Хозяин теней. 3 (СИ)

Глава 33

«Товарищество высшей парфюмерии Альфонса Ралле и Ко предлагает к вашему вниманию все виды благовонных товаров: мыла, духи, одеколоны, пудру, помады для волос, крема и прочие, изготовленные на старейшей фабрике с применением новейших технологий» [1]

Листокъ

Лампадки дымили. И огоньки их отражались в золоте окладов. Святые угодники равнодушно взирали со стены и присутствие теней, кажется, беспокоило их ничуть не больше, чем человек на ковре. Он лежал на спине, крепко стянутый по рукам и ногам, с полотенчиком во рту, в которое вцепился зубами.

— С зубами и вытащу, — сказал Еремей почти нежно. — Ты ж меня знаешь, поганец.

Кажется, и вправду знал, если зубы разжались и полотенчико выскочило.

— Что уже сказал? — поинтересовался я, подвигая стул.

— Да ничего толком. Больше матерился и грозился. Но это пока. Ночь ещё длинная, да и утро, если так-то, вполне устроит.

— Ты… вы… вы не понимаете! — взвизгнул мужичок. — Вы покойники! Вы все уже покойники!

— Ага, уж третий день пошёл, как, — согласился я. — Или четвёртый? Еремей?

— Я чего, — Еремей тоже уселся, правда на пол. — Я не считал. А ты, Кулыба, не больно-то изменился. Тебя, извиняй, не знаю.

Это он ко второму, который лежал у стены, вперившись полным ненависти взглядом в Кулыбу.

— Его Малом кличут.

— Мал? Погодь… тот Мал, который тут бегал? Этой… Нишки сынок, кажется?

— Он самый, — ответил толстяк. — Змеёныш.

— Ты мою мамку убил.

— Я тебя вырастил! Выучил! Правою рукою сделал! — взвизгнул Кулыба. — А ты… ты…

— Тихо, — сказал Еремей и по лысине щёлкнул. — Времени у нас хватает. Обоих выслушаем.

— Выбирай сам, — я наклонился над лежащим. — Тут говорить станем или в подвале.

Он аж посерел ведь. Боится?

— А что там в подвале? — поинтересовался Еремей.

— Да… девицу нашли. Представляешь? В такой вот фиговине висела, непонятного назначения. Девицу вытащили, а фиговина осталась. И очень мне интересно, как она работает. Мишке тоже.

— Жизнь забирает, — это произнёс Мал. — Силу сперва. Потом жизнь. В бутылки.

— Молчи!

— Зачем? — Мал перевернулся на живот. — Развяжи. Я тебя помню. Ты злой был. Пил много. Но мамку не трогал даже пьяным. И меня не бил. А один раз крендель привёз. Сахарный. И когда его забрать захотели, то не дал.

Еремей, кажется, смутился.

— Я не побегу, — заверил Мал. — Мне некуда. Но рассказать скажу, чего знаю. А знаю я побольше, чем это дерьмо…

Еремей глянул на меня. А я что? Я кивнул. Нас тут больше. И тени проследят, чтоб этот борец с преступностью не натворил глупостей.

— Спасибо, — Мал потёр руки и сел. — Жаль, убить Кулыбу не вышло. Хотя, может, ещё и получится.

Одни маньяки кругом.

А я себя кровожадным считал.

— Рассказывай, — велел Еремей, впрочем, от Петра Ильича не отступая. А когда тот материться начал, то полотенчико пожёванное снова в рот засунул.

— О чём именно?

— Этот гость сегодняшний. Кто он?

— Не знаю. Честно, дядька Еремей. Не знаю. Страшный человек. И даже не тем, что лютый. Лютых я повидал. И тех, которые во хмелю дуреют, и таких, что просто вот любят других мучить. А этот нет. Этот вроде мирный. Вежливый. Завсегда поблагодарит, если вдруг там воды принесёшь или чаю. Пить — не пьёт. Никогда. И нашим запретил. Одного раза, как приехал, так Кабан, что в охране стоял, с душком, ну, накануне посидевши, так этот скривился и сказал, что, мол, ещё раз и тогда он самолично воспитанием Кабана займётся. Вот того и пробило.

Мал оскалился.

— А со мною даже разговоры разговаривал. Про погоду. Приметы. Про то, что в Петербурге деется. Ну там, про балеринок, про князей. Смешно рассказывал. Да… и злиться не злился. Я одного разу чаю пролил, горячего, вот прям на штаны. Кто другой сразу в харю бы заехал. А этот ничего, посмеялся.

Какой хороший человек.

Лежащий на полу мужичонка задёргался, замычал что-то.

— Появился он не так и давно. Года три тому. Тогда аккурат замятня случилась. Сокол с Кривым дорожку не поделили. И сюда пришли, стало быть, договариваться.

— Лежи, — Еремей ткнул пальцами в живот толстяка и пояснил. — Тут частенько разговоры разговаривали. Место такое. Правила.

— Только Сокол привёл пятерых своих, а Кривой — этого господинчика. Мол, консультант. И дело новое предлагает. Такое, которое всем выгоду принесёт и немалую.

— И поверили?

— Не. Сокол вскинулся. Где это видано, чтоб на слётку и чужака тащить? Схватился за нож, а этот чего-то сделал такое, что Сокол прям с лица сбледнул и этим лицом в стол. Там и людишки его. И другие, кто был. Ну, так-то тут люду прилично бывало. Всякого. А Кривой, мол, так и так, это Сокол скурвился и с фараонами дела ведёт, и стучит на честный люд. И про то у него доказательства имеются. И высунул дело, стало быть, с фотографией, и письма такие, в которых Сокол всякое сказывает. Тут-то люд зашумел.

— И чем закончилось?

— Ушли. Кривой и этот. Вроде тихо стало. Только потом куда-то Шатун сгинул со всею бригадой. Урюка взяли вроде. После Шимарову падь зачистили. Плотнёхонько. Мало кто уцелел. Кулыба тогда прям весь забеспокоился. У него с хозяином Пади крепкая дружба была. Вот и забоялся, что тот запоёт. Думал даже тикать, но не успел. Заявились снова. Кривой и этот… он велел себя Иваном Ивановичем кликать. Мол, самое распространённое имя. Но его иначе зовут. Не откликался он на Ивана.

Душновато становится.

И лампадки эти. От них по ликам святых пробегают тени, отчего кажется на мгновенье, что лики эти, одинаковые до того, что все святые кажутся братьями, оживают.

Кажется.

И дышать нечем. Воняет ладаном и дерьмом, причём не поймёшь, чем хуже. Этот что ли, на полу, обделался? Да вроде рановато.

— О чём говорили, не знаю. Но здесь всё переменилось. Товары забрали. Всё-то забрали, что было. Людей стало меньше. Тут всегда было много, а куда пропали?

Куда-куда.

Недалече, кажется. Леса вокруг изрядные, всем места хватит.

— Этот Иван Иванович сперва с Кривым приезжал. И с его людьми. Только этих людей я прежде не видел. Привозили ящики какие-то. А он вон велел подвал освободить. Две недели мешки таскали, потом намывали всё. Только прежний подвал-то не глянулся. Строили наново. Магика привезли, который что-то там делал, отчего весь дом ходуном.

Жара в комнате нарастала.

Я глянул на Еремея. Неужели не чувствует? Или это отходняк? Перемёрз, перенервничал, вот организм и выделывается? Но нет, тот тоже головой дёрнул и пот со лба смахнул.

— Душно. Окно открыть надо бы…

И я киваю.

А главное, лампадки треклятые будто ярче вспыхивают. Точнее квёлые огоньки разрастаются, расползаются по золоту маревом. Знакомым таким.

Нет.

Чтоб… нам этот дом целым нужен. Хотя бы на время.

А вот лежащий на полу человек вдруг начинает ёрзать, часто, мелко, будто пытаясь вырваться из пут. И мычит что-то.

— Что ты там… — Еремей выдернул изо рта тряпку.

— Господи, спаси мя грешного… Господи.

Безумный взгляд Кулыбы устремлён на стену.

— Кровавые иконы, — Мал вот тоже глянул, но как-то спокойно даже. — Помните, Пётр Ильич? Вон ту Божью Матушку, в червонном платке, вы у купца одного взяли. Его ещё собственный сын заложил. Проигрался в карты крепко, а платить нечем. И он и сказал, когда тятька караван поведет. И что будут в караване шелка, а ещё золотишко. Где вы их закопали? Красивая. Помнится, вы как увидели, так прямо…

— Господи, Господи…

— А вот те три — из храма. Старый. Была тут недалече деревенька. Так-то крепкая, да болезнь приключилась, вот народец и повымер. Не весь, нет. Людишки остались. И храм. А в храме иконы и ещё золото. Вроде как пожертвовал один барин. Батюшку, который под ногами мешаться стал, вы там и положили. Ещё смеялись, что кровью освящаете.

— Господи…

— Так, Еремей, — я видел свет, что расползался по этой вот стене, а ещё чувствовал, как нагревается в кармане комок спёкшейся смолы. И прям так прилично печёт. — Бери этих и отсюда… внизу поговорим.

Еремей поднялся и, бросив взгляд на иконы, застыл на мгновенье. Потом встрепенулся, переменился в лице, дернулся раз, другой, будто пытаясь сбросить оковы, накренил голову и, покачнувшись, шагнул к двери. Затем ещё шаг.

И ещё.

Так, вытащить он явно никого не способен.

— Я… я всё скажу! Всё скажу… — взвыл лежащий на полу. — Господи, Господи…

На его месте я бы не стал так взывать.

Оно ж, если услышит и явится, то вряд ли за тем, что покаяние принять. Что-то давешняя голова вспомнилась. У здешних богов были свои методы работы с грешниками.

— Чего это с ним?

А вот странно, Мал глядит на иконы, на лежащего. Не замечает? Или… точно. Надо же, вон, свет и его коснулся, по коже расплылся бледным маревом. Если не приглядываться, то и не заметишь. А вот тени мои шипят и нервничают.

И я забираю их себе.

В себя?

Как правильно?

А потом подползаю ближе к Кулыбе и спрашиваю:

— Отпустить?

— Что? — он с трудом отрывает взгляд от стены. — Отпусти… отпусти меня! Я служить буду! Верой и правдой буду. Я… я всё сделаю, клянусь.

— Не верь, — Мал к стене прислонился. — Он так же Кривому клялся, на коленях стоял, что не предаст, что будет верой и правдой. А потом отравы плеснул и поднёс.

— А Иван Иванович позволил?

— Его отрава была. И за столом сидел. Смотрел. Сдаётся, ему даже интересно было. А ведь Кривой его… Кулыбу то есть, не раз выручал. И когда проиграться случалось, и когда сарай тот, с товаром, сгорел, кто за тебя перед обществом вступился? Кто тебя вовсе сюда привёл, поставил в помощь отцу? Или думаешь, я не знаю? Бабка сказывала, когда жива была.

— Врала! Стерва старая! Меня никогда не любила.

— А за что тебя любить? Это ж её дом был. Её. И матушки моей. И отца. Да, тот с дурными людьми связался. Бабка сказывала, что не от хорошей жизни. Должен был много. Брал заём на землицу, на скотину, на обзаведение. А скотина полегла, земля тут дурная, ничего-то не растёт. Вот и выбор дали, или по миру идти, или в сараюшке сложить одно-другое.

Сперва одно-другое, потом третье и четвёртое. А там, глядишь, и втянулся человек.

— Постоялый двор открыл. Для своих.

А свои были своеобразного толку.

— И дела вёл. Неплохо жили-то. Только мой отец с кровью не завязывался. Да, принимал. Поил-кормил. Хранил вот, что оставляли. И помалкивал, когда надобно. А этот… он его убил.

— Я не…

Голос Кулыбы сорвался на писк. А золотое марево содрогнулось.

— Они на меня смотрят!

— А то. Смотрят. Грехи твои видят. И душу чёрную. Отец — ладно-то. Он сам свой путь выбрал. Не мне судить, — Мал скрестил руки на груди. — А вот матушку за что? Сперва-то со всем почтением, крутился вокруг, кланялся. Как же, первый помощник батюшкин. Позаботится о семье, чтоб честь по чести. Бабку по батюшке величал.

— Она сама…

— Только месяц-другой прошёл и спина заболела кланяться, да, дядька?

— Пакостная тварь…

— Силу свою почуял. И выселил старую сперва на кухню, а после вовсе в сарай, к свиньям. Когда тут свиней ещё держали. Кормить перестал. Даже не так. Еды тут всегда оставалось вдоволь, можно было не только бабке кусок хлеба дать, но нет. Он следил, чтоб всё в свиную бадью выкидывали…

— Она сама виновата!

— И матушку, когда она тайком принесла, побил. Он её часто бил. Сперва ещё опасался, а как понял, что тут никому-то и дела нет до законов и наследников, совсем страх потерял.

— Я… я не хотел! Я раскаиваюсь!

— Это да. Раскаиваться он умеет красиво. Каждый вечер перед иконами становился и молился. Поклоны бил. И меня заставлял.

— Учил уму-разуму, тварь неблагодарная!

Нет, слушать их, конечно, интересно, но вот как-то я бы другое послушал.

— Я и молился. Просил, чтоб сдох он. Не важно, как. Может, ножа в брюхо получил или там с горячкою слёг. Подавился. Свернул себе шею. Хоть как-нибудь. А потом понял. Смысла нет. Не поможет тут Господь, хоть ты лоб себе расшиби. Самому надобно. Вот и ждал случая… дождался.

— Ты… ты…

— Он не вернётся, — Мал перевёл взгляд на меня. А я поразился тому, сколь изменилось его лицо. Оно вдруг вытянулось, подбородок заострился, а лоб стал шире и выше. И в целом облик Мала неуловимо повторял иконы, все-то разом. Глаза эти округлые, слишком большие для человека. Тонкий нос. И даже три ниточки морщин. — Иван Иваныч. Он сюда не вернётся.

— Ты… ты не знаешь! Вернётся! И вас найдёт! Отомстит…

Смех Мала звучал звонко.

— Не будет он мстить. Ему плевать на него. И на меня тоже. На бандитов, революционеров. На всех, кроме его дела. Но тут не помогу. Я не знаю, что он творил в подвале. У него свои помощники были. А я только убираться спускался. Потом. Когда позовут. Или время выйдет. Он говорил, что у меня есть задатки. Что я не тупой. И с собой позвал.

— Тварь! — взвизгнул Кулыба.

— Кто бы говорил. Я должен был дождаться завершения синтеза. Взять бутыли. Их нельзя трогать, пока субстанция не стабилизируется. Она изменит цвет. Такой тёмною сделается, почти чёрной. Субстанция оседает, а сверху — раствор. Его сливаешь, но крайне осторожно. Субстанцию перемещаешь в банки. Хорошо, если четвертая часть останется, а обычно и того меньше. Она постепенно густеет и к концу первых суток становится тягучей, что древесная смола. Тогда совсем безопасно. А до того рвануть может.

Ясно.

Надеюсь, Мишка без меня не полезет подвал исследовать.

— Я должен был слить. Обычно он сам оставался. А тут девка оказалась сильной. Сильнее, чем он думал. И процесс пошёл медленно. Поэтому и велел. Слить. Закрыть банки и доставить в аптекарскую лавку. Там бы и получил дальнейшие инструкции. Он сказал, что этот этап завершён. И что у меня есть выбор. Идти с ним. Или остаться.

А остаться — это значит пойти в расход.

Если Иван Иваныч свои дела и вправду завершил, то и лаборатория ему не нужна. Следовательно, её бы убрали, а свидетелей… ну, свидетели никогда и никому нужны не были.

Или это из-за девушки?

Племянница градоправителя. Её бы стали искать. Трясти. И как знать, чего бы натрясли в итоге.

— Поэтому ты решил его придушить? — спрашиваю для полноты картины.

— Честно… не знаю. Просто подумал, что так или иначе, а конец вот. И это нечестно. И надо шанс использовать, раз так. Его бы никто не стал беспокоить. Он обычно, как этот уезжает, то и набирается, закрывается тут и молится, молится. Остальные пьют. Я бы просто вот… удавил бы и ушёл.

— Сволочь… сволочь-сволочь-сволочь… надо было прибить тебя, щенка, но пожалел.

— Нет, не пожалел, — Мал чуть склонил голову. — Ты никого и никогда не жалел. Тебе просто нужно, чтоб рядом был кто, на ком можно душу отвести. Помнишь, как бил? Или как шпынял? А как раскалённой кочергой в спину ткнул, когда показалось, что я слишком уж много дров потратил? Или как на мороз меня, босого, выгонял? Как кормить забывал? Я вот помню, как мы со старухой в свиных объедках ковырялись, искали чего… всё помню.

А потом он повернулся к стене:

— И они помнят. Вот… эти пять. Хорошая добыча. У старушки одной. Не здешняя, в городе жила, на краю. Вдова. Кулыба ей по дому помогал. Давно, ещё когда сюда не перебрался. А потом украл что-то. За это и судили, и на каторгу спровадили. Забыл, как рассказывал? Хвастался, какой ты памятливый… и про то, как опасался, что сдохнет старуха и ты отомстить не сумеешь? И про то, как Бурого подбивал. Подбил… много тогда добра взяли. А старуху ты сам кончил. Перед её ж иконами. И они видели…

Мал поглядел на меня.

Сглотнул.

— Они хотят, чтобы я помог им. И я помогу. Но ты уходи. Городня. Аптека на перекрёстке Свешниковой и Возничей улиц. Дом в два этажа. Вывеска с медью. Спросить надобно сельтерскую воду с вишнёвым сиропом, духи от фабрики «Ралле» «Царский вереск» и их же помаду для волос, но всенепременно свежего приготовления и три унции порошка из мумий[2]. Всенепременно уточнить, настоящий ли. Тебя пригласят внутрь, чтоб самолично мог убедиться. Тогда и отдашь.

Конспирация на уровне фантастики.

Хотя здесь нет дронов и подслушивающих устройств, кибератак и взломов сети, и многого иного. А сельтерская вода с сушеной мумией — имеется.

Так что нечего нос воротить.

— Только вряд ли он будет там самолично, — завершил Мал и лицо его исказила судорога. — Ты… иди… я больше не могу их держать. И не хочу. А мы поговорим. Правда, Кулыба?

Я разлепил губы.

— Дом уцелеет?

— Дом? — Мал, кажется, не сразу понял, о чём речь. — Уцелеет… дом уцелеет… все… уходи. Ты чужой. Ты не подсуден. Не нам.

И слова эти повторили.

Те, нарисованные иконы, которые пусть и изменившиеся от прикосновения золота, но всё ещё неживые, вдруг ожили.

Я выскочил за дверь и к двери этой прижался, придавил её весом тела.

Сердце колотилось, что ненормальное.

Последнее, что я видел, это как сходит с полотна Богородица, та, в красном платке, и младенец на её руках стремительно преображается, становясь похожим на Светозарного.

Дикий вопль разбил ночную тишину.

Надо было внизу допрашивать. Чтоб вас… значит, сельтерская вода с сиропом. Хотя Мал прав. Иван Иваныч ждать не станет. Но вот наведаться в эту аптеку стоит.

Или не сейчас?

Ладно, сперва отдохнуть, а потом подумаем, как оно лучше.

[1] Реально существовавшая фабрика, известная не только в России. На Парижской всемирной выставке в 1878 году изделия компании были объявлены «выше всякой награды», а на Парижской выставке в 1900 году была получена высшая премия — «Гран-при». После революции фабрика сменила имя и стала называться «Свобода». Думаю, многие читатели вспомнят кремы «Балет», «Детский», зубную пасту «Жемчуг» и многое иное.

[2] Весьма популярное средство в своё время. Универсальное лекарство, которое втирали в кожу, пили и ели. В свое время популярность такого «лечения» привела к разграблению Египта. Многие древние мумии уходили на порошки и примочки. В то же время спрос был огромен. В итоге возникла индустрия подделок от простых, когда за мумии выдавали куски сушеного мяса, до вполне грамотных.