Хозяин теней. 3 (СИ)

Глава 18

Взмахнула тогда девица платком узорчатым. И разверзлось пред царевичем море чёрное, с водами смоляными зловонными. А из тех вод гады всякие высовывались, шипели да и говорили человечьими голосами. Но чего — не понять, ибо были то души бусурман, царицею их зачарованные.

Народное сказание о яснооком царевиче и бусурманской ведьме.

Что там Варфоломей про свет говорил? Кипятком ошпарили?

Нет. Не сразу. Далеко не сразу.

Из подвала я выскочил, едва не вписавшись в выбитую дверь, которую не убрали, но чуть сдвинули, освобождая проход. Жаль, закрыть не выйдет. Хотя вряд ли оно помогло бы. Но стало бы точно спокойнее.

Вверх.

Подниматься куда сложнее, чем спускаться. Ступени высокие. Крутые. Руки мокрые и я опираюсь на стены. Тело ещё слабо. Поэтому довольно скоро начинаю задыхаться. И бег… не бег, скорее спешная ходьба.

Я узнал, что у меня…

В голове стишок.

Да, хорошая была киношка. Душевная. А здесь, интересно, кино есть? По времени должно бы быть, но телевизоров я в доме не видел. И Метелька ни о чём таком не упоминал.

…есть огромная семья…

Не такая и огромная.

Маленькая.

И я постараюсь её спасти. Не ради Моры или обещаний там. А просто потому что иначе смысла нет. Раньше я просто жил. А теперь самому странно, что вот просто был и жил.

Второй раз так не выйдет.

…и тропинка…

И как там дальше было?

Лестница заканчивается. А на первом этаже жарко?

Душно?

Всё и сразу. Воздух вязкий, густой. И я в нём застреваю на долю мгновенья. Как муха в янтаре. Слабость накатывает волной. Но я стискиваю зубы.

Перетерпеть.

Надо…

Перетерпеть.

В коридоре гвардеец. Не знаю имени, но точно из наших. Был. С дырой в черепе не послужишь. И не даром его убрали, а пулей банальною. Твари.

Так.

Добраться.

Где они были? В столовой? В гостиной? Разберусь. Тимоха точно жив. И Танька жива. И хорошо бы, чтобы дед. И Варфоломей, хрен с ним, что псих, но ведь свой же.

Еремей.

Метелька… успел уйти? Хорошо, если успел. Если та дрянь, которой убрали прочих, до него не дотянулась.

А пёрышко-то работало. Не архангел, а реальная жар-птица какая-то. Светозарная.

Во! Точно.

Свет расползался по стенам бледным маревом. Если там, внизу, марево было зеленым, то это — чистое золото. Я ткнул в золото пальцем и зашипел. Это по ходу реальное золото, которое раскалили, вот оно и течёт.

Ничего.

Сумею.

Иначе во всем этом нет смысла.

Ещё покойник.

И сразу двое. Лежат, уставившись мёртвыми глазами друг на друга. Один с дырой, второй наполовину спёкся. И марево стыдливо прикрывает свежие подпалины на стенах.

Горничная.

Проклятый дом. Теперь точно от клейма не избавиться. Снова полон мертвецов, как шкатулка драгоценностей. Так, Савка, не бредить.

Всё потом.

И слёзы тоже. Надо вперёд. Шаг за шагом. Шаг за… жар уже чувствую без прикосновения. Воздух раскаляется. Вот такое себе… прям в вулкан суюсь.

Но с другой стороны это и неплохо.

Это просто замечательно!

Я, наверное, тоже свихнулся. То ли от места, то ли от действительности здешней, которая сохранению ментального здоровья не способствует. Главное, что мысль, пришедшая в голову, показалась не только разумной. Она меня развеселила.

Как там Варфоломей говорил? Свет выжжет тварей. И если он на меня так действует, то для той, которая прорывается с нижних уровней, будет ещё приятнее.

А значит, шанс есть.

Крохотный, но есть. И я им воспользуюсь.

Ещё шаг. Ещё труп. Я смотрю на мертвецов и каждый раз сердце ёкает. А ну как Метелька. Или Еремей… но нет. Гвардия.

У Громовых гвардии не осталось.

А раскалённый воздух вливается в лёгкие. Дышать огнём неприятно. Даже больно. И трусливо тянет отступить. В конце концов, что я могу сделать. Отступить разумно.

Выжить.

И отомстить.

Выживу. Отомщу. Ни одна падла не уйдёт обиженно. Но потом.

— Я узнал, что у меня, — я шепчу это и звук собственного голоса. — Есть огромная семья…

Они в столовой.

Дверь приоткрыта. Створки буквально плавятся. Металл стекает на пол серебряными лужицами, и меж створок не протиснуться, но я протискиваюсь.

Бочком.

Надо просто…

Прикосновение обжигает и сквозь ткань. Я стискиваю зубы.

Так.

Если там настолько горячо, то… один вдох и я из спасателя стану ещё одним телом. Поэтому как при пожаре: действуем быстро и без паники. Вдох. И шаг. Осмотреться.

Стол.

Люди.

Люди застыли. Даже не люди — манекены. Дед во главе. По правую руку — Тимоха. По левую — гость. На почётном месте, как этикетом. Вижу лишь затылок.

Братец, стало быть…

А конфуз бы вышел с помолвкою. Но уже не выйдет.

Татьяна.

Метельки не вижу.

А вот Варфоломей у порога самого, лежит, будто выползти пытался, да сил не достало.

Его подхватываю первым и волоку в коридор. Тяжёлый, зараза этакая. А главное, свет вдруг приходит в движение. Точнее не сам он, но сила, что таится там, в комнате. Она шевелится, будто моё появление нарушило хрупкое равновесие этого места. И сила волнуется, а потом медленно, что сонная река, начинает движение.

— Варфоломей? — я склоняюсь над ним. Он красен, будто кипятком обварили. Но видит меня. — Слышишь?

Губы шевелятся.

Так. Что-то надо сделать… что? Из меня ещё тот реаниматор. Точно не искусственное дыхание. Сердце тоже вроде бьётся, а значит, обойдёмся и без массажа. Оттянуть дальше по коридору, где после комнаты влияние артефакта не так сильно и ощущается.

— Слушай. Ты был прав. Тварь здесь. Она была внизу. В том подвале. У нас. Воротынцев, который наследник, решил… какую-то херню он решил, я так и не понял. Но я его убил.

Улыбаться Варфоломей умеет. И главное, прям по улыбке ясно, что действия мои он одобряет всецело.

— И приспешника его тоже. Пришлось. Михаил Воротынцев — ещё один папенькин ублюдок.

По глазам вижу, что Варфоломей удивлён.

— Он вроде не при чём, но тут наверняка не скажешь. Этот, который старший, собирался принести его в жертву. И вообще, думаю, что нас всех. Не знаю, зачем. Выясню. Хочу наших вытащить. Но там, внизу, в подвале, теперь трещина. И тварь. Звук, как ты запомнил.

Варфоломей дёрнул шеей.

И губы раскрылись. Хриплый сип был полон ярости. Вот что ненависть животворящая делает.

Так, попробую оттащить его подальше.

— Ты… — тащить сложно, но я пыхчу, стараюсь. — Ты так с ней не справишься… но я подумал… Воротынцев, нынешний, о твари явно не знал. Иначе б не попёрся. Он, пусть и псих, но не настолько конченный. Хотя, конечно, конченный… и особо умным не назвал бы. Самоуверенный гад. Главное, про тварь не знал, иначе бы не расхаживал, как ворон по погосту, а туда эта хреновина не добивает.

— С-свет…

— Вот. Если сейчас не добивает, то и тогда… или, думаешь, кто-то спускался?

— Н-нет… т-да… н-нет. П-пложи. Положи.

Положу. Мне не жаль. Главное, что по ощущениям я его не один километр протащил, а глянуть — пара шагов от двери. Но, главное, что дышать на эту пару шагов стало легче.

Варфоломей как-то на бок завалился, пытаясь встать. Дышал он сипло. Лицо было красным, вздувшимся, как будто в бане пересидел. Но зубы оскалил и вперед, на карачки, сражаться с тварью.

Я присел рядом.

— Значит, туда… не заглядывали?

— Н-нелья… свет и… т-тень… вместе… нельзя.

Нельзя, так нельзя.

— А ты там не искал?

Взгляд у него выразительный. Ну да, где ж ещё будет прятаться особо опасная тварь, как не в семейной сокровищнице, которая не просто так сокровищница, а… что она вообще из себя представляет?

И ведь тварь не сама собой туда залезла.

Кто-то её принёс. Кто-то спрятал. И вогнал в спячку так, что все эти годы она лежала себе, как споры сибирской язвы на скотомогильнике. А главное, что даже такому психу, как Варфоломей, в голову не пришло искать её там. Он ведь местный.

И некоторые вещи для него истина по умолчанию.

Варфоломей уже на четвереньки встал и головой трясёт. Сам кривится.

— Этот свет по ощущением то ещё дерьмо, — я заставляю себя вернуться к оборванной мысли. — Для нас. А для твари? Как думаешь?

И он понял.

Настолько, что кое-как даже сел.

— Ты… сможешь… принести?

— Попытаюсь. Что именно?

— Ш-шкатулка… там… лежит. На столе. Подарок… н-невесте… Брат?

Ага. Брат.

Как в индийской Санта-Барбаре. Только вот снимал её по ходу Тарантино.

— В-воротынцевы.

— Их игра. И если верить тому, что узнал, сам Мишаня не совсем в курсе семейной истории… в общем, не важно. Шкатулка эта?

— Экран. Закрой крышку и…

И всё прекратиться.

Заманчиво?

Ещё как.

Вот только есть один нюанс. Небольшой. Там, в подвале остался.

— Тварь. Если убрать эту херню пресветлую, то и барьер исчезнет?

А если не убрать, то, чую, сдохнем мы до встречи с тварью.

— Время. Будет, — Варфоломей облизал губы. — На них сильнее. Действует сильней. Свет… Ко тьме. Разное. Для них — как огонь. Живой. Она не рискнёт. Соваться. Сразу. Тут… стены даже… пропитались.

Это хорошо.

Или нет?

— А она не сбежит?

— В-вряд ли… если спячка… г-голодная… и д-далеко не сможет. А я живой. Не пройдёт мимо. Обождёт, пока свет… свет п-приглушится. И придёт. За мной. Ты… Забирай. Всех. И беги. А я вот останусь.

Побегу. Если ноги понесут. Но я на них хотя бы стоять способен. Пока. Как надолго хватит, не знаю, но тут уж без вариантов.

Только…

Свет и тьма.

Материя и антиматерия. И в тот раз со светом в подвалы соваться не стали. Вряд ли не желая оскорбить древний славный род. Скорее имелась другая причина, куда более банальная.

— Бахнет? — уточняю, потому как появились в душе некоторые подозрения. И по улыбке Варфоломея понимаю — бахнет и ещё как.

Только ему оно и в радость.

— Нет, — я мотаю головой. — Надо как-то… Подумать.

Как думать, когда огонь мозги плавит. Того и гляди в ботинки стекут…

— Тогда, — я смотрю на Варфоломея, который всё-таки сумел сесть, прислонившись к стене и сейчас зсжимал и разжимал кулаки. — Я их вытащу. Сперва вытащу. Потом Закрою шкатулку. Принесу тебе. Будет время уйти. А ты… Ты как-нибудь.

Как-нибудь так.

Своими силами.

План из ряда вон. Но какой уж есть.

— Окно, — Варфоломей облизывает губы. — Бей. Через него выкинешь. За границей дома свет ослабнет. Пространство. Открытое.

Логично.

Выходит, это только мне мозги плавит. Мог бы и сам додуматься, что через окно уходить проще.

— Что там с… людьми?

Пока сидим, переводим дыхание, то и поговорить можно. Немного.

— Не знаю. Аристарх велел вниз идти… твоя тварь что-то принесла. Сказала.

Предупредила.

— Сидели… этот… секретарь вышел. Я не идиот. За ним приглядывали. Трое.

— Трупы там, — говорю, чтоб в людях не сомневался.

— А Михаил эту шкатулку… Татьянке… она открыла и… всё. Больше почти ничего. Пока ты вот…

Я вот.

И пытаюсь думать.

— Я тень не слышу.

— Это свет, — объяснил Варфоломей. — Свет. Жжёт. Чем дальше… чем больше тени, тем сильней. Нам повезло. Не выплавил. Я привык, когда… Б-благословение. И ты вот держишься.

Ага, у меня тоже, выходит, худо-бедно иммунитет имеется. Ладно, поболтали и хватит. Надо возвращаться.

— Не противься, — сказал он, поднимаясь уже на четвереньки, но потом снова сел, явно осознав, что для гордой битвы на своих двоих его сил не хватит. — Просто не противься ему. Позволь себя очистить.

Очистить?

Нет, сгореть не сгорю. Варфоломей вон вполне живой, пусть и дышит тяжко. Значит, стоит прислушаться.

— Иду. Буду… возвращаться. Постараюсь… быстро.

Кивает.

Теперь вдох. Если не дышать этим грёбаным светом, то… То шансов выжить станет больше. Вспомнить.

Комната довольно большая. Окна тоже большие. Бить надо так, чтоб с первого раза. Чем? Стул? Нет, тело мелкое, стулом не намашешься. Нужно что-то тяжёлое и компактное.

Пресс-папье.

В столовой, кажется, устроили торжественное подписание договора. Не знаю уж, чья это идея, но так даже лучше. Первый этаж. Из окна падать ниже.

Проще.

Осталось сделать, чтобы можно было упасть.

Вхожу, как в раскалённую печь, правда, кажется, выносить этот жар немного легче.

Шаг.

И ещё шаг.

Шкатулка. Красивая, чтоб вас. Переливается драгоценными камушками. Даже сияет, как нарисованная. И содержимое сияет. Тоже, как нарисованное. Тянет заглянуть в шкатулку, но это потом.

Окно.

Пресс-папье в виде каменного шара успело напитаться сиянием. И руки оно опаляет до самых костей. Кожа шипит. В нос шибает палёным. И больно. Но хорошо. Боль только подстёгивает. Кинуть эту бандуру у меня сил не хватит, поэтому просто ковыляю, прижимая её к груди, и бью в стекло. А то дрожит, но держится. Чтоб его. Заговорённое? Нет, Варфоломей предупредил бы. Или не подумал? Не важно. Если и заговорённое, то стучаться можно хоть головой. Второй удар получается чуть мощнее. И камень с шипением впечатывается в стекло, по которому стремительно расползаются мелкие трещинки. Значит, сияние и на эту магию действует не самым лучшим образом. Ещё удар. И ещё. Окно дрожит, но не рассыпается, а потому, когда я, стиснув зубы, бахнул снова, и стекло подалось, то и камень вывалился из рук. Наружу. И я сам едва не вывалился в круглый пролом. В лицо пахнуло свежим ветром, туманом и лилиями. Дерьмо.

Ничего хорошего этот запах не предвещает. Значит, надо поспешить.

Я дышу. Секунду или две просто дышу. А потом, стащив грязную рубашку, раздираю её. Обматываю тряпками руки. И уже так давлю на стекло, ставшее почему-то мягким. Оно не осыпалось от трещин, но плавилось, тянулось этакими нитями. И те, раскалённые, прилипали к ладоням. От жара тряпки защищали слабо и я взвыл. Чёрт бы вас всех… Больно.

Давай, Громов.

Раз-два.

Продышался и к столу. Так, Тимоху я не сдвину. Значит, начнём с Таньки. Она лежала, вытянув руки, которые даже сейчас продолжали сжимать шкатулку. Кожа у неё не просто покраснела. Ладони покрывала корка из лопнувших пузырей, сукровицы и жжёных лоскутьев.

Ничего.

Разберемся. Здешние врачи, они вылечат. Обязательно. Кажется, я говорил это вслух. А пока подсунул руку под грудь. Дёрнул. Давай, Танечка. Открой глазки. Помоги мне.

— Савка? — в окне показалась взъерошенная голова. — Савка, что тут творится?

Метелька⁈

Я выдохнул с немалым облегчением и таки сумел сдёрнуть Таньку с места. Её голова качнулась и запрокинулась, но, вроде, сестрица дышит. А раз дышит, значит, живая.

Так. Потом.

Всё потом.

— Савка, чего тут. Там бахнуло, и все попадали! И потом жёлтое такое облаком поползло. А из машины мужик вышел. И с огнём. Наш в него бахнул, и всё. Кабздец. Нашему. И ещё двоим, которые сунулись. А я спрятался. А этот в дом! Я тоже хотел, но забоялся. И ещё…

— Еремей где?

— Не знаю! — в голосе Метельки послышались хнычущие ноты. — Савка, чего делать? Делать чего?

— Помогай! — рявкнул я. — Свет чуешь?

— Да так. Вижу. Чуять не особо. Будто свербит чего-то. Терпимо.

— Тогда лезь.

Вдвоём будет легче, чем одному.

— Только на окно кинь чего.

Плавленое стекло, думаю, плавленым и останется. Метелька стянул куртку и набросил на подоконник. Взобрался он с лёгкостью. И под вторую Танькину руку поднырнул.

— Ох ты ж…

— Молчать. Времени нет. Вниз надо. Там очнётся. Но лучше бы, чтоб нет.

Потому что ожоги — это больно. И страшно. Амулеты же искать — где их искать? Хотя там, у покойников снаружи, должны быть. И тянет расспросить Метельку поподробнее.

Но потом.

Татьяну мы просто выпихнули в проём. Надеюсь, шею себе не свернет.

— Дед, — я повернулся к столу, позволив перед этим сделать пару глотков воздуха. После здешнего жара тот показался ледяным. — Сейчас его. Потом Т-тимоху.

А там, если получится, и новоявленного братца, который, как и прочие, лежал себе смирнёхонько.

— Рассказывай, — я пытался поднять деда, но он был куда тяжелее Таньки. Может, всё-таки закрыть крышку и позвать Варфоломея?

А тварь?

Если тварь очухается раньше времени, то с нею точно не сладим.

Нет. Сами.

— Так… рассказывать-то чего?

— Всего! Метелька, не беси меня.

— Не бешу, — буркнул он. — Погодь. На пол положим и там потащить… и сейчас.

Он метнулся к окнам и рывком сдёрнул гардину. Точнее попробовал, но ткань затрещала и повисла. Хотя мысль понятная. Так, вдвоём содрали, кинули на пол и на неё, рваную, уже столкнули деда. К окну дотянем, а там только перевалить.

— Я во двор пошёл. Смотреть за этими вот. Ну и наши там-то. Варфоломей сказал, значит, чтоб глаз не спускали. Они и не… но они смирно сидели. Так, кто-то покурить вылез и всё. Я дальше, чтоб никто не заприметил.

Тянуть на гардине было проще, чем руками. А вот поднимали деда в четыре руки. И без Метельки я бы точно не справился.

— Еремей?

— Сказал, что всё больно благостно и это ему не нравится. Велел мне близко не соваться, и если чего — тикать да прятаться. Я и не совался. А потом этот, который секретарь, из дому вышел и сказал, что вроде как договор будут подписывать. О свадьбе. И замирении. И ещё чего-то там. А потому всем велено в дом идти. Те-то зашумели, обрадовались. Небось, думали, что так стол накроют. Когда важный договор, то всех угощают. Принято.

Чего-то я такого не припомню. Или договор о моей помолвке был не настолько важен.

— Еремей свистнул, чтоб наши отходили. Они, как я понял, с Варфоломеем поделились. Тот в доме приглядывал и половина гвардии там. А Еремей во дворе вот.

Живой?

Нет?

— И куда он?

— Так… этот сказал, что сейчас ещё машины подъедут, значит. И Еремей взял с собой пятерых. Встречать отправился.

— А ты?

— А я в сад пошёл. Ну, раньше ещё, когда только-только. Ну, там если знаючи, то можно дом обойти…

Я обматываю куском той же гардины руку и пытаюсь расширить дыру в окне. Потом мы вдвоём подхватываем деда и переваливаем тело через подоконник. Он мешком ухает вниз.

— А потом?

Тимоха остался. Чтоб…

— Не потянем, — жалобно говорит Метелька.

— Надо… так что потом?

— Ну… так-то… я издалёк видел. Близко ж не подлезешь. Машина, которая такая, с длинной харей…

Та, в которой Михаил прибыл?

— У ней дверь распахнулась и вылез такой, ну… такой мордатый. И в белом костюме. А огляделся так, рученькой махнул. И из другой машины дым повалил. Густой-густой. Жёлтый весь. И прям весь двор заволокло сразу.

Живой Еремей?

Или…

Тимоха сидел, упираясь в стол ладонями, точно собирался встать, но сил не хватило.

— Я на дереве сидел. У нас в деревне был мужик один, — Метелька помахал перед глазами моего братца. — Так вот, он на фабрике горел. Ну, не сам, а когда фабрика, значит… вот… многие тогда погорели, а он живым остался. И сказал, что надо глядеть, какой дым. Если по земле стелется, то тяжёлый… пихаем в одну сторону.

Пихнули. К счастью, стоило телу сменить позу, и оно само обвалилось на гардину. Я не удержался, прижал пальцы к шее Тимофея, пытаясь нащупать пульс. Вроде был. И от этого даже сил прибавилось.

— На счёт три… — предложил Метелька.

— Не выёживайся. Некогда считать. Давай… так что с дымом.

— Ну, просто. Когда дым тяжёлый и по земле, надобно повыше карастаться. А когда лёгкий и поверху идёт, то наоборот, к земле прижаться. Ух, тяжеленный какой… мы с мамкою одного разу телегу толкали, когда колесо обвалилось. Так и она легче была…

Но дотянули.

— А этот дым каким был?

— Этот? Тяжелым. Яркий такой. От прям как желток у яйца. Нарядный. И вот… сперва выкатился, а потом завис. Главное, ветер-то дует… я скоренько до самой вершины вспёрся, чтоб от него, значит. Молиться даже стал… ну а смотрю, он висит-висит. Ветер дует, а этот никак… этот же в костюмчике глядит и курит себе. Прям не боится совсем. А как наши, которых не задело, стрелять стали, так он просто пальцами щёлк и всё. И вспыхнули, прям на месте!

Сволочь.

Но ничего. На том свете ему воздастся. Прям даже на сердце легче стало от этой мысли.

— А там из машины ещё мужик вышел, значит. У него на морде было ну… как будто миску прикрутил. Я сразу сообразил, что это артефакта от дыму, стало быть. Вот… он что-то там этому белому…

Значит, моя теория с газами не так и неверна.

— Так в дом и пошли. Вдвоём… и из дому опять этот секретарь, который, значит. Тихо стало. А я сидел-сидел. И никогошеньки… ничегошеньки… Ну а как дым истаял, то и слез, пошёл искать кого… а перед домом все мертвяки. И ихние, и нашие.

От волнения Метелька сбился.

— Все мертвые?

— Ага… которые туточки. Никого не осталось.

Но ведь не вся гвардия при доме. А патрули? Куда они подевались? Еремей? Его пятерка? Прочие люди? И… ладно. Выясним.

— Я пошёл вокруг дома. Внутря соваться побоялся. Дай, думаю, в окна гляну, авось, чего и увижу… а тут ты с этой хреновиной. Прям почти на голову бахнула. Я и обрадовался. Значит, кто-то живой да есть.

Есть.

Пока ещё есть.

— Хватай, — говорю Метельке, пытаясь поднять Тимохину тушу. Да уж, братец, заставил ты нас… и тут же обжигает страх: тварь.

А если эта тварь… если она способна выйти из дома?