрослая девочка. Где была?

Придерживая плечом телефон, Соня пыталась делать что-то ещё, но это у неё получалось не очень хорошо. Она уронила косметичку на пол, содержимое рассыпалось.

— Вот черт! — произнесла она в сторону от телефона, и кинулась собирать с пола карандаши, маникюрные пилочки, флакончики с тушью, тюбики губных помад. Пудреница, впрочем, раскололась, порошок из неё рассыпался по светлому линолеуму.

— Это я не тебе, — продолжала трещать в телефон Соня, — у меня маленькая авария. Не, совсем маленькая, справлюсь. Я так уже привыкла к своему везению, что очень удивляюсь таким вот происшествиям... Не заговариваю тебе зубы, просто не могу сказать, где была. Потому что ты всё равно не поверишь. Скажем, я была в тонком мире. Лёль, ты что, какая секта? Тонкий мир и секта — это две большие разницы. Да ладно, брось, я шучу. И знаешь, что я поняла за эти дни? Самое главное, чего стоит желать — это быть кому-то необходимой.

Соня закрыла собранную косметичку, поставила на место перед зеркалом, и принялась с философским видом разглядывать миниатюрные холмики пудры на полу, а заодно — грязно-бежевое пятно на рукаве своей белой блузы от всё той же раскрошившейся во время падения пудры.

— А что деньги, Лёль? — Соня провела ногтем по пятну и поняла, что нужно переодеваться. — Вот я летела первый раз в жизни бизнес-классом, хоть и по ошибке. Это, правда, прикольно. Когда возвращалась назад, у меня были деньги, чтобы позволить повторить. И знаешь, Лёль? Я взяла эконом. Нищета — это в крови, вот так-то. Давай вечером поболтаем подробнее, ладно? Я тороплюсь сейчас.

Соня закончила разговор, подошла к зеркалу и с удивлением сказала сама себе:

— А я ведь и правда уже совсем привыкла, что мне во всем везёт... Но это же не может длиться вечно. Ведь везение когда-нибудь заканчивается? И что тогда?

Везение сегодняшнего дня закончилось, очевидно, на рассыпавшейся пудре, потому что, когда переодетая Соня вышла из подъезда, её поджидала ещё одна проблема. Во дворе, бросая быстрые взгляды то на дверь подъезда, то на окна квартиры, прогуливался Сонин муж. Лоснящийся довольством собой, пахнущий привычным одеколоном, с большим букетом цветов наперевес. Увидев удивительно похорошевшую за эти дни Соню, он сначала немного оторопел, но затем радостно бросился к ней, выдвигая перед собой букет, как боевого шахматного коня.

— Сонечка, это тебе, — закричал он ещё издалека, для подтверждения своих слов, махнув букетом. — Доброе утро, дорогая!

Как бы ни убеждала других и себя Соня, что ей нет до него никакого дела, заноза от измены, застрявшая где-то на уровне пищевода, при виде знакомой физиономии больно царапнула её. Заболело почему-то горло, и Соня собралась закрыть глаза и промчаться мимо, словно ничего этого не было сейчас в пределах её реальности. Но муж перегородил ей путь. В разговор всё-таки пришлось вступить:

— Привет! — печально сказала Соня. — И с чего бы это вдруг?

— Красивой женщине — красивое начало дня, — интригующе произнёс муж.

— Ну и таскай свои веники красивым женщинам, — сказала Соня и, обогнув его по касательной, двинулась дальше. Муж, не выпуская из рук букета, отправился за ней.

— Сонь, я же мириться пришёл.

— Я поняла, — сквозь зубы проронила Соня.

— Да остановись ты, пожалуйста, — взмолился муж, которого этот бег с отягощением уже начал утомлять. Соня резко остановилась.

— Ну, давай, выкладывай, что у тебя есть мне сказать. Я Дашку бегу встречать.

Его лицо приняло выражение праведного гнева:

— Во-первых, ты тоже не без греха. Вот где, интересно, ты шлялась? Я приходил несколько раз, тебя не было.

—.На метле летала, — ответила Соня, не моргнув глазом. — Что во-вторых?

— Да хватит тебе с этой метлой… Я уже это слышал. Не смешно.

— Мне тоже, — честно сказала Соня, и отправилась встречать Дашку. Муж побежал за ней, пытаясь всё-таки вручить ей букет, и что-то приговаривая на ходу.

***

Тем не менее, несмотря на протест, через несколько часов семья Сони в полном составе почти чинно сидела за накрытым к обеду столом. Почти чинно, так как приехавшая и встреченная Дашка с порога кинулась в интернет и на телефон — болтать с подружками, и всё это одновременно, и подальше от родительских глаз и ушей. Периодически она забегала на кухню, хватала с подготовленного к её приезду Соней стола какой-нибудь пирожок, торопливо бормотала что-то вроде «Я сейчас, сейчас, ещё только минуточку», и опять убегала в свою комнату.

Зато Сонин муж, привязавшийся с утра и так и не отставший, с довольным видом сидел в центре и вкушал яства с немалым аппетитом.

Соня же лениво возила ложкой в тарелке с супом, словно ожидая чуда, которое избавит её от этого тягостного обеда, бросала взгляды на метлу, стоящую за занавеской в углу. Прерывая затянувшееся молчание, Сонин муж перестал жевать, отложил ложку и внезапно начал разговор.

— Перестань дуться, — почти ласково сказал он. — Это же нормально, во всех семьях такое бывает.

Соня рассеянно взяла стакан с соком.

— Я не дуюсь. Разве можно дуться на случайных прохожих? А ты мне такой вот чужой стал. Совершенно.

— Это в тебе говорит обида, — убеждённо произнёс Сонин муж.

— Нет во мне никакой обиды. И дела до твоих мнений нет. Живи, как хочешь.

В этот момент она, бросив очередной взгляд в сторону занавески, заметила за ней тихое долгожданное свечение. И сразу в жизни появились перспективы.

— Только знаешь, что? — взбодрившись, обратилась она к мужу. — У меня к тебе есть просьба. Ты не можешь сегодня на ночь остаться с Дашкой?

Муж заулыбался, подвинулся к ней интимно:

— Ты можешь не искать повода... Я с удовольствием останусь с тобой. И на эту ночь, и на все последующие.

Соня отодвинулась:

— Ты меня не так понял. У меня, кажется, сегодня вечером образуется важное дело.

Он опять хитро улыбнулся:

— Цену набиваешь? Ну, ну... Я готов поиграть в твою игру.

Соня внимательно посмотрела на него и сказала невпопад, отвечая своим мыслям:

— И как я раньше не замечала...

— Что я такой красивый?

— Извини, но нет. Тупой и надутый. И котом от тебя пахнет. А теперь мне нужно хорошенько поесть.

Не обращая внимания на потерявшего дар речи мужа, Соня принялась вдруг с большим аппетитом поглощать суп с пирожками.

А уже совсем вечером, поставив последнюю тарелку в сушильный шкаф, она вытерла руки и приготовилась к полёту. Заглянула в комнату дочери, убедилась, что она все так же сидит за компьютером. Удостоверилась, что муж спит, широко разметавшись по долгожданной кровати и счастливо похрапывая. Соня подошла к зеркалу, поправила макияж, кокетливо улыбнулась сама себе. Взяла метлу и тихонько выскользнула с ней на балкон.