Хозяин теней. 3 (СИ)

Глава 13

«В салоне княгини Н. состоялся сеанс спиритизма с участием известного медиума и столовращателя Пыхоцкого, одного из учеников великого Дэвида Юма. Нам стало известно, что призванный Пыхоцким дух сперва поднял стол на высоту в полуаршина над полом, затем прикоснулся к руке самой княгини. По словам присутствовавшей на сеансе дамы, чьё имя мы оставим в тайне, и она ощутила ледяное дыхание потустороннего. Дух отвечал на многие вопросы, но, когда сие надоело, принялся хохотать и выкрикивать скабрезности, а затем и вовсе стал щипать присутствующих дам за неудобные места»

«Светский вестник»

Варфоломей оглянулся и, потянувшись к ближайшей двери, сказал:

— Сюда давай.

Здесь воздух тяжёлый и затхлый, как оно бывает в помещениях, что пустовали долгое время. Окно мутное, затянутое пылью, и свет вязнет в этой пыли. Её здесь много. В комнату явно давно не заглядывали. И я понимаю причину: лилиями смердит так, что нос чешется.

— Здесь редко убирают. Слуги боятся сюда заглядывать, — Варфоломей тоже останавливается на пороге и даже кажется, что вот сейчас он отступит, не решится войти. Но нет. Не отступает. И входит.

Убрали.

И мебель укрыли тканью. Та успела пожелтеть, пошла какими-то пятнами. Ковёр вот скатали, и на пыльном тёмном полу остаются наши следы.

— Сядь. Это неприятно, — он, кажется, начал сомневаться.

— Как ты это сделаешь?

— Если б сам знал. Потом… после… появилась способность. Главное, языком не трепли.

Мог бы и не упоминать.

— И не сопротивляйся.

А вот это так себе затея. В последний миг мелькает мысль, что пускать менталиста в мозги — не очень удачная идея. Да что там…

Но сила наваливается.

И я слышу звон.

Тонкий нервный звук. Будто где-то рядом, над ухом, трясут связку хрустальных колокольчиков. И главное, звук такой навязчивый. Он пробивается прямо в мозг, под черепушку, причиняя физическую боль.

А потом боль уходит.

И я вижу дорогу.

А ещё птиц. Точнее я не сразу понимаю, что это именно птицы. Так, чёрные пятна россыпью. Большие и маленькие. Как капли чернил на тетрадном листе.

Но это птицы.

Просто покрытые чёрной слизью. И сердце ускоряется. Я ещё не понимаю, что произошло, но знаю — плохое. Очень-очень плохое.

И тянет сорваться на бег, но… нет.

— В город, — я вскидываю руку и те, кто идут за мной, останавливаются. — К машинам и в город. Везите синодников. Дарников. Всех. Кордоны выставляйте.

Каждое слово даётся с трудом.

И те, кто сзади, не сразу подчиняются. Они тоже понимают, что что-то случилось.

— Может… — Степан мнётся.

— В город.

Голос мой звучит ровно и сухо. И они подчиняются. Я слышу, как громко и даже чересчур — в этой тиши каждый звук режет ухо — гремит мотор. Машины уходят.

Я остаюсь. Иду.

Я стараюсь не наступать на треклятых птиц, но как же их много. А у ступеней вытянулась в судороге Лапта. Старая борзая скалилась, и зубы её выделялись на фоне черноты, крупные, желтоватые.

Яркие.

Дальше.

Дверь распахнута. Она закрылась бы, но тело не позволяет. Человека не узнать. Хотя… такие ботинки только у Михея и были.

В доме же воняет. У тварей совершенно особый запах. Его мало кто чует, но вот мне не повезло. Я и на той стороне от вони этой мучился, то ли перекисшие огурцы, то ли болото, то ли отхожая яма. Главное что всегда вонь. И чем тварь опасней, тем сильнее воняет.

Дом пропитался этой вонью.

Шаг.

И снова тело.

Ещё одно. Столовая. Тварь застала врасплох. Люди не успели разбежаться. Наверное, они и не поняли-то, что произошло. Женщина склонилась над полем для игры. Фишки, кубики.

Я поднял тот, который закатился под стол, стараясь не смотреть на детей.

Не смотреть бы вовсе. Нельзя.

Не так учили.

Тихий шелест за спиной заставляет обернуться.

Но…

Никого.

Нет никого. Может, сквозняк? Дом выстыл, из-за двери и не только… дальше. Я уже знаю, что искать бесполезно, но не искать не могу. Поэтому иду.

Шаг за…

Шаг за шагом.

Шелест снова заставляет обернуться. И вновь же пустота. В руках револьвер, хотя, чуется, здесь он не поможет. Тварь, которая способна вот так… нет, ей даже заговорённые пули ни по чём.

И надо бы уходить.

Отступать, пока не поздно. Или… поздно? Наверняка, меня уже заметили. А значит, играют. И как… идти. Первый этаж.

Кухня.

Снова мертвецы. Сколько мертвецов… и старая грымза-экономка так и осталась сидеть в своём кресле, которое чем-то донельзя напоминало трон. Горничная, уткнувшаяся лицом в решётку. Лакей с подносом. Графин разбился и осколки хрусталя поблескивали на ковре каплями росы.

Но я иду.

Выше.

Комнаты. Личные покои. Детские. Нянька над колыбелью. Молодая хозяйка тут же. И кажется, что хуже уже не может быть. Но иду. Сердце не выдержит.

Должно. Куда оно денется.

Поэтому выше.

Третий этаж.

И чердак.

Комнаты для прислуги. По этому времени пустые. Но я всё равно… я даже сумел закричать, позвать в глупой надежде, что, может, хоть кто-нибудь.

И собственный голос хриплый, тоскливый, что вой.

Выть и хочется.

Нельзя.

Надо…

Ниже. Я тяну до последнего. Я знаю, что надежды нет, но человек слаб и продолжает надеяться. И поэтому боюсь потерять эту вот надежду. Но всё-таки… иду.

Снова коридор.

Двери запертые. Я закрывал каждую, пытаясь хоть так спрятать то, что за этими дверями находится. Наши покои в северном крыле, угловые, с окнами в сад. И дети, когда были маленькими, часто забирались на подоконники, смотрели. Поэтому жена сшила подушки.

И украсила их вышивкой.

А потом ещё сшила, уже для внуков…

Рука тянется к двери. А проклятое сердце всё не останавливается, заставляя держаться на ногах. И я толкаю дверь. Я должен увидеть.

Должен узнать.

Переступить порог. И Машенька собиралась уехать. Планировала же утром, а я отговорил. Обещал сам отвезти её в Менск, но позже. Завтра. Куда спешить-то? Дурак старый. Тут она.

Внуки тоже.

На подоконнике. Окно затянуто морозом, но разве это может остановить детей.

Клетка на столе.

Канарейка чёрным угольком. Подарок…

И шелест за спиной, такой, сухой, с потрескиванием. Так, по-змеиному, шелестит парча, когда её разворачивают.

Руки тянутся к оружию. И я радуюсь. Я счастлив, чтоб вас. Я не способен одолеть эту тварь, но хотя бы умру красиво… хотя бы…

Умру.

Меня окутывает тёплое облако, которое пахнет остро и сладко, так, как не могут пахнуть твари. И я оборачиваюсь, выпуская на звук все восемь зарядов, которые вязнут в воздухе, осыпаясь чёрною же пылью.

Плевать.

Заговорённый клинок ложится в руку, а я…

…темнота.

Провал.

И шепот в ухе, ласковый, знакомый голос Машеньки, который уговаривает не переживать. У неё всё хорошо. У них у всех всё хорошо. Только я не верю. Машенька мертва. Из-за меня. Она ведь хотела уехать, а я уговорил… и внукам пообещал, что возьму их на стрельбище. Всех возьму. И пострелять позволю.

Они и согласились.

И эти голоса в обволакивающем меня тумане, они вовсе не детские. Твари умеют подделывать. В том числе и голоса. А потому я поддаюсь. Чтобы подпустить её ближе. И она подходит. Она уверяется, что может меня сожрать. И я готов позволить.

Почему бы и нет?

Только…

Я вижу, как туман обретает плотность. Она уродлива и многоглаза. И глаза её — глаза убитых людей. Но бить надо не в них. Меня учили бить правильно. И я выдёргиваю крупицы сил, вкидывая их в клинок.

В удар.

В тот, что пробивает червеобразное тело. Тварь не так и велика.

А ещё кричит.

Её крик раздирает разум и я умираю.

Я вынырнул из чужой памяти резко, будто вытряхнули из неё пинком. И как-то сразу осознал, и где я, и кто я. Только один хрен живот скрутило так, что пришлось стиснуть зубы, чтобы не проблеваться.

— Дыши глубже, — посоветовал Варфоломей.

И улыбнулся.

А я раньше и не замечал, сколько ненормального в этой его улыбке. Дружелюбный? Да он же псих конченный! И главное, что в этом мире психам выживать однозначно легче.

Кто ребенку показывает такое?

Ладно, я не ребенок, но… чтоб вас. Это не кошмар, это… не приведи… я только представил, как вхожу в проклятый дом и нахожу Тимоху, Таньку.

Метельку.

Нет, не стошнило.

Не знаю, как, но не стошнило. Сдержался. Слюну сглатывал и сдержался. Какой я молодец.

— Ты… её убил?

— Мне сказали, что да.

— Ты не веришь?

— Меня нашли в той комнате. И тварь. Оболочку от неё. Твари в этом мире мало что оставляют. А от этой кожура, такая… как от червяка. Шкура? Не знаю, как правильно. Изъяли её. А я выжил. Так, помяла чутка. Руку вот, — он провернул ладонью вверх и вниз. — Изметелила. Кость наново выращивать пришлось. В Петербурге уже, куда меня и отправили.

— Зачем?

— Так… дело такое. На особом контроле. И нет, мальчик… или кто ты есть. Мне не поверили на слово. Меня неделю Исповедники наизнанку выворачивали. И по одиночке. И втроём. Вспомнил даже то, как в детстве в постель ссался. А потом и Романов удостоил высокой чести. Благословил от всей души. Благо, из младшей ветви, но от старшей я бы живым не вышел. Свет, он… жжётся. А я слишком давно жил подле Охотников. Мы не любим свет. Не сталкивался?

— Приезжала сестра государя. Но не скажу, чтоб так уж тяжко.

Кивок.

— Это пока. Подрастёшь, силёнок наберешься, тогда иначе всё будет… если подрастёшь.

Хорошая оговорочка.

— Одно хорошо. Если б во мне осталось хоть что-то от твари, меня бы этим светом выжгло.

Ага, то есть это Варфоломей на опережение? Я вот прям сразу Зорьку вспомнил. Обидно понимать, что ты не один такой охрененно умный.

— Потом Аристарх оставил с сыном. На большее я всё одно способен не был. И то… — он махнул рукой. — Пользы от меня было… за мной самим уход надобен. С Василем в одной палате и валялись. Он от нервов маялся. Я после благословения пытался не подохнуть.

— Зачем ты притворяешься? — говорить неудобно. — Здесь?

И голова болит.

Прям свинцовое кольцо мозги сжимает. А ещё я не слышу тень. Всего мгновенье, но эта тишина пугает до одури. Но тут же она отзывается, выползает, растрёпанная и полупрозрачная.

— Отпусти животинку, — Варфоломей кривится и эта его улыбка перекашивает лицо. — Такие штуки тяжко даются. Даже странно, что ты сидишь.

Сижу.

Говорю.

И думаю… чтоб тебя. Я давно должен был спалиться, но то ли Громовы не заметили этой несуразности, люди вообще не любят замечать вещи, которые им не нравятся, то ли нашли ей объяснение. Но Варфоломея не проведешь.

Тень всё-таки отпускаю.

Не в себя.

Она кружит по комнате, и остановившись в углу, ныряет под простынь, которой укрыли мебель. Она собирает ошмётки чего-то, то ли запаха, то ли вони.

— Так зачем? — я откинулся на спинку диванчика. И дышать старался спокойно, контролируя, что вдохи, что выдохи. Слабость? Бывало и похуже. Пройдёт. — Притворяешься зачем? Это вот… со всеми дружить. Всем нравится.

И оскал становится шире. А Варфоломей подвигает стул и устраивается напротив.

— Затем, что я уверен. Тварь ещё здесь.

— Здесь? — чтоб… это прозвучало так, будто она прямо за спиной стоит.

И главное, с трудом удержался, чтоб не обернуться.

— В доме, — Варфоломея смешит моя реакция. Улыбка сейчас у него искренняя, людоедская такая улыбка. — Тварь в доме. Может, сперва она и пряталась… дом перетрясли. Сам Патриарх приезжал. А он…

— Из Романовых?

— Светозарный. Так его именуют. И света здесь было столько, что Дымка потом год не высовывалась. Да и не она одна… Аристарх, только как оно повыветрилось, вернуться сумел.

А я не чувствую.

И моя Тень слизывает с пола отнюдь не светлую силу.

— Меня даже наградили. Орденом, — Варфоломей хихикнул, будто это и вправду было смешно. Хотя, наверное… если свихнуться, потерять семью и получить взамен орден. Он бы предпочёл умереть, но почему-то выжил. И этот вопрос, на который все вокруг уже ответили и удовлетворились ответом, не отпускал самого Варфоломея. — За победу. Дело засекретили. Мои…

Он постучал по голове.

— Тоже.

— А то, что ты умеешь, там… знают?

— Я на идиота похож?

Нет. Не знают.

— Я до сих пор должен являться. Уже не в столицу, но есть в Городне один монастырь, там и Исповедники имеются. Раз в полгода и прохожу проверки. Оно правильно. Не думай, что я против. Исповедники тут толковые… на этот уровень за красивые глаза не подняться.

Киваю.

— Только глубоко в душу они не лезут. Могут, но… зачем? Это и им тяжко, и я бы свихнулся раза после третьего. Но будь во мне тьма, почуяли бы. Её, ожившую, не спрячешь.

— Но ты всё равно…

— Тоже считаешь, что я слегка…

Слегка? Да я считаю, что Варфоломей конкретно так крышей поехал. Но повод, надо признать, имелся весомый. Да и не то это безумие, которое опасно для окружающих.

— Почему ты уверен, что она тут?

Снова этот взгляд. ну да… ребенку бы разрыдаться, удариться в истерику, потребовать, чтобы его отпустили. А я сижу. Гляжу. И вопросы задаю ещё.

— Я однажды умер, — говорю. — Ты знаешь?

— Теперь да.

— Ты чувствуешь ложь?

— Да, — Варфоломей отвечает не сразу. — И не только. Людей… мутно… это не сразу появилось. А уже потом, после допросов, когда отошёл… свет долго не отпускал. Да и как отпустить, когда первый год меня каждые пару месяцев благословляли. На всякий случай. Если б не Аристарх, думаю, прибили бы просто, для общего спокойствия.

И не скажу, что были бы не правы.

— После полновесного благословения чувства такое, что тебя изнутри прокипятили, выжали и сушиться повесили, набив сперва тушу иголками. Больно. И в этой боли потом начинаешь ловить… страх. Я первым почувствовал страх. Аристарх нанимал… в общем, чтоб приглядывали за мной. Я, как накатывало, ложку в руках удержать не мог. А они всё одно боялись, те девочки, которые… сестры милосердия. И страх меня зацепил. Потом… другое тоже. Но да, правду я чую.

— Тогда… я не причиню вреда Громовым, — говорю, глядя в безумные глаза. — Я обещал ей, что сделаю всё, чтобы спасти род. Понимаешь?

Понимает.

И безумие чуть гаснет. А ещё, кажется, он окончательно передумал меня убивать. Кивает. И продолжает.

— Потом я понял, что есть не только страх. И что страх прячет другое. Радость. Или огорчение. Отвращение. Много всего. Он мешает читать людей. А я хотел… даже не так. Я должен был. А когда они боятся — сложно.

— А когда не боятся, то подпускают ближе?

— Верно. Они открываются. Перестают опасаться.

Ну да, как можно опасаться такого славного парня, как Варфоломей.

— И я знаю о них всё…

Это вряд ли. Но спорить не буду. С психами вообще опасно спорить.

— И пойму, когда кто-то из них изменится. И тогда я её найду.

Прятки, блин.

Для взрослых и одержимых.

— Есть ли кого искать? — я позволяю себе сомнения.

— Есть. Она есть. Я не мог убить тварь, мальчик. Или кто ты там на самом деле.

Молчу.

Не соврать не получится. Правда его не обрадует…

— Почему? — лучше уж задавать вопросы, чем отвечать на них.

И Варфоломей моргает.

— Почему… потому что это невозможно. Таких тварей не убивают ударом ножа. И не умирают они сами собой, так вот, вдруг, оставив целым человека… нет… такие уходят долго и большой кровью. Так что она здесь. Не знаю, как. Не знаю, где она спряталась от света, но она здесь. А значит, рано или поздно мы встретимся.

Это он произнёс с полной уверенностью.

А ещё с надеждой.

Чтоб вас…

— А что до остального, то она появилась здесь не случайно. И не с той стороны, — Варфоломей вскочил, заложил руки за спину. — Я думал. Много думал.

И говорил. Наверняка.

Только его не слушали. Местную логику я уже более-менее понимал. У ненормального хозяина и собака с придурью. А его считали если не собакой, то отражением деда.

— Гадал. Полынья? Не здесь. Наоборот. Это место устойчиво. Даже если весь мир провалится в бездну, оно будет стоять. Незыблемо, как Её слово. Кто-то подцепил заразу? Тоже… это бы заметили. Наверное. Не знаю. Не уверен. Случись всё в другое время, я бы подумал, что так оно и вышло. Официальное расследование пришло к тем же выводам.

Только выводы не устроили ни деда, ни Варфоломея.

— Но очень вовремя, мальчик… очень… так всё совпало… праздники грядущие. Вся семья собралась. Всегда собиралась. Рождество здесь не празднуют. Разве что слуги и то нынешние, а те, кто был раньше… нет, у нас своё… Долгая ночь. Её время. А ещё костров, которые раскладывали во дворе. Свечей и живого огня. Она тоже любит живой огонь.

Его голос стал тише и тон изменился. Варфоломей даже улыбался почти нормально, как человек, который вспоминал. Вот только эти воспоминания, доставлявшие радость, сменились иными.

— Мы… весь род… был. Здесь. За одним столом. А на следующее утро они и отбыли. Твой отец с семьёй. Аристарх… сопровождение малое.

Кулаки сжались.

— Неделей позже или раньше… всех бы не было.

И его дочери с внуками тоже.

— Дел хватало. Пусть и потише зимой, но вот… Алексей со старшим своим собирался в Москву. На оружейную выставку. Младший его — в Тверь, были там у нас дела с Пелецкими, хотели о расширении говорить. Да…

Он махнул рукой, но добавил:

— Не случайность это.

— Не случайность, — отвечаю. — А… Моровские… они…

— Нет, там обычный прорыв, правда, глубокий и не понятно, как возник. Такие сами по себе не появляются. Это как… ну вот сперва трещит верхний слой и появляется полынья. Если её закрыть да зашить, то рана затянется. А если оставить, как есть, то она будет шириться и расползаться. А чтоб сразу и на глубину… нет, такого не было никогда.

Ага.

Никогда не было и вот опять.

Но вовремя прикусываю язык.

— Я знаю, что погань принесли. Кто? Кто-то из своих. В чём, где… не знаю. Своею ли волей? Хочется думать, что нет. Может, вовсе не знали, что там, пока оно не… выползло.

— Газ, — я вдруг понял, что мне напоминает увиденное. — Газ… газ заполняет весь доступный объем. И распространяться может быстро.

Особенно, если это не обычный газ, а изменённый. Нет, и вправду, почему бы и нет? Измененные животные есть, травы тоже, а если так, то почему бы не быть изменённым газам?

— Может… — Варфоломея моя теория не удивляет. — Я знаю, что умерли они мгновенно.

И это правда. Я бы хотел забыть, но увиденное чужими глазами прочно отпечаталось в голове. Позы. Люди. Никто не бежал. Никто не прятался. Как будто людей просто поставили на паузу.

— И это тоже хорошо… твари… разные бывают.

Не сомневаюсь. Но мне интересно другое.

— Газ должен был откуда-то появиться…

— Твари бывают разные.

А вот здесь у него нет ни вопросов, ни сомнений.

Кстати, моя теория объясняет, почему после первой волны никто не пострадал. Газ развеяло ветром. Птицы сперва отравились, а потом концентрация упала до нелетальной. Хорошо бы узнать, не болели ли люди в округе, не смертельно, но вот как отравление…

Так, и что это даёт?

А если… если так… если твари не было?

Хотя… газ не исключает, что тварь была. Может, она газ выделяла там. Шкура же осталась…

— На той шкуре были твои следы? Ты можешь показать, как она выглядела?

— Не сейчас, — Варфоломей покачал головой. — Мне это тоже тяжко. Ты второй человек, которому я вообще…

— А первый?

— Аристарх. У меня нет от него секретов.

Значит, дед тоже всё это видел. Тогда не удивительна его паранойя. Скорее удивительно, что он в принципе нормальным остался. Относительно нормальным.

Но мои мысли требуют, чтобы я ими поделился.

— А ты не думал, что это может быть не тварь… что… просто кто-то собрал… бомбу… с газом, — говорю очень медленно, потому что самому в такое верить не хочется. — Она лопнула. Газ выплеснулся. И все умерли? А тварь просто подкинули, чтобы списать нападение на кого-то?

— Что?

А вот теперь надо осторожно. Варфоломей ведь на грани. Он реально на грани. Человек многие годы жил, пытаясь вычислить, в ком тварь прячется. Он жил этим. И не свихнулся окончательно, потому что поставил себе цель. А я у него эту цель выбиваю, как табуретку из-под ног.

— Допустим… это очень ядовитый газ. Может, действительно с той стороны. Его принесли. Распылили… ты пришёл, когда действие уже закончилось.

Поэтому и жив.

— Тварью пахло.

— Тварь и была… скажем… когда-то на меня натравили тень. Принесли в камушке. Я тогда мало чего понимал, но… в общем, если можно засунуть в камушек маленькую тварь, то почему нельзя засунуть большую?

— Можно… — Варфоломей отвечает далеко не сразу. И по лицу его проходит судорога. — Можно… но нужен хороший… как ты выразился… камушек. Идём.

И Варфоломей развернулся к двери.

Мог бы, к слову, и помочь. У меня после его картинок ноги заплетаются, но…

Тень первой ныряет в дверь.