Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 259. Цитадель Тяньинь. Одна одежда на двоих[259.1]

Кто-то из толпы спросил:

— Как можно помнить все это настолько ясно? Прошло уже так много лет.

Разве мог Мо Жань что-то забыть? Для Цзян Си, живущего в границах Верхнего Царства, это были ничем не примечательные шесть месяцев, в памяти сражавшегося в Нижнем Царстве Сюэ Чжэнъюна это был целый год, наполненный множеством тяжких дум и испытаний. В памяти Мо Жаня это было время медленного падения в бездну отчаяния, где каждый из этих тридцати пяти дней был подобен году на границе ада и чистилища, а жизнь куда хуже смерти.

Когда вышел указ о корректировке цен, среди простых людей поднялась паника. Дуань Ихань и ее сыну и раньше не хватало еды, а теперь им оставалось только подбирать гнилую ботву и заплесневелую рисовую лапшу, чтобы хоть как-то утолить голод. Голодающих становилось все больше, поэтому вскоре даже гнилые листья стали редким лакомством. Однажды страдавший от голода Мо Жань не удержался и попросил:

— Мама, давай сходим в Духовную школу Жуфэн и найдем его, чтобы попросить немного еды?

Но Дуань Ихань ответила тогда:

— Можно просить у кого угодно, но не у него.

Просить милостыню на улице, давать уличные представления, низко кланяться и заискивающе улыбаться — все это было лишь работой, но обивать порог дома Наньгун Яна — совсем другое дело.

Пусть Дуань Ихань жила в нищете, ей все еще было трудно переломить себя, поэтому она решительно отказалась, а Мо Жань больше никогда не заговаривал об этом вновь.

Этот маленький ребенок с необычайно гибким и проворным телом умел быть незаметным. На девятый день после указа о корректировке цен, ему все-таки удалось украсть с поля большой корень белого редиса.

Дуань Ихань бережно хранила этот редис. Каждый день она отрезала один кусочек и делила его на двоих. К восьмому приему пищи редис загнил, но из-за того, что уже очень давно другой еды у них не было, Дуань Ихань разрезала остатки гнилого корня пополам, и этого хватило, чтобы протянуть еще несколько дней.

На двадцать первый день указа о корректировке цен они доели редис и больше не смогли найти ничего, что утолило бы их голод.

На двадцать пятый день пролившийся с неба ливень заставил выползти на дорогу дождевых червей. Мо Жань собрал их в сито и сварил в дождевой воде.

Гладкие и мягкие дождевые черви были тошнотворно противными на вкус. Исхудавший и изможденный до крайности Мо Жань мысленно извинился перед этими мелкими тварями за то, что ему пришлось наполнить ими желудок, и пообещал, что если он выживет, то будет считать дождевых червей своими благодетелями. Небесам ведомо, после того, как этот кошмар закончится, он не хотел никогда снова есть этих маленьких благодетелей…

На двадцать восьмой день у Мо Жаня поднялась температура. Хотя этот ребенок был от природы необыкновенно талантлив и одарен духовно, он не мог выдержать бесконечные тяготы уличной жизни и муки голода.

К этому моменту Дуань Ихань тоже лишилась последних сил. Взгляд ее окончательно погас и опустел.

В тот день, воспользовавшись тем, что изможденный болезнью Мо Жань крепко уснул, она, наконец, решилась и, выйдя из дровяного сарая, медленно побрела в сторону возвышающегося вдали величественного города Духовной школы Жуфэн. Если бы это касалось только ее, то она лучше бы умерла, чем попросила хоть что-то у Наньгун Яна, но ее ни в чем не повинный мальчик был еще так мал. Разве могла она допустить, чтобы он отправился вместе с ней в загробный мир?

Люди в Зале Даньсинь начали смотреть на Мо Жаня с некоторым сочувствием. Сейчас было не так уж и важно, виновен был Мо Вэйюй или нет, ведь те события, что ему пришлось пережить в прошлом, действительно были слишком трагичными.

После затянувшейся паузы кто-то со вздохом спросил:

— В конце концов, ей удалось что-то получить?

— Нет, — ответил Мо Жань. — Ей не повезло. Когда она пришла, Наньгун Ян опять поссорился со своей женой, — помолчав, он продолжил, — как только жена правителя города увидела мою мать, она тут же впала в дикую ярость. Это была очень вздорная женщина со взрывным темпераментом, так что она не только не дала моей матери ни крошки еды, но и приказала палками гнать ее за ворота Духовной школы Жуфэн.

— А Наньгун Ян?

— Я не знаю, — ответил Мо Жань, — мама не упоминала о нем.

Может, он старался помешать этому, а может, просто с сочувствующим выражением на лице стоял рядом, даже не пытаясь вмешаться. Мо Жань не знал, что конкретно произошло в тот день, ему было известно лишь, что после возвращения тело его матери с ног до головы было покрыто ранами и синяками. Свернувшись калачиком в их дровяном сарае, она молча обняла его, а потом начала кашлять кровью. Кровь сменилась кровавой пеной, смешанной с желудочным соком, от которого комната наполнилась едким и кислым запахом.

На тридцать четвертый день Дуань Ихань была уже при смерти. Она почти не могла говорить и плакать.

К ночи она очнулась от полуобморочной дремы, почувствовав, что к ней вернулось немного сил. Увидев прижавшегося к ней Мо Жаня, который изо всех сил пытался согреть ее теплом своего маленького худого тельца, она нежно сказала ему:

— Мой малыш Жань-эр, если у тебя появится такая возможность, вернись в Сянтань.

— Мама…

— Вернись в Сянтань и найди старшую сестру Сюнь, чтобы отплатить ей за ее доброту[259.2], — Дуань Ихань нежно погладила Мо Жаня по голове. — Иди в Сянтань, чтобы отплатить за добро, не задерживайся в Линьи, чтобы отомстить за обиду… Будь добр, послушай, что говорит твоя мама… Перед тем как мама отправилась в Линьи, она задолжала старшей сестрице Сюнь очень большую сумму денег и не смогла вернуть… Ты должен вернуться в Сянтань и оставаться рядом с ней, помогать во всех делах и радовать ее. Кроме того, в будущем, если кто-то сделает для тебя доброе дело, ты должен быть благодарным и никогда об этом не забывать.

Глотая слезы, Мо Жань вглядывался в ее худое изможденное лицо. Глаза Дуань Ихань потемнели еще больше, напоминая блестящие в тусклом свете черные с пурпурно-фиолетовым отливом виноградинки.

— В будущем обязательно плати добром за добро.

Конечно, перед смертью Дуань Ихань постаралась продумать жизнь сына на годы вперед. Больше всего она боялась, что после ее смерти Мо Жань может сбиться с праведного пути, поэтому строго-настрого наказала ему как можно быстрее покинуть это печальное место. Если у ее ребенка будет высокая цель в жизни, то у него не останется времени на то, чтобы предаваться плохим мыслям, и его непросто будет заманить в трясину ненависти.

Поэтому она дала ему эту высокую цель — отплатить за добро, отказавшись от мести.

На тридцать пятый день, после поднятого народом голодного бунта, абсурдный указ о корректировке цен был отменен, и действовал он всего лишь один месяц и пять дней.

После этого большинство знати и богачей лишь вздохнули: ну, наконец-то, этот нелепый фарс закончился. Когда весь Линьи был в смраде и дыму, эти люди, задернув занавески, нежились под мягкими одеялами. Просыпаясь поутру, они полоскали рот принесенной служанками ароматной росой и выковыривали из зубов остатки пищи. Услышав об отмене указа, они, позевывая между делом, отпустили несколько недовольных комментариев и забыли об этом.

То, что для них не имело никакого значения, для Мо Жаня было самым волнительным событием в его жизни. Ему больше не нужно было беспокоиться о пропитании, ведь на улице опять появились добрые люди, которые одарили просящего милостыню Мо Жаня лепешкой и даже, сжалившись, расщедрились на миску жидкой каши с мясом. Он не сделал ни единого глотка. Бережно сжимая миску двумя руками, он спешил поскорее вернуться домой, чтобы отдать эту кашу тяжелобольной матери.

Каша с мясом — это такая хорошая еда. Если мама выпьет ее, то обязательно поправится, так ведь?

Он торопился поскорее спасти жизнь своей матери этой кашей, но не осмеливался бежать слишком быстро. Миска была надтреснута, и сбоку у нее была большая дыра, поэтому, если бы он бежал слишком быстро, то часть драгоценной каши могла расплескаться.

В душе ликуя и с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать вприпрыжку, он, наконец-то, дошел до их дома.

— Мама!..

Держа плошку обеими руками, он, словно маленький щенок, толкнул покосившуюся плетеную дверь своей грязной головой. На лице его сияла широкая улыбка, исполненная надежды на прекрасное будущее для них двоих.

Все ведь складывается так хорошо: мама съест кашу с мясом и скоро поправится, а когда наступит весна и распустятся цветы, они, как и собирались, вместе отправятся в путь и, наконец, покинут Линьи. Они отправятся туда, где будут только песни, радость, веселье, и где не нужно голодать. Туда, где живет мамина старшая сестрица по фамилии Сюнь. Там им больше не надо будет скитаться по улицам и выпрашивать милостыню.

Все складывается так хорошо — скоро они вместе вернутся домой.

Дверь жалобно скрипнула и отворилась.

— Она лежала внутри, — бесцветный голос Мо Жаня разорвал тишину Зала Даньсинь.

Собравшиеся в зале праздные зеваки, пожалуй, были даже удивлены его равнодушием и холодной отстраненностью.

Рассказывая о трагической смерти своей матушки, этот человек был все так же спокоен и сдержан. Он не только не выказал никаких теплых чувств или хотя бы волнения, но даже слезинки не проронил.

Никто из них не задумался о том, сколько лет тоски и внутренних терзаний потребовалось, чтобы его душевные раны затянулись, и он мог говорить об этом, сохраняя такое бесстрастное выражение лица.

— Я позвал ее, но она не проснулась, — сказал Мо Жань. — Она больше никогда не смогла открыть глаза и выпить эту кашу.

В зале надолго повисла тишина.

Наконец, госпожа Ван с дрожью в голосе спросила его:

— Тогда… потом, когда ты… ты остался один, то сразу покинул Линьи?

Мо Жань покачал головой:

— Я пошел в Духовную школу Жуфэн.

Кто-то в толпе охнул и воскликнул:

— Неужели пошел мстить?

— Моя мама сказала, что я должен платить добром за добро, а не мстить, — все также равнодушно ответил Мо Жань. — Я и не думал о мести, лишь хотел позаботиться о погребении матушки. Но у меня не было денег и не было времени побираться на улице, поэтому я пошел в его дом, чтобы попросить немного денег.

— И он дал их тебе?

Мо Жань с едва заметной усмешкой ответил:

— Нет.

— Нет, совсем ничего не дал? Но, судя по тому, что ты говорил прежде, твоя мать оставила в сердце Наньгун Яна свой след, так как же он мог отказаться оплатить хотя бы ее погребение…

— Потому что его первая жена тоже недавно скончалась, покончив с собой, — ответил Мо Жань.

— Что?!

Прищурив глаза, Цзян Си испытующе взглянул на него:

— Жена Наньгун Яна действительно рано ушла из жизни, покончив жизнь самоубийством…

— Пока эта женщина была в положении, ее муж спутался с другой женщиной. После рождения ребенка их семейная жизнь не заладилась, и они постоянно ругались. В тот день, когда моя матушка пришла в орден искать его, они случайно встретились. По слухам, после их столкновения она впала в такую дикую ярость, что ударила мужа ножом в грудь. После этого Наньгун Ян так разозлился, что в сердцах сказал, что желает развестись с ней, — чуть помедлив, Мо Жань закончил. — Она не вынесла этого и в ту же ночь повесилась. На самом деле, она ушла из жизни на несколько дней раньше, чем моя мама.

Дослушав до этого момента, большинство из зевак уже не знали, как вообще теперь реагировать на эту историю. Сначала распутный молодой аристократ вступил в тайную любовную связь с прекрасной певицей из дома развлечений. В итоге аромат исчез и яшма потускнела[259.3]: прекрасная дева умерла, а сам этот человек навлек разорение и погибель на свою семью. Все в этой жизни взаимосвязано, так что, наверное, это даже правильно.

— Я появился как раз после того, как глава ордена отчитал Наньгун Яна, и в его доме собралась семья его жены из известных в Линьи зажиточных торговцев. Все кому не лень бранили Наньгун Яна на чем свет стоит, конечно, внутри него кипело раздражение, и тут он увидел меня. Откуда тут было взяться доброму отношению?

У госпожи Ван всегда было очень доброе сердце. Хотя она уже знала, что они с Мо Жанем не родственники, все равно от всей души сочувствовала ему и со слезами произнесла:

— Жань-эр…

Этот эпизод из прошлого был не из тех, что Мо Жань хотел бы воскрешать в памяти и обсуждать. Он все еще помнил рожи Наньгун Яна и прочих собравшихся там плакальщиков, и тот роскошно украшенный траурный зал, где лежало тело супруги Наньгун Яна… фонарики из золотой фольги, погребальные бумажные куклы, гора драгоценной ритуальной утвари, великолепные траурные стяги[259.4] и украшенный золотой нитью черный, как смоль, лакированный гроб из лавра[259.5].

Сотни людей стояли на коленях по обе стороны от прохода к гробу этой покончившей с собой женщины и громко оплакивали ее кончину.

В негаснущей лампаде тлел ароматный китовый жир. Девяносто девять скрученных спиралью благовоний горели день и ночь. Ветер раздувал дым, накрывая всю округу пеплом и ароматом ладана.

Такая торжественная и помпезная сцена.

А как же его мама?

У феи музыки из Сянтаня были только рваные лохмотья, сняв которые, вряд ли удастся надеть вновь, и похожий на скелет исхудавший маленький сынишка, готовый ее оплакать. Не было даже соломенной циновки, в которую можно было завернуть ее мертвое тело.

— Если тебе на роду написан метр, не стоит просить о трех[259.6].

…Именно эти слова в гневе и отчаянии бросил Мо Жаню Наньгун Ян.

А затем под бдительным оком главы ордена и родителей жены этот человек безжалостно вытолкал своего незаконнорожденного сына за дверь, отказавшись признать его.

Когда умерла супруга Наньгун, ей был положен покрытый красным лаком и украшенный золотой росписью гроб, ароматизированные четки из агата, предохраняющий от тления саван из снежного шелка и атласная повязка на глаза, что защитит ее, когда в посмертии журавлиная стая унесет ее в обитель бессмертных.

После смерти Дуань Ихань над ее трупом пролил слезы лишь один человек. После ее ухода из мира живых не осталось ничего и, согласно словам Наньгун Яна, ей не был положен даже самый простой деревянный гроб из тонкой доски.

После этого, кто же посмеет сказать, что все люди равны перед лицом смерти?

Судьба была несправедлива с ней с начала и до конца. Ее подобное драгоценному нефриту исхудавшее тело было обречено сгнить в грязи.

— Я дотащил ее до общей могилы и засыпал землей, — на самом деле Мо Жань сильно недоговаривал, сокрыв слишком многое за парой пустых слов. Он не стал рассказывать, как умолял проходящих мимо простых людей и благородных господ помочь ему отвезти труп, и как четырнадцать дней тащил источающее жуткую вонь гниющее тело к общему захоронению в пригороде. Не стал он говорить и о том, как руками рыл каменистый грунт, чтобы как следует захоронить исхудавшее маленькое тело своей матери.

Мо Жань не привык давить на жалость и сетовать на судьбу.

Он всегда был человеком, тщательно скрывающим от чужих взоров свое прошлое, и он никогда не заговорил бы о нем, если бы его не вынудили.

В прошлом, в самом начале своего жизненного пути, было десять лет, в течение которых он испил до дна горькую чашу унижений и обид, клеветы и презрительных взглядов. Его сердце закалилось и стало твердым как сталь, так что сейчас ему было безразлично, что думают о нем все эти люди и даже не волновало, что кто-то из них сочувствует ему.

— А потом я пошел в Сянтань.

Он не мог больше находиться в Линьи, поэтому в тот же день спрятался в большой корзине, что перевозил в ручной тележке выезжающий из города странствующий даос, а за пределами городских стен незаметно ускользнул.

Следуя указаниям своей матушки, Мо Жань пошел в направлении границы провинции Хунань. Он странствовал полгода, от разгара лета до первого зимнего месяца. Когда его башмаки совсем износились, он пошел босиком, так что вскоре подошвы его ног огрубели и на них появились толстые мозоли.

Спрашивая дорогу у случайных прохожих, он прошел большую часть пути, но добравшись до границ Храма Убэй, из-за постоянного холода и голода совсем обессилел и упал в заросли травы.

— Мама… — маленький ребенок припал к холодной земле. Пара мутных глаз под всклокоченными черными волосами смотрела на простиравшийся перед ним огромный мир.

Пошел снег. Первый снег этой зимы.

— Я собираюсь уйти, чтобы встретиться с тобой… прости… я больше не могу…

Хлопья снега медленно падали с небес на землю. С тихим шелестом, похожим на мягкий вздох, они плавно опускались, покрывая его лицо.

Послышался неясный шорох приближающихся шагов, шуршание, с которым чьи-то руки раздвинули в стороны густую траву, а потом он услышал совсем юный голос:

— Учитель, иди сюда. Скорее взгляни на него, что с ним случилось?

Спустя мгновение в поле его зрения показалась пара плетеных сандалий, и сверху раздался мужской голос:

— Оставь его и возвращайся. Я сам за ним присмотрю.

Голос был низким и холодным, без следа каких-то особых эмоций.

Где-то на уровне животных инстинктов Мо Жань почувствовал страх и интуитивно понял, что голос подростка более теплый и располагающий, тогда как мужской холоден как лед. Он и сам не знал, откуда у него тогда взялись силы, но желание жить заставило его поднять руку и ухватиться за подол одеяния стоящего рядом с ним юноши.

Слезы потекли по его лицу раньше, чем он смог прохрипеть:

— Еда…

«Я очень голоден, умоляю тебя, я хочу есть».

Юноша, в плащ которого он так отчаянно вцепился, оказался Чу Ваньнином, который в тот день спустился с храмовой горы вместе с Хуайцзуем. Ошеломленный Чу Ваньнин замер:

— Что?

Мо Жань с трудом приподнял свое чумазое личико. Дрожа всем телом и глотая горечь в горле, он попытался показать ему жестами, как сильно он хочет есть. Перед глазами все кружилось и плыло, в ушах звенело.

Со слезами на глазах умирающий ребенок умолял человека перед ним о милосердии и сострадании. Он понимал, что если этот милый мальчик, так же как и те молодые господа, которых он встречал прежде, бросит его, не обратив внимания на его мольбу, ему останется только умереть. У него и правда больше не осталось сил.

— Есть…

И Чу Ваньнин накормил его рисовой кашей.

Всего один горшочек жидкой каши спас умирающего от голода человека.

Съев всю кашу, Мо Жань поспешил покинуть земли Храм Убэй. В то время он был немного не в себе, кружилась голова и перед глазами все плыло, так что в итоге из внешности своего «братца-благодетеля» он запомнил лишь чуть вздернутые к уголкам глаза феникса, обрамленные очень густыми и длинными ресницами.

От земель Храма Убэй до Сянтани ни днем ни ночью он не расставался с тем теплым плащом, что отдал ему братец-благодетель. В то время он был очень маленьким, поэтому одежда юноши выглядела на нем до смешного нелепо, особенно когда он накидывал на голову объемный капюшон, который, сползая, закрывал почти все его лицо.

В дороге ему не раз встречались хорошо одетые и накормленные дети, которые прильнув к своим родителям, смеялись над ним и кричали ему вслед:

— Папа, мама, посмотрите на этого маленького попрошайку! Что это такое он на себя надел, так смешно!

Мо Жань ничуть не сердился на них.

Какие-то прохожие и праздные зеваки смеются над ним? Ну и что. Стоит ли вообще обращать внимание на такую ерунду? Он был благодарен уже за то, что этот слишком большой и плохо сидящий на нем плащ мог защитить его от ветра и дождя, а также подарить его сердцу немного душевного тепла.

Когда он набрасывал этот плащ на плечи во время снегопада, похожие на лепестки цветов снежинки падали на плотную ткань и увядали, так и не коснувшись его тела. Под его защитой даже самой глубокой ночью мрак не мог пробраться в его душу.

С наступлением сумерек Мо Жань разводил огонь и, обняв колени, чтобы согреться, набрасывал на голову капюшон. Укутав все тело в теплую ткань, он смотрел из-под мягкого нежного меха на оторочке на мирно мерцавшие во тьме оранжевые язычки пламени.

Этот плащ был теплым, как мамины объятья и нежным, как глаза феникса братца-благодетеля… Маленький мальчик сворачивался и засыпал, но даже во сне он все еще мог чувствовать слабый цветочный аромат исходящий от плаща, из-за которого ему иногда казалось, что он спит под цветущими яблоневыми ветвями.

Оглядываясь назад, стоит ли удивляться, что он всегда чувствовал, что тело Чу Ваньнина очень приятно пахнет. Лишь вдыхая этот аромат на своей подушке, он мог почувствовать покой в сердце и хорошо выспаться.

Также нет ничего удивительного в том, что, впервые увидев старейшину Юйхэна у Пагоды Тунтянь, он сразу же заметил как до боли знакомы и невероятно нежны эти опущенные вниз глаза феникса. Как будто раньше он где-то их уже видел.

На самом деле, все в этом мире имеет свою причину и следствие, и за каждое деяние воздается по заслугам.

Оказывается, что он и Чу Ваньнин… были знакомы уже очень давно. Мало того, что они уже разговаривали, касались друг друга, так он даже вылизал ладонь Чу Ваньнина. Оказывается, еще тогда, в пору ранней юности, Мо Жань сразу же унюхал аромат цветущей яблони, исходящий от одежды Чу Ваньнина. Оказывается, тот братец-благодетель, которого он искал на протяжении долгих лет, всегда находился рядом с ним и никогда не отдалялся от него, будь то в жизни или в смерти.

Мо Жань опустил глаза. Когда-то в иной жизни, вопреки всему, в этом опустевшем и холодном Зале Даньсинь жило тепло.

Вот только это была их тайна. Ее горькую печаль и медово-сладкое счастье Мо Жань бережно хранил в самой глубине своего сердца и никому не собирался о ней рассказывать. Впрочем, при своем косноязычии, вряд ли он смог бы объяснить свои чувства той разномастной публике, что собралась сегодня в этом зале.

Сделав глубокий вдох, он перевел дух и продолжил:

— В конце концов, согласно последней воле моей матери, добравшись до округа Сянтань я нашел Сюнь Фэнжо.

В то время малышу Жань-эру было всего пять лет. Он шел, завернувшись в толстый плащ юного Чу Ваньнина. Волочащийся по земле подол к этому времени стал очень грязным. Высунув из меха капюшона похожую на воронье гнездо очень грязную голову, он запрокинул свое изможденное маленькое личико и тихо спросил:

— Позвольте спросить… здесь ли живет старшая сестрица Сюнь Фэнжо?

— Сюнь Фэнжо? — крепко ухватившая его за руку актриса рассмеялась и с любопытством оглядела его с ног до головы. — Лучший цветок[259.7] нашей музыкальной труппы? Хотя мы тут представления даем, а не телом торгуем, однако барышня Сюнь весьма известна. Многим нравится ее внешность, но куда больше тех, кто влюблен в ее голос. Маленький братец, сколько тебе лет, и с чего ты вдруг вздумал искать ее?

Невинный ребенок широко распахнул глаза, не понимая, что она имеет ввиду. Однако насмешка в тоне этой девушки была слишком явной, поэтому он смутился и, крепко ухватившись за отвороты плаща, залился стыдливым румянцем:

— Покорнейше прошу вас позволить мне увидеться с сестрицей Сюнь. Моя… моя мама попросила найти ее…

— Ха? А кто твоя мама?

— Фамилия моей мамы в девичестве Дуань, а звали ее Дуань Ихань…

— Что?! — переменившись в лице, певичка отступила на шаг и прикрыла рот платком. До этого с ленцой смотрящие на него персиковые глаза вдруг широко распахнулись. — Так ты ребенок музыкальной феи Дуань?

На пике своей популярности Дуань Ихань никогда не была заносчивой и спесивой и часто она раздавала деньги и драгоценности тем сестрам, кто с годами потерял свою внешнюю привлекательность и чей голос был уже не так хорош, как прежде. Поэтому, услышав, что он сын Дуань Ихань, эта женщина тут же изменила свое к нему отношение и поспешила отвести его в музыкальную палату, чтобы он мог встретиться с уединившейся в комнате для отдыха Сюнь Фэнжо.

Едва войдя в двери, Мо Жань низко поклонился. Когда он рассказал Сюнь Фэнжо всю их историю от начала и до конца, в сердце этой женщины воцарилась великая скорбь, и слезы промочили рукава ее шелковых одежд.

Она сразу же пошла к хозяйке дома развлечений и попросила оставить Мо Жаня при ней. Сначала хозяйка не соглашалась, однако после многократных просьб «лучшего цветка» своего заведения все-таки не выдержала и сдалась. К тому же, приглядевшись к Мо Жаню повнимательней, женщина быстро сообразила, что этого ребенка можно использовать для работы по дому, поэтому пусть и очень неохотно, она разрешила его оставить. Чтобы нищий попрошайка не принес неудачу принявшему его дому, согласно поверью, необходимо было сжечь всю его одежду, а самого его отмыть дочиста.

Пока речь шла только о том, чтобы помыться, проблем не возникало, но когда ему сказали, что надо сжечь всю его одежду, Мо Жань зарыдал в голос.

— И что ты ревешь? Это ведь не значит, что я не куплю тебе новую! — не сдержавшись, хозяйка стукнула Мо Жаня по голове трубкой для курения опиума. — Прояви хоть каплю такта, эта матушка согласилась дать тебе кров и пропитание. Люди нас засмеют, увидев на тебе эти обноски уличного бродяжки!

Мо Жань боялся навлечь неприятности на сестру Сюнь, тем более, что она уже поручилась за него. Поэтому, стоя перед огнем, он прикусил губу и потер покрасневшие глаза, изо всех сил сдерживая душившие его беззвучные рыдания.

В то время он и сам не мог понять, почему так остро отреагировал на это, и почему, несмотря ни на что, ему так важно было сохранить эту потрепанную старую одежду. Однако из-за того, что был лишь слабым и ничтожным вонючим попрошайкой, чтобы не раздражать людей и не создавать им хлопот, ему только и оставалось, что позволить посторонним сорвать с него эту одежду. Ему нельзя было сопротивляться, нельзя сказать «нет», и даже пролить слезы он теперь не имел права.

Этот плащ подарил ему тепло, защиту и надежду на опору в жизни. Для того, чтобы защитить его от ветра, дождя и снега, он стал таким грязным, что теперь было сложно разглядеть его первоначальный цвет.

Сейчас, когда когда у него появилось место для жизни, и ему больше не нужно было беспокоиться о завтрашнем дне, Мо Жань мог больше никогда его не использовать. Но даже если он больше никогда его не наденет, он все еще хотел бережно постирать эту вещицу, аккуратно сложить и хранить на самом дне сундука. Это ведь его друг, а не просто старая одежда.

Но от его желаний ничего не зависело и ему осталось только смириться.

Грязный плащ упал в бушующее пламя. Для той, что так небрежно бросила его в огонь, эта вещь была лишь старым хламом, об который она, к своему величайшему раздражению, измарала руки. Но для Мо Жаня это сожжение стало похоронами, кремацией его самого верного друга.

Широко открыв глаза, он не отрываясь смотрел на огонь.

Получив пищу, языки пламени взвились вверх, размывая этот прекрасный мир в плывущее перед глазами марево.

«Ешь помедленнее, не торопись… если не хватит, есть еще… Откуда ты взялся?..»

В ушах все еще звучал тот полный тепла и нежности юношеский голос. Это было одно из тех редких проявлений доброты и благосклонности, что он получал в своей полной лишений жизни. И вот все превратилось в пепел.

Именно так Мо Жань был принят в Терем Цзуйюй. Хозяйка дома развлечений стала его приемной матерью, и именно от нее он получил фамилию Мо. Выполняя разную работу по дому, какое-то время он жил спокойной жизнью, но, как водится, все хорошее не длится долго. К тому времени Сюнь Фэнжо уже утратила юную свежесть, и хотя музыкальная палата отличалась от публичного дома, согласно правилам подобных заведений, с возрастом, если актриса не получала от поклонников достаточно «денег на содержание[259.8]», то хозяйка могла продать ее «первую ночь» кому-то из богатых посетителей.

Сюнь Фэнжо не слишком беспокоилась об этом, ведь за эти годы она уже заработала для Терема Цзуйюй кучу денег.

— Не хватает еще сто пятьдесят тысяч золотых, — как-то с улыбкой сказала Мо Жаню Сюнь Фэнжо. — Малыш Жань-эр, просто подожди, пока твоя сестрица заработает достаточно денег, чтобы выкупить свободу. Мы вместе уйдем отсюда и заживем счастливо.

Мо Жань был определен на кухню, и из-за того, что хозяйка была против их близкого общения, виделись они довольно редко. Вообще, эта властная женщина не позволяла людям в своем доме дружить и сбиваться в группы, поэтому Сюнь Фэнжо и Мо Жань всегда встречались втайне ото всех.

Протянув руку, барышня Сюнь потрепала его по щеке, а затем щедро отсыпала ему пригоршню конфет:

— Тсс, вот возьми, поешь. Жаль, что я не могу дать тебе денег. Это могут обнаружить, а глаз у твоей приемной матери такой злой, хе-хе.

Мо Жань тут же растянул в улыбке рот, в котором уже не осталось молочных зубов:

— Ага, спасибо сестрица Сюнь.

Однако разве могло то, что Сюнь Фэнжо не хватало всего ста пятидесяти тысяч золотых, чтобы выкупить свою свободу, укрыться от хозяйки дома развлечений?

Пусть внешне она и сохраняла полное спокойствие, но мозг ее напряженно работал.

Упустить Сюнь Фэнжо означало потерять большую часть дохода, что приносил Терем Цзуйюй. Все просчитав и прикинув в уме, хозяйка решила, что прежде чем Сюнь Фэнжо уйдет, нужно воспользоваться еще одной возможностью и разом хорошо на ней заработать.

В то время немало богачей пускали слюни на красоту Сюнь Фэнжо, и той цены, которую они были готовы предложить за ночь с ней, было достаточно, чтобы хозяйка могла до конца жизни только лежать и есть. Так что, в конце концов, она решилась реализовать свой коварный план и за совершенно заоблачную цену за спиной Сюнь Фэнжо продала одному богатому торгашу возможность близости с ней. Сговорившись, эти двое воспользовались Фестивалем Фонарей и, когда Сюнь Фэнжо отдыхала после представления, подсыпали ей в чай одурманивающее снадобье, а после того как ее сознание помутилось, перенесли ее в спальню…

В тот день Мо Жань сварил сладкие рисовые шарики — танъюань[259.9] и бережно понес их в отапливаемую часть дома, чтобы преподнести сестре Сюнь.

Уже у дверей Мо Жань вдруг услышал доносившиеся из комнаты звуки тяжелого дыхания. Когда он толчком распахнул дверь, в нос ему ударил сильный аромат благовоний, от которого его чуть не стошнило.

В тусклом круге света он увидел омерзительно жирного торгаша со слюнями в уголках рта и широко распахнутыми полами одежды, который вдавил в кровать дрожащее тело обессиленной Сюнь Фэнжо.

Со звоном фарфоровая пиала с рисовыми шариками упала на пол и разбилась. Мо Жань бесстрашно вломился в комнату. Ему и самому до сих пор было неясно, откуда тогда в его хилом теле взялись такие силы… Похоже, что еще с детства его природный потенциал был выдающимся… Он с яростью набросился на этого похотливого купца. Хорошенько его поколотив, Мо Жань придавил эту жирную тушу к кровати и крикнул заливающейся слезами красавице, которая в панике не знала, что делать:

— Сестрица, скорее, уходи!

— Но как же ты?..

— Просто уходи быстрее! Я не могу уйти, потому что должен его задержать! Если ты не убежишь, придет хозяйка, и мы оба поплатимся за то, что тут случилось! Убегай! Беги! Я потом тебя догоню!

Сюнь Фэнжо была его благодетелем. Мо Жань хотел, чтобы она убежала далеко-далеко, в те земли, что простираются за Чжоу[259.10], и больше никогда не возвращалась в это место.

В тот день он, наконец, смог стать героем.

Задыхаясь от слез, Сюнь Фэнжо поклонилась ему и выбежала из дома, а Мо Жань убежать не успел. Услышав шум, хозяйка в сопровождении челяди ворвалась в комнату. Когда она увидела, что Мо Жань ударил уважаемого посетителя и выпустил на волю ее «лучший цветок», ее от злости чуть не вырвало кровью.

У этой женщины был сын, примерно возраста Мо Жаня, жестокий и злой ребенок, чей разум был полон дурных намерений. Когда он увидел свою мать в таком настроении, ему в голову пришла идея… При всей своей невинности никто не может быть так изощренно жесток как обиженный ребенок. Так как маленький слуга посмел расстроить его мать, этот злой ребенок предложил наказать его так же, как наказывают домашнюю скотину.

Он нашел собачью клетку и приказал запереть в ней Мо Жаня. Клетка была такой тесной, что Мо Жань не мог ни встать, ни лечь, только сидеть на корточках. Словно собаку, его кормили остатками рисовой каши, что осталась после посетителей. В таком положении он провел семь дней.

Семь дней Мо Жань был заперт в спальне Сюнь Фэнжо и вдыхал аромат благовоний из борнеола, что смешивался с вонью телесных испражнений.

В клетке, сгорбившись, на корточках. Вдыхая этот тяжелый, приторно-сладкий запах. До тошноты.

Семь дней.

С тех пор при запахе благовоний его начинало тошнить, въевшийся в кости панический ужас захлестывал его разум, и в голову лезли страшные мысли.