Лунные кружева, серебряные нити

ГЛАВА 1

Не сетуй на съехавшую крышу — любуйся звёздами.

(воларская народная мудрость)

Я с трудом открыла глаза… Голова гудит и раскалывается, отдавая колокольным звоном в ушах, перед глазами мельтешат грязно-белые мотыльки, и всё тело ноет так, словно целых костей в нём не осталось.

Пошевелив затёкшими конечностями и убедившись в обратном, мне кое-как удалось приподняться и даже сесть, хоть и не с первой попытки. Сжимая норовящую развалиться на части голову и обводя туманным взором окрестности, я попыталась собрать воедино рассыпанные мысли и понять, наконец, где я, кто я, и как меня угораздило оказаться между пыльной дорогой и старой заросшей канавой. С горем пополам дотянулась до лежащей неподалёку тканой сумки, но и это не пролило свет на ситуацию, поскольку, кроме порядком измятой накидки, ничего путного в ней не оказалось.

Поднявшись на ноги да отряхнув пыль с длинного, винного цвета платья, я поправила шитый золотом пояс, набросила на плечо пустую сумку и отправилась в путь. Куда? Да неважно куда — все дороги ведут к людям.

Брела я довольно долго, но никаких селений на пути не встречалось. А беспощадное светило тем временем карабкалось всё выше, нещадно поливая меня раскалёнными лучами.

Услышав позади поскрипывание колёс, я с надеждой обернулась и осталась стоять на месте, поджидая телегу.

Бородатый и коренастый мужичок в рубахе, расшитой по вороту оберегами в виде полумесяцев, натянул вожжи, и лошадь стала.

— Куда путь держишь, госпожа?

Ого, так я, оказывается — госпожа! Видимо, не такая уж и помятая, как себе представляла.

— А вы куда?

— Дык, это… На мельницу я.

— На мельницу, так на мельницу, — я запрыгнула на один из мешков, устраиваясь поудобнее.

— Но-о, пошла! — мужичок тронул вожжи, и тощая лошадь послушно зашагала по ухабистой дороге.

— Погодка сегодня, что надо, — завёл он беседу. — А хмары ту неделю ходили-ходили, думали и зерна-то не приберём. Ан, ничё, распогодилось. А ты откель будешь? Чего в наших краях-то?

— А разве вы меня не узнаёте? — я на всякий случай сняла капюшон и придвинулась ближе.

Он присмотрелся и покрутил головой:

— Звиняй, дочка, не признаю.

— А селение у вас большое, всех жителей знаете?

— Знамо дело, всех! И в своём поселище, и в остатних, на левом берегу.

— На левом берегу чего? Реки?

Мужик кивнул и покосился на меня.

— Здесь так мало селений?

— Так болота ж одни дальше. На болотах, ясень пень, хатину не построишь.

— И никто из местных не пропадал, не терялся?

— Не-а. А хотя, постой, было дело. В позапрошлым годе Вешик, Васютин сын, в город на торжище отправился, да так и не воротился. Может, разбойники порешили, а может, и сам в разбойники подался. Вешик энтот, знаешь, какой? Сладу с ним не было — всё тянул, что плохо лежит.

Мужик вытащил из-под пустого мешка бурдюк и собрался приложиться, но, заметив мой алчный взгляд, протянул мне:

— Пить будешь?

— Это что? Вода?

— Знамо дело, вода. До вечера далеко — неча расслабляться.

Мужичок только крякнул и поправил ус, когда я вернула ему пустой бурдюк. Он и представить себе не мог, что знатная госпожа пьёт, как лошадь.

Некоторое время дорога вилась вдоль реки, в тени старых тополей и ракит. Я по-хозяйски прилегла на мешки и не заметила, как начала засыпать.

— Эй, дочка, поднимайся, приехали уж, — сквозь сон услышала я голос.

У мельницы скопилось великое множество телег. Кто-то разгружал мешки с зерном, кто-то грузил уже с мукой, некоторые просто болтали, сидя в тени и поджидая своей очереди. Я спрыгнула с телеги и пошла к речке, издали осматривая крутящееся водяное колесо.

Глядясь в студёную чистую воду, умыла лицо и переплела растрёпанные волосы. Отражение казалось мне знакомым — когда-то я уже видела эту прозрачную белую кожу и тёмную косу, заплетенную вокруг головы. Значит, память возвращается. Стоит проехать дальше, а ещё лучше, в город — увижу родные места — сразу вспомню. А не вспомню — кто-нибудь меня обязательно узнает и поздоровается.

Я поспешила вернуться на широкий двор. «Мой» мужичок сидел на том же месте, но не один. Рядом примостился здоровенный румяный парень в цветастой рубахе. Заметив моё приближение, здоровяк поспешил прервать беседу, спрыгнув на землю, и поправил широкий пояс.

— Отчего так долго? Очередь не движется? — не обращая внимания на прихорашивающегося парня, поинтересовалась я.

— Да мельнику спину скрутило какого-то беса, сам-то и не поднимал ничё. Вона, на траве отлёживается.

Я увидела лежащего на траве дородного мужчину с окладистой бородой и нескольких зевак, толпящихся рядом и дающих «полезные» советы:

— Ты иди, на перину лягай!

— Жёнка пущай крапивой середину отхлещет!

— Какой крапивой? Не поможет! Тута один выход — кровь пускать надо!

— А я говорю, кости вправить!

Растолкав зевак, я присела на траву:

— Где болит?

— Тута, — закряхтел мельник и дотронулся до бока.

Глаза закрылись сами собой. Странное чувство, словно белый ослепительный свет и тепло проходят через мою руку в его тело и отражаются обратно, заставило меня вздрогнуть.

— У тебя камни в почке. Боль сниму, но она вернётся. Больше пей воды, отваров из зверобоя, спорыша или шиповника. От вина, пива и прочего придётся отказаться, коли ещё здравствовать хочешь, от солёного — тоже. Глядишь, и полегчает.

— Ох, благодарствую, госпожа ведунья! Уже полегчало! — мельник поднялся на ноги и, пошарив пo карманам, высыпал мне на руку горсть монет, не забыв поклониться.

Народ стоял в тишине, провожая меня взглядом.

— До местечка довезёшь? — вернувшись к телеге, я протянула мужичку ладонь с монетами.

— Звиняй, дочка, не могу. Мне ждать ещё, а потом в поселище вернуть. Ты вон с Гастомыслом езжай. Возьмёшь госпожу?

— Отчего ж не взять? Возьму, — верзила снова соскочил с телеги и подбоченился. — А денег не нать, по пути так-то.

В город я ехала на мешках с мукой. Гастомысл, в отличие от предыдущего попутчика, оказался совсем неразговорчивым, и потому совершенно не мешал мне размышлять о том, что я с мельником сотворила. Закрыв глаза, я снова и снова возвращалась к мельнице: как я это сделала, почему, откуда знаю про все эти спорыши да шиповники, и откуда взялось чудное, видимое одной мне свечение?

Парень тем временем усердно прикладывался к фляге, и, судя по запаху, там плескалась точно не вода.

Вскоре мы подъезжали к широкому деревянному мосту, за которым уже можно было рассмотреть копошащихся у каменной стены стражников.

— Город-то как называется?

— Вышков. И зачем ты туда тянешься, али в тюрьму захотела?

— Зачем в тюрьму?

— Так по всей же краине чародейство запретили, капища ваши поганые пожгли.

— И давно?

— Давно. Сам Круль велел.

Теперь я точно знала, что мне необходимо попасть в город. Просто не светить этим своим чародейством. Кажется, и моя потеря памяти объясняется легко и просто — шибанул кто-то по голове ведьму поганую.

— Послушай, Гастомысл, а эти стражники, они документы какие-нибудь проверяют?

— Ну, у купцов каких, али вояк могут грамоты посмотреть.

— А они могут меня взять и не пустить?

— Да кто ж их, бесов, знает?

— Пожалуйста, помоги мне туда попасть, а?

— Услуга за услугу. Сойдёт?

— Ты скажи сначала.

— У матери моей гуси дохнут. Поглядишь, в чём дело?

Мост со стражниками тем временем неумолимо приближался. Я кивнула, хотя совсем не была уверена, что тот же фокус пройдёт и с птицей.

— И ещё одно: разрешишь себя поцеловать.

— Да ты в своём уме? Мы на одну услугу договаривались. Это — во-первых. А во-вторых — я ведь и порчу навести могу!

— Да ладно, не кричи. Это я так спросил, авось и прокатит, — расплылся он в глупой улыбке.

Пока стражники разбирались с хозяином предыдущей, гружёной доверху телеги, и спорили, какую пошлину надлежит уплатить, Гастомысл велел мне лечь, спрятавшись под накидку с головой, а затем щедро облил меня этим пойлом из фляги. От неожиданности я хорошенько лягнула его. А придя в себя, добавила ещё разок.

— Эй, что везёшь? — услышала я грубый незнакомый голос.

— Так я ж на заре выезжал, рассказывал — муку пекарю, — начал оправдываться Гастомысл.

— Ладно-ладно, помню. А это что? — я почувствовала пинок пониже спины и запротестовала мычанием.

— А-а, это? Девка моя. Пусть проспится.

— Так ты ж без девки выезжал.

— Ну, с утра она ещё мельникова была, а теперь — моя. Он мне её в кости проиграл.

Мне вновь захотелось лягнуть «женишка», нo он уже был начеку и успел-таки, подлец, увернуться.

— Ладно, езжай.

Едва телега тронулась, заскрипев по деревянному мосту, я услышала всё тот же голос, но нам уже не адресованный:

— Всю рвань и пьянь в город тянут, будто своих мало…

Городок оказался совсем маленьким. Каменные стены закрывали его лишь со стороны реки, по-видимому, для солидности. Больше каменных строений я не наблюдала нигде. Даже в самом центре, у рынка, ратуша, стражницкое подразделение и тюрьма были деревянными и незамысловатыми, улицы — узкими и грязными, покосившиеся дома — обнесёнными редким частоколом, из-под которого куры бросались прямо под колёса телеги. Знакомым, увы, здесь ничего не казалось.

Сначала, как и полагается, мы завернули к пекарю. Гастомысл выгрузил мешки, не забыв оставить парочку и себе. Затем пекарь отсыпал парню добрую горсть монет, указывая пальцем в мою сторону, Гастомысл покачал головой и направился к телеге.

— Он что, справки обо мне наводил? — занервничала я.

— Кто, пекарь? Да так, спрашивал, не продам ли, ¬— Гастомысл ловко запрыгнул на телегу и натянул вожжи.

— Кого? Меня? Останови свою рухлядь, дальше я сама! — я уже свесила с телеги ноги, но парень схватил меня за рукав:

— Да погодь ты! Ишь, нервенная! Я ж ему ту же байку рассказал, что и стражникам. Нашла, чего обижаться. Радовалась бы, что пригожая — все мне завидуют.

— Ладно, давай скорее закончим с твоими гусями и расстанемся.

На самой окраине захудалого городка был вырыт небольшой пруд, в его грязной мутной воде с удовольствием плескались утки, гуси да пара чумазых ребятишек. Дальше, за околицей, виднелись чёрные латки полей и огородов. Гастомысл отпустил вожжи и расслабился, лошадка сама знала дорогу домой.

— А звать-то тебя как, красавица?

— Угадай.

— Может, Капоша?

Я поморщилась.

— Палуся?

Я покачала головой.

— Ну, не знаю. Бажена, Верея, Ранеда, Елина…

— Да, первое.

— Бажена?

— Ага… Сойдёт, пожалуй…

Дом, где жил Гастомысл с матерью, был самым большим на улице, но не менее заброшенным. Такой же кривой покосившийся забор, грязное крыльцо, да скрипучие разболтавшиеся ставни — он создавал впечатление заброшенности и неопрятности.

Пожилая, но ещё крепкая и рослая женщина в грязной косынке, льняном платье и растоптанных башмаках, старательно перебирала в корзинах какие-то овощи, сидя на невысокой табуретке.

— Мать, я тут привёл кой-кого… — шагнул на широкий двор Гастомысл, не отпуская моего плеча.

Она подняла глаза, принюхалась, наморщив нос, и буркнула:

— В хату не пущу, на сеновал идите.

— Мать, это ворожея. Гусей посмотреть.

Она поднялась, вытерла полные руки о грязный передник и кивком головы позвала за собой на задний двор, где свободно бегали куры, гуси и свиньи, зато мне совсем не хотелось шагать там свободно, и потому я так и осталась стоять на месте. Женщина поймала одну из облезлых гусынь и поднесла к самому моему носу:

— Вот. Перья лезут. А потом дохнут.

Я брезгливо протянула руку и дотронулась до гусыни. Ну откуда я знаю, почему они дохнут? Она ждала, не отводя от меня тёмных, как вишни, глаз.

— А только у вас болеют? — начала я.

— Только у меня.

— А кормите чем?

— Чем-чем, что сами найдут.

Я находилась в полной растерянности, не зная, что сказать, но женщина настойчиво ждала ответа, глядя на меня в упор.

— А скажите, вы с соседями как? Ладите?

— Да слева — такая пава, что со мной и говорить не хочет, а справа — змея подколодная, гадина, одним словом.

— Так вот оно что… Вам обязательно со всеми поладить нужно, вот никто завидовать не будет и обсуждать за спиной…

— И что, гуси сразу оклемаются?

— Возможно…

— Тьфу ты! Винища налакаются, а потом ворожеями прикидываются, — она отпустила гуся и направилась во двор.

Я поплелась следом, заталкивая пропахшую вином накидку в сумку. Ну и ладно, главное, что я в городе.

Выйдя за калитку и даже не посмотрев в сторону Гастомысла, я зашагала по грязной улице к центру, где ранее видела постоялый двор. Ничего, деньги у меня есть, пообедаю, точнее, уже поужинаю, вымоюсь и плащ хорошенько выполощу — сразу обернусь красавицей писаной — никто не посмеет меня пинать, продавать да облезлыми гусями в лицо тыкать.

Ближе к рыночной площади народа прибавилось. Матроны волочили свои котомки и увесистые корзины, ребятишки сновали под ногами с пирожками и леденцами на палочках, а большинство народа попросту праздно шаталось, засунув руки в свои и чужие карманы да поглядывая по сторонам. Я уже практически покинула эту толчею, но меня остановила музыка. Свернув с дороги, я стала протискиваться сквозь толпу.

У ярко раскрашенного шатра народ веселили музыканты. Пожилой плотный мужчина играл на волынке, раздувая красные щёки. Конопатый парнишка весело и задорно тренькал на лютне, другой — заливался соловьём на свирели, а третий нещадно лупил в обтянутый старой кожей, видавший виды барабан. Всеобщее внимание было приковано к пышноволосой, пляшущей с бубном девушке. Плясала она неплохо, но главным её достоинством являлось полупрозрачное платье, с умопомрачительным декольте и открытой спиной. Плясунья так высоко подбрасывала ноги, что некоторые мужчины хватались за сердце. Затем она стала играть с двумя собачками, заставляя их прыгать через обруч и кружиться на задних лапах. Тут мужчины как-то потеряли интерес и стали разбредаться по ближайшим лоткам с пивом. Я оказалась в первом ряду. Однако представление скоро закончилось, и девушка пошла по кругу с бубном, собирая в него мелочь. Порывшись в сумке, я бросила монетку и побрела дальше, вглядываясь в лицо каждого встречного в надежде вспомнить кого-нибудь или самой быть узнанной. Но тщетно. Никто не интересовался мною.

Приблизившись к оживлённому перекрёстку, я услышала детский плач. Прямо на дороге сидела хныкающая девчушка лет шести с мелкими чёрными кудряшками и собирала в корзинку раскатившиеся в разные стороны яблоки. Обведя толпу зевак взглядом и не найдя других желающих, я присела и принялась помогать ей, как вдруг послышался жуткий грохот. Подняв глаза и завидев несущуюся прямо на нас на телегу, я застыла на месте, так и не донеся румяное яблоко до корзинки.

Лошади крушили лотки по обе стороны дороги, товары дождём разлетались по мостовой, телега бешено неслась на боку, чудом держась на двух колёсах. Окружающий нас народ бросился врассыпную. А девчушка так и осталась сидеть на дороге с разинутым ртом. Поднявшись, я шагнула навстречу несущимся лошадям, не отдавая себе отчёта в столь странных действиях. Посмотрев на них в упор, я мысленно приказала стать. Это был жёсткий приказ, вызванный моим гневом и недовольством. Лошади заржали и встали на дыбы в шаге от меня. Сразу почувствовав исходивший от них страх и нервную дрожь, я смягчилась, сменив гнев на милость:

— Тише, тише, — я держала вороного под уздцы и гладила его крепкую шею.

С минуту лошади дрожали, нервно фыркая и переступая с ноги на ногу, но потихоньку стали успокаиваться. Из переулка выскочил мужчина, судя по одежде — небедный купец, и тотчас бросился к нам

— Виноват! Виноват! Помилуйте, люди добрые! Понесли, собак испугавшись, и меня сбросили! А товар?! Где товар, окаянные?

Он подбежал к лошадям и, ругаясь на чём свет стоит, стал спешно разворачивать телегу.

Я же подхватила на руки испуганную девчушку, размазывающую грязной ладошкой слёзы:

— Тебя как звать?

— Немира.

— Потерялась?

— Не-а, тата велел яблоки домой нести, накажет теперь…

Сквозь толпу глазеющих на меня людей протискивался высокий черноволосый мужчина. Он сразу же взял с моих рук девочку и обнял её.

— Тата… я яблоки рассыпала, — хныкала она.

— Ничего, ничего… пойдём домой. Хочешь, леденец куплю? Самый большой?

— Хочу, — хитро заулыбалась Немира, вмиг забыв про все несчастья.

Мужчина обернулся ко мне:

— Даже и не знаю, как вас благодарить…

— Ну, что вы, любой сделал бы то же самое. Ну, наверное…

— Спасибо. Я в долгу перед вами. Если понадобится помощь — спросите в стражницкой Ратибора…

Уже без происшествий я добрела до постоялого двора. Хозяйка, пышнотелая дама со сногсшибательными, во всех смыслах, формами, вежливостью совершенно не отличалась. Во время швыряния на стол деревянных блюд, растрескавшихся кубков и потемневших от времени ложек (вилки и ножи в этом заведении не предусматривались), она успевала раздавать подзатыльники мальчишке-помощнику и прикрикивать на докучливых посетителей.

Я заканчивала свой ужин, расправляясь с творожной ватрушкой, которой впору заколачивать гвозди, и подумывала, как бы выпросить у хозяйки почти задаром достойную комнату, как ввалились двое стражников. Сначала я не придала значения вывешенному ими на грязную закопченную стену портрету, но, присмотревшись внимательнее, едва не выронила ложку. Даже на чёрно-белом изображении я легко узнала себя, волосы — и те были уложены так же, что и в речном отражении у мельницы. Потихоньку приподнявшись с колченогой скамьи, я нырнула в тень и бочком, бочком по стенке попятилась к выходу, успевая заметить, как хозяйка что-то объясняет страже, высматривая кого-то за столиками.

Чтоб мне провалиться! Я ещё и заплатить забыла — теперь мне точно светит тюрьма!

Пробежав почти квартал, я отдышалась и зашагала спокойно, стараясь не оглядываться и не привлекать излишнего внимания. На площади толчеи уже не было — народ разошёлся по домам, и лотки пустовали. Остановившись у городской ратуши, я не смогла пройти мимо красующегося здесь же знакомого изображения. Даже платье на нём было то же, что и на мне — узкие длинные рукава, высокий воротник-стойка, вниз тянется ряд костяных пуговок до самой талии, которую несколько раз опоясывает длинный с кистями пояс.

Надпись гласила: «Сыскивается. Награда за любые сведения».

Ну, и что прикажете делать? Убежать и спрятаться или пойти и сдаться, чтобы перед тем, как болтаться на виселице, узнать, кто я, и за что такая немилость? Что не говори, а мне по душе первый вариант.

Пришлось изрядно поплутать, чтобы найти улицу с рукотворным прудиком на окраине города. До знакомого дома я добралась уже на закате. В раздумьях постояла у калитки и, не заметив во дворе никакого движения, начала бросать в окошко мелкие камешки. Гастомысл не замедлил появиться на крыльце, напряжённо всматриваясь в темноту.

— Эй! Это я! — я старалась говорить шёпотом.

Сообразив, наконец, что к чему, он осторожно приблизился к калитке и отворил её:

— Бажена? Ты что тут делаешь?

— Мне ночевать негде.

Парень медлил и чесал в затылке.

— Матери скажи, что заплачу? — я начинала волноваться.

— Она не обрадуется, когда тебя увидит. Да и отец с брательником вот-вот вернутся, и явно не трезвые.

Я схватила его за рукав:

— Гастомыслушка, ты у меня — один-единственный знакомый на весь город, мне больше некуда идти, неужели у тебя хватит совести оставить девушку на улице?

Здоровяк сдался:

— Ладно… Только погодь маленько, пока мать корову подоит и в хату воротится. Тута подожди, скоро вернусь.

Я наматывала круги у калитки, сложив за спиной руки. Но Гастомысл не заставил себя долго ждать. Вскоре он приближался к забору, освещая себе путь оплывшей свечой в старой плошке. Не дойдя до калитки, он вскрикнул и выронил свечу.

— Кто здесь? — спросил он дрожащим голосом.

— Это я. Ты что, забыл уже?

— Бажена, ты?

— Да я! Кто ж ещё?!

— А почему у тебя глаза так страшно светятся?

— Не знаю. Может, впустишь уже, пока меня комары вконец не загрызли?

Парень отворил калитку и позвал за собой, приложив палец к губам.

— Вот, — приоткрыл он дверь сарая. — На сеннике заночуешь. А утром я за тобой приду.

— Ладно, и на том спасибо, — вздохнула я.

— Принести чего? Есть хочешь?

— Ничего не нужно, — я присела на сено.

— Зачем же в город пёрлась, ежели некуда идтить? — разместился он рядом.

— Сама не знаю.

— И что дальше думаешь делать?

— Завтра уйду отсюда. Куда-нибудь. Подальше.

— Ежели уж совсем некуда — возвращайся. Я на тебе женюсь. Серьёзно. Хочешь? Ты — пригожая, и фигурка что надо — высокая, тонкая, и ноги длиннющие — у нас таких девиц не водится. Только мне не по нраву, что глаза у тебя светятся, как у волка, нет, даже хуже — точно у привида…

— Боюсь, мы с твоей мамулей не уживёмся. Но обещаю подумать над предложением… Ну, чего сидишь? Я так быстро думать не умею.

— Ладно, пойду я. Спи…

Только он вышел и притворил за собой скрипучую дверь, я забралась повыше на утрамбованное ароматное сено, постелила плащ, под него забросила башмаки и растянулась, разбросав руки и ноги, аки звезда.

«И почему у меня глаза светятся? Может, хворь какая? Нет, вижу я отлично. Сейчас, в кромешной тьме, могу сосчитать балки на потолке, различаю каждую сухую травинку в сене, ясно вижу висящий на противоположной стене хомут, лежащее на пустой бочке седло и другую упряжь. Ладно. Это не самое главное. Что делать завтра и куда идти — вот о чём нужно подумать».

Думать долго не пришлось, потому что вскоре я услышала голоса во дворе и приближающиеся шаги. Дверь со скрипом отворилась. Покачиваясь, вошли двое мужчин и стали забрасывать к стене косы и грабли.

— Кетрусь! Чего кидаешь? Ровно прислоняй! — раздался хриплый голос.

— И так сойдёт, — ответил второй, тоже низкий и нетрезвый.

— Я те дам, охламон! Сойдёт ему! Ну, чё? Пойдём завтра?

— Не знаю, батя. Выспимся — там видно будет.

— Ох, и хорошая ж горелка у Белояра! Посля работы — самое то! О! Мы ж ещё за короля нашего тост не казали, сгоняй-ка в хату, возьми чего, тока чтоб мать не видела.

— Не буду я за короля!

— Как не будешь? Обижаешь.

— Не буду и всё. Чего он к галтам поганым лезет?

— Ты, Кетрусь, не прав, слушай батьку. Король наш знает, чаво делает.

— Не знает. И ты, батя, не знаешь. А коли война начнётся? Я воевать не пойду. Дело — дрянь, вот помянёшь моё слово, когда окажемся в… — не успел он договорить, как отец с размаху двинул его по затылку, даже гул пошёл.

Дитятко ненаглядное, недолго думая, развернулось и врезало ему здоровенной ручищей в бородатую рожу. Началась потасовка. Мне было весело наблюдать за ними, даже интереснее, чем за обученными собачками, прыгающими через обруч. И когда батя вконец разошёлся и огрел любимого сыночка бревном, тот повалился на сено и сразу захрапел. Отец постоял с минуту, почесал в лохматом затылке и нетвёрдой походкой отправился в хату, спать. Представление окончилось.

Повернувшись на другой бок и подложив руку под голову, я только собралась засыпать, как снизу донёсся жуткий храп. Тогда я вытащила из-под плаща башмак и, пользуясь отличным ночным зрением, запустила его прямо в Кетруся, что возымело немедленное действие.

Спала я просто отвратительно: во сне скрывалась от каких-то преследователей, перебегая от дерева к дереву, спотыкалась и путалась в длинном платье… Ветви больно хлестали меня по лицу, путались в волосах, и силы уже на исходе… Затем отчего-то привиделись весёлые беззаботные музыканты, потешно прыгающие собачки и пляшущая полуобнажённая девушка с рыночной площади.