Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 275. Цитадель Тяньинь. Верность[275.1] разбитая вдребезги

Он увидел, как маленький Мо Жань широко улыбается своей матери, а Дуань Ихань гладит его по голове и говорит:

— Плати добром за добро, не мсти за обиду.

Он увидел, как Мо Жань бережно держит в руках коробку со сладостями, которую подарил ему Сюэ Мэн и очень осторожно откусывает от пирожного, боясь уронить даже маленькую крошку.

Он увидел, как Мо Жань, одетый в совсем новую форменную одежду ученика Пика Сышэн, стоит перед винной лавкой в городке Учан и двумя руками почтительно передает хозяину серебряные монеты. Потом он улыбается и немного смущенно, но в то же время с радостным предвкушением обращается к торговцу:

— Я хотел бы купить кувшин лучшего вина «Белые Цветы Груши», не могли бы вы помочь мне выбрать самый достойный сосуд для него? Я хочу подарить это вино моему учителю, чтобы он мог попробовать его на вкус.

Одно за другим все эти воспоминания начали всплывать в его памяти.

Все самое теплое, чистое и прекрасное, что было в сердце Мо Жаня, проносилось у него перед глазами словно яркие картинки во вращающемся фонаре.

И во всех этих сценах из прошлого, начиная от первых лет жизни в крайней нужде и до юношеских лет, когда в его сердце был подсажен Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия, Мо Жань всегда улыбался. Однако в его жизни было так мало по-настоящему светлых дней, когда он мог от души весело смеяться, что все эти хорошие воспоминания с легкостью можно было пересчитать по пальцам.

Какое-то время Чу Ваньнин просто смотрел на эти быстро мелькающие перед его глазами осколки событий, а потом вдруг все улеглось и успокоилось.

Поскольку их души были переплетены слишком долго, теперь Чу Ваньнин мог со всей ясностью увидеть, что, оказывается, до того, как в сердце Мо Жаня был посажен Цветок Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия, он ему и правда очень нравился. Мо Жань почитал его, тянулся к нему и даже испытывал самую горячую и глубокую привязанность, несмотря на то, что Чу Ваньнин не любил улыбаться и в процессе обучения был даже излишне резок и придирчив.

Чу Ваньнин нравился Мо Жаню даже таким, ведь он все равно казался ему неуловимо знакомым и очень теплым. Он чувствовал, что этот на вид ледяной учитель в глубине души очень хороший человек.

Оказывается, Мо Жань полюбил его… в столь раннем возрасте, искренне и со всей свойственной юности пылкостью.

Перед глазами продолжали всплывать воспоминания Мо Жаня, и, последовав за этим потоком, Чу Ваньнин вынырнул в том времени, когда одной прекрасной лунной ночью в ученическом общежитии Пика Сышэн горел лишь один сиротливый огонек. Сидя у краешка стола перед развернутым свитком Мо Жань очень сосредоточенно изучал его содержание, прежде чем попробовать что-то вышить на белом платке, что все это время держал в руках.

Сделав всего пару стежков, он неуклюже проткнул иглой палец, и капли крови тут же испачкали ткань.

Мо Жань широко открыл глаза и с самым удрученным выражением лица грустно вздохнул:

— Это так трудно.

Испачканный белый платок был отброшен в сторону, присоединившись к кучке таких же неудачных недоделок.

Он взял новый кусок ткани и снова начал шить.

Светильник не гас всю ночь, и не счесть сколько платков было испорчено, пока его руки не приобрели нужную сноровку. Медленно на белой ткани начали распускаться бледно-алые лепестки, один, два… пять лепестков.

Каждый лепесток был тщательно и кропотливо вышит. Каждый лепесток был вышит от всего сердца.

Стежок за стежком этот юный отрок неловко и неуклюже вышивал на белом платке цветок яблони, что, распустившись единожды, не увянет весь год.

Каждый раз, когда он смотрел на этот платок, его глаза ярко сияли.

На самом деле вышивка была не очень красивой, в основном узоре было много неровных и откровенно кривых мест, так что сразу было видно, что выполнена она неопытной рукой новичка, однако Мо Жань был не в силах сдержать радости. С воодушевлением он осмотрел платок с одного края до другого, после чего подбросил его вверх, и легкая нежная ткань медленно опустилась ему прямо на лицо, полностью накрыв его.

Под платком он громко и весело рассмеялся и подул на него. Тонкий край платка с вышитым цветком яблони загнулся, открыв исполненный нежности взгляд юноши, в котором, словно отраженные в воде солнечные блики, искрился свет.

— Подарю моему Учителю. Ему обязательно понравится.

Все то тепло, что жило внутри этого сердца, было невыносимо для ядовитого цветка, поэтому позднее он полностью его выел.

— Каждый раз, используя этот платок, он будет думать обо мне.

Мо Жань свернул платок и спрятал за пазухой. Бесчисленное количество раз мысленно представляя, как Чу Ваньнин будет хвалить его и сколько счастья будет на его лице, он не мог сдержать радостное предвкушение, чувствуя, как в его сердце расцветает весна, колосятся травы и поют иволги. В ту же ночь преисполненный радости он прибежал к жилищу Чу Ваньнина, где нашел его стоящим на берегу пруда и наблюдающим за плавающей там рыбой.

— Учитель! — светясь от счастья, он подбежал к нему.

Немного удивленный Чу Ваньнин обернулся:

— Почему ты пришел?

— Я… апчхи...

Погода была довольно холодной, а он так спешил, что выскочил на улицу без теплого плаща, поэтому, не договорив, юноша громко чихнул.

— Почему ты так спешил, что даже забыл как следует одеться? — чуть поменял вопрос Чу Ваньнин.

Мо Жань потер нос и, растянув рот в улыбке, ответил:

— Я не мог ждать. У меня есть одна вещь, и если я не отдам ее Учителю, то точно не смогу уснуть.

— Что за вещь?

— Дар моему учителю. Это знак уважения принявшему меня наставнику, — с этими словами он нащупал за пазухой бережно сложенный платок. Но когда дело дошло до того, чтобы передать подарок, Мо Жаня вдруг охватила робость и щеки его стыдливо покраснели. — Ну, на самом деле… на самом деле он ведь не стоит и нескольких медяков. Нет, он недостаточно хорош.

Мямля, он переминался с ноги на ногу, комкая и расправляя платок. В конечном итоге он спрятал его за спину, и принялся носком ботинка ковырять землю.

— Ты что-то купил?

Уши юноши совсем покраснели, когда он застенчиво ответил:

— Не купил, у меня нет денег…

Чу Ваньнин на миг пораженно замер:

— Сделал сам?

Мо Жань склонил голову, так что пушистые облака ресниц скрыли его смущенный взгляд, и тихо пробормотал:

— Угу.

Не дождавшись ответа Чу Ваньнина, он опять торопливо затараторил:

— Ладно, забудьте об этом, он правда некрасивый, очень уродливый! — даже повторив это несколько раз, он все еще чувствовал, что этого недостаточно. Набравшись смелости, он снова взглянул на Чу Ваньнина и с нажимом в голосе повторил. — Ужасно безобразный.

Чу Ваньнин до сих пор помнил какие чувства он испытал тогда... На самом деле это были изумление и восторг.

До того дня он никогда не получал в подарок что-то сделанное руками самого дарителя.

Но он был слишком смущен, чтобы как-то показать это или хотя бы просто неловко улыбнуться в ответ. Так что ему оставалось только еще сильнее напрячь лицо, натянув на него самое серьезное выражение. Тогда больше всего он боялся, что этот только переступивший порог ордена юный ученик заметит ту сладкую свежесть, что разлилась в этот момент в самом потаенном уголке его сердца.

Слегка откашлявшись, он спокойно и рассудительно сказал ему:

— В таком случае, раз это все равно уже сделано, как бы оно ни было некрасиво, ты должен дать мне на него взглянуть, верно?

В итоге Мо Жань все же вытащил из-за спины этот многострадальный платок и даже хотел почтительно передать его двумя руками, но в этот момент понял, что уже столько раз его скомкал, что тот теперь весь мятый, поэтому он суетливо попытался его разгладить.

Когда от смущения и стыда его лицо запылало, словно в лихорадке, красивая рука с тонкими длинными пальцами, наконец, забрала у него этот создавший ему столько трудностей скомканный платок.

И в тот же миг царившая в его сердце смута свернула знамена и отступила прочь[275.2].

В исступлении у Мо Жаня невольно вырвалось:

— Ах… Учитель, но это действительно уродливо…

В то время Мо Жань еще не вызывал в Чу Ваньнине никаких ответных чувств, поэтому все, что сохранилось в его памяти после того случая, это сияющие черные глаза, прекрасные, словно цветы, омытые благодатным дождем.

Иногда чувства рождаются стремительно, подобно удару грома или вспышке молнии, а иногда они приходят медленно, подобно каплям воды, что точит камень.

То, что случилось с Чу Ваньнином, было скорее вторым случаем. Он был до глубины души тронут теплыми чувствами этого юноши и, хотя тогда еще не осознавал этого, но в итоге одного взгляда и одной улыбки оказалось достаточно, чтобы пробить его защиту.

Когда, отойдя от первого шока, он пришел в себя, эта нежность и мягкость уже стали той трясиной, в которой он мгновенно увяз по уши, и с этого момента ему было уже слишком тяжело из нее выбраться.

— Это носовой платок?

— Гм… ага.

Белый квадратный кусок небесного шелка[275.3] с края был украшен вышитым цветком яблони. Каждый стежок был выполнен старательно и аккуратно, и хотя эти стежки выглядели немного неровными, но были достаточно прочными и даже немного милыми в этой своей неумелой неуклюжести.

Похожее на спрятанную от людских глаз горную долину сердце Чу Ваньнина внезапно дрогнуло, посреди закрытого от мира ущелья забил весенний родник, в водах которого теперь купались опавшие лепестки цветов. Он долго смотрел на этот шелковый платок, не зная, что сказать.

Он ведь и правда первый раз в жизни получил такой подарок.

Когда юный даритель заметил, что он молчит, то сразу решил, что ему не понравился его подарок и, запинаясь, принялся оправдываться:

— Я… я вышивал по схеме из книги. На самом деле, эм… на самом деле, такие платки продаются в городе, стоят не так уж дорого, да и вышивка тоже… тоже намного красивее моей.

В итоге, он так разнервничался, что хотел забрать обратно платок, но Чу Ваньнин на шаг опередил его и, невозмутимо сложив платок, сунул его за пазуху.

— Возмутительно. Разве можно сначала преподнести дар своему наставнику, а потом пытаться вернуть его обратно?

Мятый платок, все еще хранивший тепло тела Мо Жаня, был и правда очень уродлив. В Учане за восемь медяков можно было купить десяток таких платков, искусно вышитых в едином стиле, однако Чу Ваньнину именно этот платок казался невероятно ценным, и он не хотел его возвращать.

Это стало первым подарком, который Мо Жань приподнес Чу Ваньнину в этой жизни. После цветочного проклятия этот кусочек воспоминаний и этот шелковый платок были навсегда забыты Мо Вэйюем, а такой стеснительный и косноязычный человек, как Чу Ваньнин, тоже никогда не стал бы напоминать ему об этом.

Заметив, что Мо Жань все сильнее интересуется Ши Мэем, самоотверженно нарезает вокруг него круги и осыпает его подарками, Чу Ваньнин становился все более закрытым и молчаливым. Меньше всего он желал, чтобы Мо Жань вспомнил о своем подарке и вновь обратил внимание на этот платок.

Конечно, со стороны Мо Жаня это была просто мимоходом брошенная милостыня, но теперь это его вещь, и он ей очень дорожил[275.4].

Он вспоминал…

Слияние двух душ принесло с собой множество моментов из событий прошлого, и теперь Чу Ваньнин медленно вспоминал их одно за другим.

С постели он поднялся более разгневанным, более нетерпеливым, более убитым горем и более страдающим душой, чем когда-либо прежде…

От нахлынувших эмоций у него тряслись руки. Наконец-то, он знал всю правду, и теперь видел всю картину и подоплеку событий от начала и до конца.

В действительности дело было не только в том, что в детстве Мо Жаня несправедливо обидели.

И не только в том, что он был обольщен магией[275.5] Ши Мэя.

Это было намного глубже.

Все его самые важные воспоминания были подавлены темным заклинанием Ши Мэя, так что на протяжении двадцати лет, две жизни, никто не знал каким все было изначально.

По сей день.

Правда, истина…

Это и было неоспоримой и истинной правдой в последней инстанции!

На горе Цзяо не осталось никого, кто мог бы остановить его. Не в силах думать ни о чем другом, словно полоумный, он помчался к подножью горы и, добравшись до ближайшей деревни, принялся расспрашивать людей о местонахождении Мо Жаня.

— Образцовый наставник Мо? — ничего не зная о статусе Чу Ваньнина, довольно грубо ответил какой-то деревенский житель. — Что за ересь? Какой же он образцовый наставник, это же просто двуличная тварь.

Двуличная тварь…

Преступник…

Тиран и деспот.

Голова закружилась, и в этой бешеной круговерти двух жизней свирепо скалящего зубы в кровожадной усмешке Тасянь-Цзюня из прошлой жизни сменил Мо Вэйюй из жизни этой, который, потупив взор, ласково улыбался ему.

Нет, это не так.

Правда совсем другая.

— Где он? — побледнев, спросил Чу Ваньнин.

— Так в Цитадели Тяньинь, — ответил ему этот селянин. — В границах Верхнего и Нижнего Царства кто ж не знает, что этот человек преступник, виновный с самых чудовищных злодеяниях. Сегодня его духовное ядро будет вырезано и он, наконец, получит по заслугам!

Казалось, сошедшая с горы каменная лавина обрушилась на череп Чу Ваньнина.

— На какое время назначена казнь?! — со слишком явным нетерпением спросил Чу Ваньнин. В этот момент его глаза феникса так ярко и яростно засверкали, что сельский житель даже немного перепугался.

— Припоминаю, но точно не помню, вроде как… в полдень?

В полдень… в полдень… Чу Ваньнин посмотрел на тень отмеряющего время шеста, установленного рядом с полем для просушки зерна, и тут же переменился в лице!

Талисман для вызова дракона был извлечен мгновенно. Стоя в центре поднятой им бури, Чу Ваньнин приказал бумажному дракону сейчас же отправляться в путь. Дракон сначала хотел как обычно попрепираться, почесать языком и понабивать себе цену, но тут заметил слезы в глазах Чу Ваньнина.

Маленький дракончик Чжулун был потрясен и напуган:

— Что с тобой случилось?

— Помоги мне.

Никогда прежде этот бумажный дракон не видел такого выражения на лице Чу Ваньнина. Не представляя, что тут вообще можно сделать, он просто сказал:

— Когда этот достопочтенный дракон отказывался тебе помочь… ох, только не надо плакать.

Чу Ваньнин до скрипа сцепил зубы. Вот только вся его строптивость осталась в прошлом. Правда подточила его внутренний стержень, словно короед сердцевину дерева, и теперь его хребет был сломан.

— Я не плачу! Пока еще не слишком поздно отвези меня в Цитадель Тяньинь!

— Почему ты хочешь лететь туда?

— Спасти человека, — на этот раз он не смог подавить сотрясающую его тело дрожь. Конечно Чу Ваньнин не собирался плакать навзрыд, очевидно, что он никогда не хотел рыдать в голос, но нежеланные слезы все-таки пролились, и он принялся яростно тереть свои покрасневшие глаза. — Спасти одного несправедливо осужденного человека.

— …

— Если в этом мире есть человек, которому нужно вырезать духовное ядро, а его самого подвергнуть всеобщему осуждению, то это точно не он, — хрипло сказал Чу Ваньнин. — Пусть обвинят меня вместо него.

Бумажный дракон больше ни о чем не спрашивал. Когда Чу Ваньнин сел на него, он превратился в гигантского дракона, чьи рога задевали облака, а мощь могла потрясти небо и землю. С ревом он взмыл в небеса и помчался, обгоняя ветер. Его длинные усы развевались, рассекая туман, пока он стремительно поднимался все выше, прорываясь сквозь пропитанное влагой облачное море.

Чу Ваньнин сидел между рогами дракона.

Сильный ветер обдувал его лицо. Здесь, на высоте, граничащей с Девятыми Небесами, было так холодно, что, казалось, кровь в кончиках его пальцев превратилась в лед. Он смотрел вперед: на клубящиеся и наслаивающиеся друг на друга облака, на каскады горных цепей внизу, на вечно текущие реки, на все сущее, что как и вчера жило в этом бренном мире.

На самом деле с момента своего пробуждения он обезумел, окоченел, сломался и разбился на множество осколков.

Сейчас, медленно приходя в себя, он полностью погрузился в страдания и горе, что принесли с собой чужие воспоминания о событиях прошлого. Свернувшись калачиком на теле дракона, он все сильнее наклонялся вперед, пока, наконец, не уткнулся лицом в ладони.

Шквальный ветер завывал в его ушах.

Они собираются осудить Мо Жаня, разрезать его сердце и раздробить духовное ядро…

Чудовищные злодеяния, преступления, заслуживающие высшей кары.

Это не так.

Вой ветра был таким громким, что, казалось, мог заглушить все человеческие радости, горести, скорби и печали.

Небо так высоко, облака так легки. Под порывами северного ветра Чу Ваньнин, наконец, заплакал. Эти две бренные жизни… будь то Тасянь-Цзюнь или образцовый наставник Мо…

Изначально все было не так.

То, что сказал когда-то Мо Жань, было правдой.

С самого начала, с того самого поклона у Пагоды Тунтянь, все это было ошибкой.

Когда солнце достигло высшей точки небосклона и водяные часы преодолели последнюю отметку до нужного времени, служительница Цитадели ударила в колокол и громко огласила:

— Полдень[275.6]!

Стайка испуганных птиц[275.7] взмыла в небеса.

— Да свершится наказание!

Мо Жаня подняли на раму для пыток, связали вервием бессмертных, сняли верхнее одеяние и широко распахнули полы нижней одежды, обнажив грудь.

Сжимая в руке свое непревзойденное божественное оружие — стилет, с холодным как лед выражением лица Му Яньли сделала шаг вперед и встала перед ним.

— Сейчас господин будет подвергнут наказанию. Надеюсь, господин раскается в содеянном.

С ее губ полились слова древнего ритуального напева Цитадели Тяньинь:

«Безбрежный Голос Небес[275.8] не может иметь пристрастий.

Человек Голоса Небес не может иметь привязанностей.

Отдаленный Голос Небес не может оскорбить богов.

Голос Небес исполнен сочувствия, чтобы почитать все живое».

Во взгляде, которым она одарила Мо Жаня, был уважительный… да, несомненно, это был уважительный прощальный поклон.

После того, как она вытащила клинок из ножен, послышалось мерное гудение и искры брызнули во все стороны, словно золотые перья. Сияние стилета отразилось в ее пустых глазах, в которых не было ни капли человечности.

Внизу кто-то прикрыл глаза, кто-то вытянул шею, кто-то тяжело вздохнул с закрытыми глазами, а кто-то радостно зааплодировал.

Ничего удивительного, ведь все люди разные, только и всего.

— Начнем. Небесная кара — вырезание духовного ядра.

Рука с зажатым в ней клинком поднялась и опустилась. Кровь брызнула во все стороны. Повисла мертвая тишина.

А потом на одной из трибун кто-то, не выдержав, закричал так, что, казалось, его крик достигнет Девятых Небес:

— Брат!..

Когда божественное оружие вонзилось в грудь Мо Жаня, горячая ярко-алая кровь потекла бурным потоком. Он распахнул глаза и сначала не почувствовал ничего, но затем опустил голову и увидел окровавленную плоть своего обнаженного сердца.

Его губы шевельнулись. Острая боль была подобна взрыву фейерверка, вызвав бурление тьмы и света перед его глазами.

— Кхэ-кхэ!

Кровь хлынула из его рта, запахло железом.

Безбрежные небо и земля растеклись по горизонту, превратившись в лишенное тепла алое море.

Но все это было неправильно. Все было ошибкой.

Летевший на драконе Чу Ваньнин был все ближе.

Когда-то он думал, что Мо Жань бесчувственный и циничный человек, который относится к жизни, как к игре. Конечно, это было из-за досады и обиды, из-за того, что в его сердце зародилась ненависть.

Когда-то он думал, что из-за того, что Мо Жань раз за разом подвергался телесным наказаниям и словесному порицанию, нежные теплые чувства, зародившиеся между ними двумя в самом начале ученичества, со временем были забыты.

На самом деле и это было не так. Все это время эти воспоминания пребывали в заточении в самых потаенных глубинах души Мо Жаня.

Он видел.

Теперь Чу Ваньнин видел, что в сердце Мо Жаня была сокрыта подавленная Цветком Вечного Сожаления Восьми Страданий Бытия глубокая душевная привязанность и дружеское расположение.

В то время Мо Жань еще был молодым и чистым юношей, и в его груди билось полное тепла здоровое сердце. В то время его только что обретенный отец-наставник, стоя у покрытого лаком подоконника, взглянул на него и с безразличным видом сказал:

— Мо Жань, подойди.

Когда он подошел, перед ним появились кисть, тушь, бумага и чернильный камень.

— Я слышал, как уважаемый глава говорил, что ты не умеешь писать свое второе имя. Берись за кисть, я научу тебя.

И он учил. Тихим голосом, таким же бледным, как распустившиеся прозрачно-белые цветы за окном, что появились из ничего в этом бренном мире.

— Уважаемый глава дал тебе второе имя — Вэйюй, которое противоположно по смыслу твоему первому имени[275.9]. Я напишу раз, а ты внимательно смотри.

После этого кончик кисти отца-наставника проворно и выверенно запорхал над листом, оставляя изящно выписанные вертикальные и горизонтальные извилистые линии, точки, черточки и галочки. Стоявший рядом с ним юный ученик бестолково пытался повторить их написание.

— Поставил лишнюю точку… На этот раз написал на одну меньше.

Переписав пять раз, он все же смог написать правильно, однако выглядело все это уродливой до смерти безобразной мазней. Чу Ваньнин никогда еще не встречал такого бестолкового ученика. Не удержавшись, он спросил с легкой досадой:

— Это так сложно?

Не сложно.

Однако тогда Мо Жань не осмелился сказать ему, что на самом деле настоящая причина была в том, что когда Чу Ваньнин опускал глаза, то выглядел так хорошо, что он не мог оторвать от него взгляд. Из-за своей ненасытной потребности смотреть на него еще и еще, он намеренно писал на одну точку меньше или на один штрих больше.

Так что он просто обманывал, чтобы тот снова и снова учил его.

— Ох, это и правда сложно.

Чу Ваньнин уставился на него:

— Тогда смотри внимательнее. Нельзя быть таким небрежным.

Мо Жань поджал губы, пряча улыбку, и с самым искренним огорчением в голосе попросил:

— Тогда, Учитель, напишите это еще разок, поучите меня еще.

Ему действительно очень нравилось смотреть на полуприкрытые глаза феникса, когда его учитель склонял голову над бумагой.

Пока Чу Ваньнин держал его руку, пытаясь научить писать, казалось, он мог слышать, как за окном распускаются цветы яблони.

Вокруг платформы для исполнения казни был поставлен высокий магический барьер. Если Голос Небес Цитадель Тяньинь вынесла свой приговор, никто не мог препятствовать его исполнению.

Острие божественного клинка было крепче стали и полностью покорно мысленным приказам своего хозяина. Выражение лица Му Яньли оставалось все таким же безразличным. Казалось, она не слышит частое и тяжелое дыхание Мо Жаня, не видит каким мертвенно бледным стало его лицо, как вздулись вены на его висках и из уголка рта капает кровь.

Она лишь исполняла приговор Божественных Весов, наживую вырезая духовное ядро.

Кинжал вонзился прямо в сердце. Стремительно располосовав плоть вдоль и поперек, он разыскал фрагмент духовного ядра, после чего, напитавшись силой, вытащил его наружу… в процессе такой сложной работы острый клинок не мог не отрезать хотя бы кусочек плоти.

Но женщина, что держала его в руке, не придавала значение таким мелочам. Взяв окровавленный кусок плоти с блестящим в нем осколком, она бросила его на серебряное блюдо, которое держал стоявший рядом прислужник.

В следующий момент вперед выступила целительница. Она быстро остановила льющуюся кровь и купировала судорогу сердца, не давая ему остановиться прямо сейчас.

Приговором Божественных Весов было лишь вырезание духовного ядра, поэтому Цитадель Тяньинь делала все, чтобы преступник не умер прямо на помосте в процессе казни.

Они не давали ему потерять сознание, чтобы следить за тем, как близко он приблизился к краю смерти, поэтому Мо Жань снова и снова видел, как вскрывают его сердце, ищут обломки ядра, затем на время заживляют, чтобы потом начать все с начала.

Раз за разом, снова и снова.

У совершенно разбитого и сломленного этим зрелищем Сюэ Мэна подкосились ноги. Прикрыв лицо ладонью, он рыдал и выл в голос:

— Брат…

Было так больно, что сознание Мо Жаня помутилось, связки и сухожилия вздулись.

Однако, в конечном итоге, он чувствовал себя все более свободным.

Каждый раз, когда нож Му Яньли опускался, разрезая его сердце и выковыривая из него новый осколок ядра, он чувствовал, как постепенно уходят грехи его прошлой жизни, и кровь на его руках становится все бледнее.

Неужели, когда эта мука закончится, он сможет получить прощение?

Неужели, когда вырежут все осколки, он сможет вернуть все как было раньше?

Но как давно было это раньше?

Если вернуться в тот день, когда юный Мо Жань впервые поклонился своему учителю, то он останется тем же поддельным молодым господином Пика Сышэн, настоящая мать которого умерла от голода, а значит его счастье так и будет не более чем призрачным отражением луны в воде.

Если вернуться в дровяной сарай в годы раннего детства, когда лишь он и Дуань Ихань были единственной опорой друг друга, то есть опасность, что из-за какого-то печального недоразумения он никогда не встретит Чу Ваньнина, а упустить это счастье было бы самым горьким сожалением его жизни.

Оглядываясь назад в прошлое, к своему удивлению он обнаружил, что никак не может найти в своих двух жизнях тот узловой момент, с которого он действительно мог бы со спокойной душой начать все сначала. Он просто не мог найти ни одного по-настоящему беззаботного, сытого и теплого времени, когда он жил без печали и забот. Даже одного просто хорошего дня.

Оказывается, в двух его жизнях за сорок с небольшим лет не было ни одного мирного вечера.

Верша справедливость, кинжал Му Яньли был по-прежнему глубоко погружен в его плоть.

Мо Жань понимал, что его духовное начало так густо измазано нечистотами непростительных грехов и преступлений, что его нельзя простить. Небеса долго колебались, но, в конце концов, вынесли свой приговор.

Однако в этот момент ему вдруг стало немного грустно.

Ему ведь так хотелось, чтобы у него была мама, учитель, младший брат, дядя и тетя. Он просто хотел иметь дом и семью. Впрочем, вероятно, он правда слишком жадный и хочет слишком много.

Поэтому под конец у него ничего не осталось.

Благосклонность судьбы и небольшая передышка, что подарила ему столько счастья и нежности, все это было ненастоящим, как вода в корзине или песок в ладони.

Он отдал все, что у него было, чтобы возместить нанесенный когда-то ущерб, но ничего не получил.

И вот у длинной реки человеческой жизни, сжимая в руках свою крохотную мокрую корзинку, он присел на корточки. Теперь, когда его корзинка пуста, он в оцепенении бездумно вглядывался в бурное течение, и время утекало как вода.

На самом деле с самого начала у него была только эта маленькая порванная плетеная корзинка, которую он держал.

И мечта, что, попав к нему в корзину, обречена на разрушение.