Хозяин теней. 3 (СИ)

Глава 3

Вместе с тем всё большее беспокойство вызывает какое-то безумное и совершенно бесконтрольное использование препаратов, в состав которых входят различные ингредиенты кромешных тварей. Мода и вера в чудодейственность приводят к тому, что ныне газеты полны рекламных объявлений. В любой, кажется, лавке полно самосотворённых эликсиров, патентованных бальзамов или смесей, которые обывателям предлагают пить, втирать или же вдыхать дым их. В лучшем случае подобные составы бесполезны, но безопасны, тогда как иные являются сильнейшими ядами, действие которых проявляется не сразу. Не рискну оценивать то, как подобные якобы аптечные средства влияют на душу, но с точки зрения физиологии…

Из ежегодного доклада лейб-целителя, князя Сухомлинского

— Охо-хоюшки, — Метелька в комнату возвращался, прихрамывая сразу на две ноги и руками за спину держась. Стонал он довольно жалостливо, вот только слушать стоны было некому.

Кроме меня.

Я бы и сам постонал, потому как Еремей к вопросу нашего обучения подошёл с немалым энтузиазмом. И главное, что день ото дня энтузиазм лишь крепчал.

— Он нас когда-нибудь зашибёт… — Метелька остановился, упёрся в стену и попытался разогнуться. — Точнёхонько я тебе говорю, зашибёт…

— Если и зашибёт, то не до смерти, — я потёр саднящий бок. — А когда зашибать будет не он, то возможны варианты. И не стони, не так сильно тебе досталось.

— Ага… не сильно. Так бахнул, что всё нутро отбилось. Мне порой кажется, что все мозги из нас вытрясет…

— Было бы там чего вытрясывать… давай, шевелись, ты ж не хочешь к завтраку опоздать.

И в животе заурчало, намекая, что опаздывать и вправду не след, ибо тогда можно и вовсе без завтрака остаться. Знаю. Проходили.

Распорядок дня тут был простым.

Подъем.

Разминка, как её именовал Еремей. Занятия утрешние, больше пока похожие на избиение младенцев, хотя к Еремеевой чести бил он очень аккуратно, и даже на землю ронял бережно. Я-то это понимал, пусть от понимания легче не становилось.

Ну не привычно было Савкино тело к этаким вывертам.

Категорически.

И оказалось, что все-то мои прошлые знания с умениями вкупе, они только и дают, что понимание процесса, но никак не помощь в обучении. Что ноги не желают становиться правильно, а рукам не хватает силы, чтобы удержать даже деревянную сабельку. Что падает тело упрямо мешком, не желая группироваться, и что легчайшее прикосновение вялыми мышцами воспринимается как удар.

И главное, я думал, что какой-никакой прогресс был… может, и был, но настолько мизерный, что болезнь и месяц валяния в койке напрочь его перечеркнули.

Нет, сейчас-то, определённо, стало получше, но… в общем, пахать нам и пахать.

И не только на площадке, где бойцы тренировались.

Тут вся жизнь — учёба.

Вон, завтрак, к которому нужно явиться не только вовремя, но и в виде должном, ибо за стол могут и не допустить.

Потом учебные классы, потому как к нашему образованию тоже вопросы имеются. Грамматика, арифметика, литература, чтоб её, чистописание и каллиграфия, латынь и древнегреческий. Основы государственного права. Уложения. Геральдика…

Занятия с Тимофеем и тенью.

И вечерняя пробежка с вечернею же разминкой. Ну, чтоб, по словам Еремея, нам, набегавшимся, спалось лучше.

В общем, пряникам в дворянской жизни места не оставалось.

К завтраку мы успели.

И только Метелька привычно ворчал, что это дурость — мыться перед завтраком, что зазря воду переводить и можно было полотенчиком обтереться, потому как там, под одеждою, тело чистое. А что чутка взопрело, так до вечера при нашей нынешней жизни ещё не раз и не два взопреет.

И рубашки белые переводить вот так, каждый день меняя на новую, — тоже дурость.

Что нарядное надобно до особого случая, что…

— Доброго утра, — Тимофей махнул рукой. — Как? Живые?

— Всё нутро отшиб, окаянный, — пожаловался Метелька, берясь за стул. — Добьёт он нас, дяденька Тимофей… вы б сказали…

— Я б сказал, что слабо он вас гоняет, если ещё силы есть языком шевелить, — братец хохотнул, а тень его, просочившись под стол, попыталась дотянуться до меня когтистою лапой, но я ногу убрал. И тень обиженно засвистела. — А ну тихо, Буча, разошлась…

И хорошо.

Значит, ему сегодня легче, если выпустил погулять. Лапа убралась под стол, а сама тень, вернувшись к хозяину, облеглась. Туманные кольца обвили ноги, а узкая змеиная голова устроилась на Тимохиных коленях. Вот если моя походила на грифона, то Тимохина Буча была драконом, узкотелым, длинным, словно с той, поднадоевшей мне китайской ширмы сошедшим.

— Доброго утра, — Татьяна вошла под руку с дедом. И мы поклонились, что ей, что патриарху, который ответил кивком. Взгляд его задержался на мне, явно выискивая недостатки в облике, потом на Метельке. И тот под взглядом замолк и вытянулся.

— Савелий, после завтрака загляни, — произнёс старик, помогая Танечке сесть.

Вот… семейный завтрак. Все свои. Разве что Еремея нет. Небось или отбыл по поручению, или остатки гвардии Громовых гоняет.

Сложно тут всё.

Ненадёжно.

А мы тут в приёмы играем.

Великосветские.

Нет, я понимаю, что и это — наука, только… вон, лакеи подают завтрак. Звучит негромкая музыка. Беседа идёт. Щебечет Танечка, что-то ей отвечает Тимоха. И дед порой снисходит, чтобы замечание сделать. Или спросить. Мы помалкиваем. Не то, чтобы кто-то затыкал, но… не доросли мы ещё до взрослых разговоров.

Да и не особо тянет.

Я слушаю одним ухом, но всё больше по привычке, потому как не принято за завтраком говорить о вещах серьёзных. Вот, о погоде, которая держится неплохою и хорошо бы, чтоб ещё пару недель так. О театре Менском, где чего-то там ставят и даже будто бы столичная прима приехать должна. О заседании благотворительного комитета, куда Танечка собирается наведаться. О выставке автомобилей, оранжереях графини Панской, о которых даже писали в местных газетах, о сортах чая и кормушках для птиц… кто бы знал, о какой ерунде можно говорить и весьма серьёзно. И главное, будто бы ничего-то более важного не происходит.

Это злило.

Несказанно… и хотелось встрять в щебет Танечки, поинтересовавшись, планируются ли ремонт крыши над западным крылом или, раз уж оно заперто, то и плевать? И когда будем людей в гвардию нанимать, от неё же и четверти не осталось. А нас, между прочим, убить хотят. Или вот завод третий квартал вместо прибыли убытки показывает, с этим тоже бы разобраться.

А они…

Про чудесное контральто какой-то там…

— Ещё немного, — Тимоха склонился ко мне и шепнул. — И лопнешь от злости.

А потом подмигнул.

И меня отпустило.

— Просто…

— Потом, — Тимоха покачал головой. — Поговорим.

И улыбнулся. Он как-то так вот улыбался, что злость уходила, раздражение, да и дышать становилось легче. И не магия это, разве что какая-то такая, особая, врождённая, которая случается с некоторыми людьми.

Я киваю.

Поговорим.

И чувствую тяжёлый взгляд деда, и недовольный — Татьяны. Вот с кем у меня категорически отношения не складываются. Не любит меня сестрица.

— И о чём шепчетесь? — интересуется она, слегка щурясь.

— О театре, — вру я. — Никогда прежде в театре не был. Там что, взаправду поют? И что, всё время?

И физию преудивлённую делаю.

— Ага, — Метелька, которого вынужденное молчание угнетает едва ли не больше, чем предстоящий урок арифметики, тоже оживает. — Я слыхал, будто эта… как её там… Во! Прима! Что она так голосит, что прям люстра упасть может!

— Тоже в театре не был? — интересуется дед, пряча улыбку.

Выражение лица у Танечки уж больно любопытное. Она пытается сохранять невозмутимость, и всё же из-под маски выглядывают — ужас от нашей необразованности, тоска от понимания, что мы, такие дикие, всё же теперь роднёй считаемся, и мрачное желание нас образовать и цивилизовать.

— Не, в театре не был, чтоб в самом. Ну… так-то на ярмарке был! — спохватывается Метелька и глядит на меня победно. — Там тоже театра была! Приезжали одни! И я на забор залез.

— Зачем?

— Так… не пущали. Пять копеек стребовали, а откудова у меня пять копеек? Но они стали бочком, и если на забор, то и ничего так, видать было. Так вот… там тётка такая выходила. Красивая. Большая.

Метелька и руки развёл, показывая объемы красоты ярморочной примы.

— И вся рожа набелённая, сама ж в кудельках. Один в один, как овечка наша. Вышла такая, глянула по сторонам и ка-а-к заверещит. Сама здоровая, а голосок — тонюсенький… и руки к сердцу, типа она помирает. А мужик один из-за кулисок тотчас выскочил и ну вокруг неё бегать и тоже петь. Громко так. Гулко. Вот аккурат, как поп на службе.

Лицо у Танечки вытягивалось.

— И главное, поёт и её хватает, когда за руки, когда за задницу… — Метелька запнулся, запоздало вспомнивши, что в приличном обществе чужие задницы не обсуждают. — А когда… и за верхние достоинства. Они там очень достойные были.

Тимоха фыркнул и плечи его мелко затряслись.

— Ну она тогда верещать перестала и помирать тоже. Наверное, от злости… у нас на деревне за такое любая баба бы коромыслом и по плечам… а тут только верещать перестала. Воспитанная… а! после они ещё частушки пели. Похабные. Частушки народу больше понравились…

Тимоха заржал уже не сдерживаясь.

А на лице Танечки проступил румянец. Такой вот…

— Дедушка…

— Что ты хочешь, дорогая. Юноша действительно в театре нормальном не был. И думаю, не надо его пока травмировать искусством. Не выдержит он.

И Метелька, представивши, верно, перспективу поездки в театр в сопровождении моей дорогой сестрицы, спешно закивал, подтверждая, что так и есть.

Не выдержит.

— Что ж… Тимофей, тебя Николай Степанович ждёт. Танечка… ты, как обычно. Савелий, идём.

В дедовом кабинете пахнет табаком. Запах этот пропитал и ковры, и дубовые стены, и плотную ткань занавесей, которые дед раздвигал длинным крюком на палке.

Слуги сюда не допускались.

А потому на полках старого шкафа лежала пыль, она же неуловимым покрывалом легла и на кожаный диванчик у стены, и на огромный древнего вида глобус, смазав и без того выцветшие линии, отчего материки и океаны слились в одно пятно. На экваторе из-под пыли плесень проглядывала, грозясь разрастись новым континентом. Пыль лежала и в углах, и на покрытом коваными узорами коробе сейфа, ныне приоткрытого. Пыль была такой же частью этого места, как и запах.

— Садись, — разрешил дед, указывая на кресло. Сам он, отставивши крюк в сторону, откинул крышку хьюмидора[1] и вытащил сигару. — Пришло письмо от Анчуткова.

Сажусь.

Кресло слишком велико для меня, тем паче тело Савки после болезни и тренировок вовсе будто истаяло. Но сижу. И спину держу прямо. И в целом, как подобает воспитанному отроку, слушаю патриарха со всем вниманием.

Анчутковы уехали ещё когда я болел. Знаю, что гостили. Что генерал имел беседу с дедом. И что Серега уезжать не желал, во всяком случае, не попрощавшись. И что Метелька передал от него привет и визитную карточку, которая стала первой и единственной в личной моей визитнице.

Знаю, что Алексей Михайлович с овдовевшей Аннушкой отбыли за границу.

А генерал в Городне обосновался, то ли с инспекцией, то ли со службой.

— Он собирается нанести визит, — дед разминает сигару, и сухие его пальцы заставляют табачные листья поскрипывать. Тень же, выползая, растекается по полу.

Его тень, в отличие от Тимохиной, я не видел, чтоб целиком. И честно, не хочется. Если у неё щупальца такие, что дотягиваются от стены до стены, то сама она тоже немалых размеров будет.

— Если я верно понял, он желает заключить договор…

Взгляд деда отрешён. Говорит он неспешно, а я продолжаю изображать внимание.

— … о помолвке.

Дед замолкает и смотрит.

— Кого? — уточняю. — И с кем?

— Своей внучки с тобой.

Чего?

Вот всё-таки лицо я держать не умею, если старик хмыкает.

— Для меня это тоже несколько… неожиданно. Но предложение весьма… интересное.

— Она же мелкая совсем!

Какая, на хрен, помолвка? У нас тут мир того и гляди рухнет… граница опять же… а он…

— Да, девочка довольно юна…

Ага.

Сколько ей? Пять? Четыре? Да по любому, ей ещё в куклы играть, а я так в ближайшие годы точно жениться не собираюсь.

— Договор о помолвке — это в первую очередь договор о намерениях, — продолжил дед, откидываясь на спинку кресла. Взгляд у него тяжёлый. Прям так и тянет, вскочить и заорать чего-то вроде «служу отечеству»… ну или «служу Громовым». Но сдерживаюсь. И глаза не отвожу, что заставляет старика хмыкнуть. Как-то… довольно, что ли.

— Ситуация сложная, — он поглядел на сигару и отложил. Переплел пальцы, благо, длинные, узкие. Вздохнул и поморщился, явно не привык он разъяснять. — Невеста Тимофея… точнее будет сказать, что Святитские расторгли помолвку в связи с неопределенностью… нестабильностью душевного состояния.

Молчу.

Не знаю, любил ли Тимоха свою невесту, но… дерьмо. «Душевное состояние». Это они, считай, моего братца ненормальным на весь свет объявили, что и дало право помолвку расторгнуть без ущерба для себя. В ином случае не поняли бы. Даже останься он калекой, всё одно не поняли бы.

Долг там.

Честь.

А с ненормальным — можно. Только Тимоха куда нормальнее многих. И за него реально обидно.

— Как понимаешь, формулировку они выбрали… подходящую… — дед осторожно подыскивал слова. — Более того… позаботились, чтобы некоторые… подробности случившегося стали известны свету.

А чтоб ещё я знал, чего случилось.

Точнее я знал. В общих чертах.

Посёлок близ Городни. Пара заводиков, где и жили, и работали.

Полынья.

Та сторона. Тени… и там то ли прорыв, то ли провал, который Тимоха пытался заткнуть в одну свою могучую силу. И закрыл. Его нашли у самой полыньи, сидящим и перебирающим камушки. А случилось это не на Громовских землях, и потому отвезли Тимоху не домой, но в госпиталь. Там он провёл пару дней, никого не узнавая. И наверное, его можно было счесть безумцем, но… сейчас-то Тимоха нормальный. Слабый, да. Но идёт ведь на поправку.

— Пошёл слух о родовом безумии… кто-то высказал предположение, что и тогда, много лет, или мой брат, или мой сын… что они сошли с ума и устроили прорыв.

Тень под ногами шевельнулась, и я ощутил прикосновение её, легчайшее, но в то же время очень явное. А дед сдерживается. Я чую и его ярость, и гнев, и бессилие. Ну да, слухи — дело такое. Не заткнёшь.

— Хуже того, что Татьянину помолвку тоже… вон… — он поднял какой-то конверт. — Ввиду вновь открывшихся обстоятельств… и виру выплатить готовы.

Конверт выпал из пальцев.

— Она знает?

— Пока не говорил. И ты помалкивай. Ни к чему оно. Расстроится…

Можно многое говорить, но внуков своих Аристарх Громов любил. Искренне. И обида душила не за себя, не за род, а за них вон.

— Пусть катятся, — я скрестил руки на груди. — Получше найдём… а такие… нужны они.

Кивок.

— Найдём, — произнёс дед не слишком уверенно. — Если… боюсь… из-за давней моей настойчивости у меня сложилась своеобразная репутация.

Старого дурака, которому везде мерещатся заговоры? Вслух это лучше не произносить, но…

— Анчутков не верит?

— Георгий со мной давно знаком. Будь Сиси пятнадцать-шестнадцать, сосватал бы за Тимофея… но он старший, ему род наследовать. И времени ждать с невестой нет.

И стало быть, хочет мой братец того или нет, его оженят. Вот как на ноги станет, так и оженят.

— А вот ты — дело другое… — пальцы шелохнулись, а следом зашевелились и щупальца тени, заплясали на стенах. — Этот договор многие рты заткнёт. Анчутков ныне в милости…

И найти невесту для Тимофея станет проще. А Татьяне — жениха.

Стало быть, помолвка эта роду нужна.

— Если хотите знать моё мнение, — начал было я. И запнулся, потому как дед, взявши сигару, снова глянул. Ну да. Не принято тут о мнении спрашивать и всяких недорослей. — То… что я должен буду сделать?

Кивок.

И тень то ли радости, то ли довольства.

— Особо ничего. Девочка и вправду мала ещё… подарок к помолвке Танюша выберет. Так-то… принято подарки отправлять. К именинам, к Рождеству там, раз уж Анчутковы его празднуют… к иным каким случаям. Письма. Не реже одного в неделю. Если сам получишь — отвечать и вежливо. Чтоб никаких там… глупостей. Ясно?

Киваю.

Помолвка, значит.

Ну… помолвка — это ещё не свадьба. А до свадьбы ждать не один десяток лет. Там, как говорится, или ишак, или падишах… или ещё чего. Дали б нам этот десяток. А вот союз с Анчутковыми — это дело нужное.

Так что…

— Иди, — дед разом будто утратил ко мне интерес. — Завтра в город с Танюшей съездите. Одеть вас надо прилично, а то право слово, не жених, а недоразумение одно… ладно, Гошка, но супружница его тоже явится, а она, чуется, не больно рада будет.

И Матрёна.

Вот без её участия я бы точно обошёлся. Но опять же, кто ж меня спрашивает-то?

[1] Коробка или ящик для хранения сигар, в котором поддерживается определённый уровень влажности.