Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 268. Цитадель Тяньинь. Возвращение в Ушань 18+

Предупреждение: 18+ описание секса, сомнительное согласие

Сказав это, Тасянь-Цзюнь пошевелил пальцем, и маленький демонический дух дракона сжал орган Ши Мэя еще туже. Его обычно невозмутимое лицо дрогнуло. Было очевидно, что ему очень больно, но он настолько привык в любой ситуации держать лицо, что даже сейчас изо всех сил старался сохранить достойный вид.

— Мо Жань, ты осмелился следить за мной?

Тасянь-Цзюнь с усмешкой ответил ему:

— Интересно, это ты скажи мне, есть ли что-то в этом мире, что не осмелился бы сделать этот достопочтенный?

— …

— Давайте я вас друг другу представлю: это — отделенный от горы Цзяо дух демонического дракона Ван Ли, который слушает приказы только представителей рода Наньгун, — искоса взглянув на них, Тасянь-Цзюнь продолжил. — Судя по тому, что ты не знаешь меры и даже во владениях этого достопочтенного ведешь себя так несдержанно, наше императорское вечество может посчитать, что тебе и правда жить надоело.

От злости и обиды, которую, очевидно, было не так легко снести, кровь прилила к голове и бешено застучала в висках Ши Мэя, отчего на них вздулись вены. Приходилось признать, что он и правда не подумал, что кровный контракт Наньгунов с горой Цзяо можно использовать подобным образом. Учитывая то, что он был пойман за руку и, можно сказать, связан по рукам и ногам, Ши Минцзин не посмел вести себя слишком нагло и самоуверенно, поэтому просто сказал:

— Убери от меня эту омерзительную тварь[268.1] и дай мне уйти.

Тасянь-Цзюнь демонстративно уставился на то, что сейчас сжимал дух демонического дракона. Насмотревшись, он с кривой усмешкой сказал:

— Тогда прежде ты должен пообещать, что больше никогда не достанешь при этом достопочтенном свою омерзительную хрень[268.1].

И без того донельзя рассерженный грубым вмешательством в его интимные дела, Ши Мэй совсем спал с лица, но все же угрюмо спросил:

— Что ты называешь омерзительным?

— То, что сейчас связано.

Чу Ваньнин: — …

Взглянув на связанного Чу Ваньнина, Тасянь-Цзюнь нахмурился и изменил формулировку:

— То, на чем сейчас нет одежды.

Чу Ваньнин: — …

Все это звучало как-то уж слишком двусмысленно, поэтому Тасянь-Цзюнь, помахав рукой, пояснил специально для Чу Ваньнина:

— Этот достопочтенный не о тебе говорит.

— Мо Жань, ты и правда просто смешон, — не преминул вставить свои пять медяков Ши Мэй. После этого, сохраняя видимость хладнокровия, он накинул на плечи свой легкий банный халат и, подняв глаза на Мо Жаня, сказал:

— Ладно, теперь ты можешь убрать его с меня?

— Не так быстро, сначала выйди из комнаты и отойди подальше. Как дойдешь до заднего склона, заклинание само спадет, — с ленцой протянул Тасянь-Цзюнь. — Однако вынужден напомнить, что если в будущем у тебя хватит смелости вновь приставать к человеку достопочтенного… этот дух уже хорошо знает твой запах, и даже если ты будешь находиться за пределами горы Цзяо, он сможет догнать тебя и удавить.

Считают, бессовестные люди непобедимы, что уж говорить о Тасянь-Цзюне, который по части бесстыдства достиг недосягаемых высот[268.2] и уже давно не имел себе в этом равных.

После того, как Ши Мэй в ярости выскочил вон, в комнате снова остались лишь двое: почитаемый Божественный Император и уважаемый Бессмертный Бэйдоу.

Тасянь-Цзюнь подошел, протянул руку… и увидел глаза Чу Ваньнина, которые были колючими и враждебными, но еще и немного влажными. Похоже то, как резко император потянулся к нему, напомнило Чу Ваньнину годы заключения и издевательств, поэтому он почти мгновенно напрягся.

Тасянь-Цзюнь про себя печально вздохнул. На самом деле он сам не мог понять, почему его сердце вдруг стало таким мягким, но в итоге всего лишь коснулся лба Чу Ваньнина.

— Не такой горячий, как раньше, — без всяких эмоций констатировал Тасянь-Цзюнь. — Как человек — он полный отброс, но лекарства у него в самом деле хорошие, — помолчав, он все так же холодно добавил, — больше не допущу, чтобы эта мерзкая тварь позорила тебя. Ты — человек этого достопочтенного, и никому не дозволено донимать тебя. Положись на меня и больше не переживай об этом.

Тогда еще император не знал, что Ши Мэй стер часть памяти Чу Ваньнина, и тот временно вернулся в определенный момент их прошлой жизни. Из-за этого же ему было неизвестно, насколько сильно его слова потрясли Чу Ваньнина.

Ведь Мо Жань при нем назвал Ши Мея мерзкой тварью…

Тасянь-Цзюнь не обратил внимания на выражение лица Чу Ваньнина, на самом деле, он вообще избегал прямо смотреть на него. Зная себя, он прекрасно понимал, что если взглянет на эту эротичную картину еще раз, то, возможно, просто потеряет контроль над собой. А учитывая текущее состояние Чу Ваньнина, тому будет крайне сложно снова выдержать подобное обращение.

Если бы это случилось в прошлом, Тасянь-Цзюнь, вероятно, не был бы таким жалостливым, но он слишком долго был один в другом мире, где ему приходилось влачить одинокое существование в качестве ходячего трупа без возможности жить и без права умереть.

Когда он снова увидел Чу Ваньнина, казалось, его ледяное сердце наполнилось неясным ощущением тепла. Именно это приятное чувство удерживало его от того, чтобы быть таким же вспыльчивым и раздраженным, как раньше.

Он развязал веревки на запястьях Чу Ваньнина и, увидев ярко-алые полосы, непроизвольно начал их поглаживать, чтобы разогнать кровь и успокоить боль. Впрочем, быстро осознав, что делает, он тотчас же это прекратил.

Он и правда не мог понять, что с ним происходит.

Через какое-то время спутывающее память заклинание Ши Мэя начало ослабевать. Выражение глаз Чу Ваньнина стало рассеянным. Все еще находясь под властью причудливой иллюзии, он, побледнев от нестерпимой головной боли, тихо пробормотал:

— Мо Жань…

— …

— Он вернулся.

Сейчас было в общем-то не важно, очнулся он или до сих пор спит и грезит, ведь его многолетнее заветное желание, наконец, сбылось.

Почти лишившись голоса, Чу Ваньнин прохрипел:

— Поэтому… не надо больше ненависти.

Он видел, что Тасянь-Цзюнь смотрит на него. Вероятно, решив, что этот сон сейчас закончится, Чу Ваньнин закрыл глаза и, вытянув руку с красным следом от веревки, погладил Тасянь-Цзюня по щеке:

— Поверни назад, одумайся.

Казалось в самой глубине сердца что-то обрушилось. Тасянь-Цзюнь, не моргая, уставился на него. Словно тончайшая туманная дымка, растерянность и смятение накрыли его лицо.

Чу Ваньнин нахмурился:

— Не иди по этому пути, вернись… — у него перехватывало дыхание, — не иди дальше, — обхватив руками лицо Тасянь-Цзюня, он то всплывал, то опять погружался вновь в реку памяти двух прожитых жизней. Уважаемый Бессмертный Бэйдоу вглядывался в лицо давно уже умершего и превратившегося в оживший труп Наступающего на бессмертных Императора и понимал: обе их жизни минули, и обе разрушены. Голос Чу Ваньнина звучал надтреснуто и глухо. — Мо Жань, почему твое лицо такое холодное?..

«Оно холодное словно лед. Если бы это было возможно, я хотел бы стать большой восковой свечой, что самой долгой и холодной зимней ночью на развилке дороги ждет твоего возвращения. Я готов сжечь свою жизнь, чтобы осветить тебе путь домой. Но почему ты такой холодный…

Я не знаю, как долго еще смогу гореть, но что, если у меня иссякнут силы, и я выгорю дотла? Если я погасну, а ты все также будешь брести в этом беспросветном мраке, отказываясь вспомнить прошлое и повернуть назад? Что же делать тогда?»

Пальцы Чу Ваньнина едва заметно задрожали. Он закрыл глаза.

Чу Ваньнин всю жизнь был одинок, ни родных, ни друзей, и не боялся уйти. Но все же почему-то он чувствовал безмерную вину при одной только мысли о том, что, возможно, ему не удастся согреть и без того застывшее сердце Мо Жаня, даже если он сожжет себя дотла, отдав ему весь жар своей жизни. Его не оставляла мысль, что если он погаснет, а этот юноша в один прекрасный день захочет повернуть назад, то без его путеводного света он не сможет отыскать дороги. Поэтому Чу Ваньнин считал своим долгом продолжать жить дальше.

Еще один день уже хорошо. Может быть уже завтра лед растает. Этот мужчина повернет назад и, следуя за тусклым огоньком, что сияет вдали, сможет найти дорогу из беспроглядного мрака бесконечной ночи.

В следующие несколько дней из-за остаточного влияния заклинания Ши Мэя, которое наложилось на волнение, вызванное слиянием воспоминаний двух жизней, Чу Ваньнин больше спал, чем бодрствовал. Всякий раз, когда он просыпался, его разум пребывал в смятении из-за того, что все, что он знал и помнил было слишком фрагментированным и неполным.

После того, как Тасянь-Цзюнь сообразил в чем дело, он быстро смекнул, что какое-то время можно не волноваться: раз теперь в голове Чу Ваньнина сплошная каша, его легко будет обмануть, и даже если накануне его жестоко обидеть или унизить, открыв глаза на следующий день, он вряд ли сможет вспомнить, что произошло вчера. Кроме того, из-за поврежденной памяти Чу Ваньнин искренне верил, что все это ему только снится, поэтому он был менее осторожен, чем обычно…

Большой белый котяра, который то и дело норовит ухватить тебя острыми когтями и зубами, конечно, очень занимателен, но, похожий на большой пельмень, свернувшийся в клубок, сладко спящий белоснежный котик и правда был довольно приятным и редким зрелищем. Стоило признать, что с этим делом Хуа Биньань справился весьма неплохо.

— Сегодня ты вспомнил что-то еще? — теперь каждое их утро начиналось с того, что он задавал этот вопрос только что проснувшемуся Чу Ваньнину.

Зачастую Чу Ваньнин, нахмурившись, отвечал:

— Что?

С редкостным терпением Тасянь-Цзюнь каждый раз отвечал:

— Твои воспоминания по-прежнему заканчиваются сразу после нашей свадьбы в прошлой жизни или теперь уже на другой дате?

Чаще всего после этого он имел удовольствие полюбоваться на смущенное лицо Чу Ваньнина и слышал один и тот же тихий ответ:

— Мо Вэйюй, ты опять сходишь с ума?

Не слишком приятные речи, и в прошлой жизни за подобное он непременно дал бы ему пощечину.

На этот раз Тасянь-Цзюнь тоже хлопнул его по лицу, однако это был очень легкий и игривый шлепок, после которой его рука словно прилипла к коже, а вторая нежно обхватила другую щеку.

Он насмешливо хмыкнул, но в его глазах отражалось полное удовлетворение:

— Вот и замечательно. Если все так и будет продолжаться, то лучше и быть не может.

Он и правда очень не хотел, чтобы Чу Ваньнин вспомнил хоть что-то из этой своей жизни и уж тем более, чтобы думал о том Мо Вэйюе, который стал образцовым наставником. Казалось, что пока Чу Ваньнин пребывает в этом спутанном сознании, они могут вернуться во времена совместной жизни во Дворце Ушань, и как бы сильно Чу Ваньнин ни ненавидел его, они все еще могут проводить вместе дни и ночи.

Его Учитель, его Ваньнин все еще принадлежал только ему.

Иногда Хуа Биньань посмеивался над ним:

— Сам ведь литрами пьешь свой собственный уксус. Твое сердце кислее, чем у ревнивой женушки.

Пьет уксус[268.3]?

Тасянь-Цзюнь считал, что это не так. Вот взять ту же домашнюю скотину: если она сопровождает тебя достаточно долго, то со временем у тебя появляются к ней определенные чувства, похожие на «привычку».

Только это, и ничего более!

В этот ясный солнечный день на горе Цзяо Тасянь-Цзюнь заставил Чу Ваньнина отдыхать вместе с собой в тени цветущего мандаринового дерева. Разглядывая усыпанные благоухающими белыми цветами ветви, он томно вздохнул:

— Этому дереву не хватает аромата и изящества. Если бы это была яблоня, было бы лучше.

Сознание Чу Ваньнина все еще было слегка размытым. Он продолжал верить, что сейчас находится в одном из своих затянувшихся снов, поэтому спокойно ответил ему:

— Почему даже в моем сне ты такой привередливый?

Раскинувшийся на зеленой травке Тасянь-Цзюнь перекатился так, чтобы положить голову ему на колени. Встретившись с ним взглядом, Тасянь-Цзюнь сказал:

— Обычное дело. Да, кстати, этот достопочтенный голоден. Когда вернемся, ты приготовишь для этого достопочтенного тарелку жидкой каши.

— …

— Хочу яичную[268.4] кашу с постным мясом. Яичные хлопья не должны быть плотными, каша не должна быть слишком густой, а мясо нужно лишь совсем немного припустить. Ты ведь сможешь такое приготовить? Я учил тебя этому много раз.

Учитель сначала не хотел никуда идти, однако Тасянь-Цзюнь был весьма настойчив, так что методом кнута и пряника все-таки смог добиться своего. Чу Ваньнину ничего не оставалось, кроме как проследовать за ним на кухню, которая располагалась сразу за залом для жертвоприношений.

Дрова горели в печи, рис был тщательно промыт, вода начала закипать. Тасянь-Цзюнь сидел за маленьким столиком и, подперев щеки руками, наблюдал за раздраженным Чу Ваньнином, который с потерянным видом стоял перед плитой.

К счастью, Чу Ваньнин считал, что все это сон, поэтому и не думал тратить много сил на то, чтобы попытаться идти поперек его желаний.

Что же до Тасянь-Цзюня, он знал, что этот их совместный сон, в конечном итоге, когда-нибудь будет разрушен, поэтому дорожил каждым его мгновением больше, чем когда-либо прежде.

Вода закипела, из-под деревянной крышки повеяло ароматом риса и мяса.

Тасянь-Цзюнь поменял положение, положив голову на сложенные под подбородком руки. Он чувствовал, что хотел бы многое сказать Чу Ваньнину, но при этом понимал, что любые сказанные сейчас слова будут совершенно бессмысленны и бесполезны.

В итоге он, едва шевельнув губами, с ленцой тихо позвал:

— Эй.

— А?

И что сказать?

На самом деле он и сам не знал, поэтому сымпровизировал на ходу и со всей серьезностью напомнил:

— Посолить не забудь.

— Так… уже.

— Значит попробуй на вкус, чтобы понять, досолил или нет.

— …

В черных с фиолетовым отливом зрачках Тасянь-Цзюня промелькнула легкая насмешка:

— Даже не надейся засолить этого достопочтенного до смерти, — сказав это, он встал и подошел к Чу Ваньнину сзади. Взглянув на содержимое горшка, он внезапно поднял руки и обнял со спины теплое человеческое тело.

Потеревшись лицом об ухо Чу Ваньнина, чуть опустив ресницы, Тасянь-Цзюнь сказал:

— Этот достопочтенный все еще хочет изводить[268.5] тебя всю жизнь.

— Мо Вэйюй…

Почувствовав скованность Чу Ваньнина, Тасянь-Цзюнь обнял его еще крепче и, не удержавшись, наклонился ниже, чтобы поцеловать его в шею. Длинные ресницы императора слегка затрепетали, когда он игриво сказал:

— Ну что же ты творишь-то? Этот достопочтенный так долго учил тебя мастерству приготовления каши, а ты не желаешь даже сварить[268.6] для него тарелочку?

Чу Ваньнин был настолько поражен этой бандитской логикой, что долго не мог придумать достойный ответ. Когда же с большим трудом он подобрал достаточно жесткие слова, чтобы оспорить его утверждение, то ему не удалось издать даже звука, так как Тасянь-Цзюнь просто запечатал его губы своими.

Держа в ладонях давно утерянный, но вновь обретенный огонь, император, казалось, вновь вернулся в ту цветущую пору в мире людей.

Посреди таких будничных вещей, как рис, дрова, масло и соль[268.7], в отблесках пламени и дыму очага живой труп, чье тело давно лишилось огня жизни, без стеснения и от всей души страстно поцеловал Чу Ваньнина. Холодные, как лед, губы мертвеца слились с теплыми губами живого человека.

Его Учитель, его Ваньнин, его наложница Чу.

Никто не может отнять его у него, и никому никогда он его не отдаст.

Чем жарче становился поцелуй, тем сильнее страсть кружила голову Тасянь-Цзюня. Придавив Чу Ваньнина к краю стола, он снова и снова целовал его припухшие губы, одновременно пытаясь стянуть с него одежду.

Наступающий на бессмертных Император и раньше не знал стыда и частенько совершал такие постыдные поступки, а уж когда на него находила блажь, то даже если кто-то просил аудиенции по самому срочному и важному делу, он просто не принимал во внимание такие мелочи.

Одним из самых безумных, пожалуй, можно было назвать тот случай, когда страстное желание охватило его средь белого дня во время аудиенции в приемном зале Дворца Ушань. Пока он бесстыдно разделял радости плотской любви со своим наставником, который только что был возведен в ранг императорской наложницы, снаружи стояли монахи из храма Убэй, которые пришли к нему просить о помощи в укрощении водного монстра реки Хуанхэ, что стал для тех мест настоящим бедствием. В итоге ему порядком надоели их мольбы об аудиенции, так что он просто приказал опустить занавес и впустить монахов в зал приемов.

На украшенной затейливой резьбой большой кушетке из красного сандала, что была скрыта от посетителей лишь тонкой кисеей и звенящим жемчужным занавесом, он продолжил трахать Чу Ваньнина.

— Ни звука… ведь я уже публично объявил о том, что позвал королевскую наложницу Чу, дабы одарить ее высочайшей милостью. У тебя еще есть возможность сохранить лицо, — тяжело дыша, пробормотал он, продолжая ритмично вдавливать Чу Ваньнина в кушетку, — но если начнешь кричать, эти плешивые ослы тут же поймут, что я трахаю именно тебя.

— Мо Вэйюй… — человек под ним был так унижен, что уголки его глаз покраснели от мучительного стыда, — ты — негодяй!

Тасянь-Цзюнь в ответ лишь еще яростнее принялся скользить внутри его тела туда-сюда и полным неприкрытой похоти голосом с насмешкой сказал:

— Золотце мое, внизу ты такое горячее и мокрое, так почему сверху твой рот такой упрямый и жесткий? Какое-то время тебе придется сдерживаться и не охать даже когда будет слишком хорошо.

Не зная, что происходит внутри, монахи вошли и сквозь полупрозрачный светло-желтый шелк увидели неясный силуэт спины императора и пару широко расставленных длинных стройных ног, которые от каждого глубокого и грубого проникновения Тасянь-Цзюня беспомощно вздрагивали. Поджатые пальцы на этих ногах были нежные и белые, словно щедро омытые дождем и росой[268.8] лепестки орхидеи.

Свое прошение монахи облачили в витиеватую и запутанную речь, так что Мо Жань, который и без того ее особо и не слушал, ничего толком не понял.

В памяти сохранился лишь Чу Ваньнин, который даже почти достигнув кульминации, не проронил ни звука. Лишь слезы стекали из красных, как кармин, уголков глаз. В тот момент, когда он грубо вонзился в него на полную, внезапная судорога выгнула тело Чу Ваньнина дугой. Удовлетворение от долгожданной разрядки и почти физическая боль из-за того, что ему приходилось скрывать свое удовольствие, вынудили его прокусить губу, чтобы подавить рвущийся из горла стон…

Слишком возбуждающе.

После того, как эти монахи, наконец, ушли, Тасянь-Цзюнь совсем перестал сдерживаться и закинув ослабевшую длинную ногу Чу Ваньнина себе на плечо, с нарастающей силой и свирепостью принялся вколачиваться в него сбоку.

— Ваньнин, не сдерживайся, здесь больше никого нет.

Но сознание Чу Ваньнина уже рассеялось, и все, что он ясно помнил на тот момент, это что нельзя издать ни единого звука. Склонившись, Тасянь-Цзюнь поцеловал его красные от свежей крови губы, смакуя их ржавый вкус.

— Никого больше нет…

Он опять перевернул Чу Ваньнина, так чтобы он лежал на нем, и продолжил свою атаку на его тело. Обжигающе горячий и твердый член сновал туда-сюда в уже мокром узком проходе, в то время как пара рук ласкала залитую слезами крепкую мужскую грудь. Его кадык судорожно дернулся, прежде чем в пылу этой жаркой неистовой ебли, тяжело дыша, он прохрипел:

— Приятно? Разве тебя не возбуждает, как я пронзаю тебя?

— …

Длинная челка Чу Ваньнина закрывала ему весь обзор, половина его красивого лица была скрыта за стеганым покрывалом и мягкими подушками. Член Мо Жаня действительно был слишком велик для него, и всякий раз, когда казалось, что его головка вот-вот пронзит насквозь его живот, Чу Ваньнин чуть приоткрывал тонкие губы и судорожно сжимал пальцами смятый шелк.

Мужчина позади него двигался все быстрее и быстрее, достигнув совершенно бешеного темпа толчков, и в конце, прежде чем кончить, он вошел так глубоко, что казалось, ему удалось втиснуть в Чу Ваньнина даже мошонку.

Когда внутри его и без того липкого и мокрого тела излилась сперма, Чу Ваньнина прошила дрожь возбуждения… Безусловно, Мо Жань давно знал, где находится его самое чувствительное место, и каждый раз изливался именно туда. Когда струя густой спермы стимулировала его там, кожа на затылке Чу Ваньнина онемела. Не в силах сдержаться, он прикрыл глаза и простонал:

— Ах…

Но это был еще не конец.

Полный энергии Мо Жань еще сильнее вжался в его тело, и буквально через несколько мгновений его член внутри него вновь начал наливаться силой. Открыв свои черные глаза, он уставился на Чу Ваньнина сквозь мокрую от пота челку.

Его горящий желанием взгляд медленно скользил по нему, не упуская ни единой детали.

От затуманенных желанием влажных глаз до искусанных в кровь губ.

Спустившись еще ниже, он вдруг уткнулся головой в его часто вздымающуюся грудь и снова начал двигаться. Чу Ваньнин, сознание которого к этому времени стало вялым и рассеянным, оказался застигнут врасплох и от неожиданности не смог удержать тихого стона, прежде чем его ноги были опять высоко задраны… Тяжело дыша, он выдержал еще один раунд безумного буйства раскаленного члена, завершившегося не менее ярким фейерверком.

— Ах… ах… — он замотал головой, а, услышав собственный хриплый прерывистый стон, поднял руку и, пытаясь сдержать себя, вцепился зубами в ребро ладони.

Свет в его глазах замерцал, грозясь разлететься на тысячи мелких искр.

Под ним и внутри него все уже стало липким и влажным, а только что излившаяся сперма Мо Жаня стала прекрасной смазкой, которая громко хлюпала в процессе бурного слияния неразрывно сплетенных[268.9] любовной страстью людей.

— Не кусай себя, опусти руку.

Куда уж Чу Ваньнину было услышать его, если все его силы были брошены на то, чтобы, вцепившись зубами в запястье, попытаться сдержать рвущиеся из горла стоны. Мо Жань зло выругался и, опираясь одной рукой на плетеную кушетку, другой схватил за руку Чу Ваньнина и потянул вниз.

— Обними меня.

— Зачем ты… ах!

Не дав ему опомниться, Мо Жань обхватил его руками и поднял с кушетки так, чтобы лишившийся опоры мужчина всем своим весом опустился на него сверху.

Тихо и мягко рассмеявшись, Мо Жань поцеловал его:

— Не такой ты и тяжелый.

Удерживая Чу Ваньнина на руках, он решил пройти в приемный зал, однако из-за того, что его налитой член все еще находился в податливом теле, в таком положении при каждом шаге он погружался все глубже, упираясь головкой в стенку кишечника.

Случайно он это делал или нарочно, но когда горячая головка члена Мо Жаня проходилась именно по тому самому месту, Чу Ваньнин испытывал такое невыносимое блаженство на грани страдания, что от возбуждения у него сводило даже пальцы на ногах. Однако он упрямо не издавал ни звука и лишь его черные глаза строптиво и зло взирали на удерживающего его ученика.

— Почему вы, почтенный, так смотрите на меня? — со смешком спросил Мо Жань. В следующий момент он неожиданно остановился, но, все еще сжимая ноги Чу Ваньнина, продолжил двигать бедрами, насаживая его на себя.

— Хочешь так?

— !..

Это было даже чересчур унизительно, однако прирученное Мо Жанем тело Чу Ваньнина было слишком чувствительно и зависимо от него. Чу Ваньнин чуть нахмурился. Его дыхание сбилось и стало тяжелым, лицо невольно залилось карминово-алым румянцем.

Он ясно ощущал, как липкие телесные жидкости от места соединения их тел стекают на пол, и по мере того, как Мо Жань усиливал напор, непристойность, что творилась внизу, выглядела все более возмутительно позорной и постыдной.

Удерживая на весу, Мо Жань продолжал трахать его, пока тоже не достиг своего предела. Бросив взгляд в направлении приемного зала, он, казалось, счел, что слишком устал для такого дальнего пути. Не желая ждать, он просто положил своего любовника в том месте, где обычно просители преклоняли перед ним колени, прижав его прямо к ледяному полу. Сейчас он лишь чувствовал, что ему очень приятно от того, как снизу его обволакивает влажная и податливая плоть, поэтому он прижал Чу Ваньнина к полу и с неистовой силой двинул бедрами, еще глубже вонзившись в его тело.

— Ах… ах…

Во время этого страстного и безумного скольжения туда-сюда, Чу Ваньнину казалось, что из него высасывают душу. Какой бы железной ни была его выдержка, в этой неистовой и неудержимой буре плотской любви он невольно терял волю и сознание.

Его широко разведенные ноги плотно и сильно обхватили талию Мо Жаня, а предательское тело трепетало от страсти и стыда. На мгновение ему даже показалось, что вот таким образом Мо Жань сегодня решил забрать его жизнь…

Весь Дворец Ушань оказался захвачен их безудержной и хаотичной плотской любовью[268.10]. В исполненном величия приемном зале не было никого, кроме двух полностью обнаженных мужчин, сплетенных воедино безумной ненавистью и страстью.

Разгоряченный Мо Жань тяжело дышал, обильный пот струился по его пояснице и животу. Он прижался всем телом к своему затраханному почти до потери сознания учителю, продолжая глубоко, мощно и со всем усердием вбиваться в его тело. До его ушей то и дело доносились изо всех сил подавляемые тихие вздохи Чу Ваньнина, а иногда и стоны, которые ему не удавалось сдержать.

— Ваньнин…

Впившись обжигающим поцелуем в его чуть приоткрытые губы, Мо Жань распалился еще больше. От бешеного темпа на его шее вздулись вены, тело плавилось и сгорало в порочном огне, а в глазах бушевало адское пламя.

Так он перетирал и шлифовал, ублажал и трахал его очень долго, прежде чем, наконец, накрепко связав его опаляюще горячим затяжным поцелуем и подавив стремительным и властным напором, Мо Жань безжалостно пригвоздил часто и тяжело дышащего, затраханного им до беспамятства Чу Ваньнина к полу и закрыл ладонью его рот и нос, так что на виду остались только его затуманенные страстью глаза.

Он очень мощно толкнулся еще пару раз, а затем свирепо вогнал член так глубоко, что от такого натиска упирающиеся в пол пальцы ног Чу Ваньнина даже слегка побелели.

— Пора кончать… Ваньнин… это ведь здесь?

Под давлением этой сводящей с ума звериной мощи Чу Ваньнин был уже на грани помешательства, обе его руки бессильно лежали на холодном камне, а полностью открытое Мо Жанем тело трепетало от возбуждения и боли.

Мо Жань хрипло и тяжело дышал, его голос был полон похоти, а зрачки широко открытых глаз черными и глубокими, словно бездонные колодцы. Он обхватил ладонью лицо Чу Ваньнина и, развернув в профиль, снова спросил:

— Здесь? Да?

Большая налитая кровью головка уперлась в то самое место, глубоко скрытое в теле Чу Ваньнина и хватило одного толчка, чтобы его закрытые глаза тут же широко распахнулись. Уголки глаз феникса немного покраснели, отражая его упрямое нежелание смириться с унижением и позором…

Тело под Мо Жанем прошила волна дрожи, однако большие руки тут же крепко обняли его, а потом ухо Чу Ваньнина обжег горячий сбивчивый шепот:

— Не двигайся, золотко, я сейчас кончу… ах…

Кончая, Мо Жань тихо и хрипло застонал, после чего мощная струя густых любовных соков излилась в самые потаенные глубины тела Чу Ваньнина. Подхваченный волной его экстаза Чу Ваньнин тоже не устоял и, закрыв глаза, выгнулся дугой от сводящего судорогой тело оргазма. Казалось, что в этот момент его сначала словно прошило молнией, после чего тело охватила неописуемая истома, а душа воспарила за пределы бренной оболочки.

— Ваньнин, тебе приятно? Я ведь смог доставить тебе удовольствие?

Какое-то время Чу Ваньнин не мог не только ничего ответить, но и даже выругаться как следует.

Он давно уже утратил способность ясно мыслить и просто лежал, широко раздвинув длинные стройные ноги, между которыми повсюду была сперма его ученика…

Впоследствии они часто занимались этим снова в зале приемов: на троне, на полу, и на ступенях, и даже просто у стены. Дикость и необузданность Тасянь-Цзюня были разрушительны и почти убийственны.

Если двое занимаются таким сексом по обоюдному согласию, то это совокупление можно смело назвать головокружительным экстазом. Даже если в основе этой связи лежала месть и желание унизить, она все равно могла доставить неземное удовольствие.

И вот сейчас в глубинах горы Цзяо Тасянь-Цзюнь внимательно всматривался в изможденное, но такое ясное лицо Чу Ваньнина, мысленно прокручивая в голове воспоминания о том времени, и в сердце его закралась тень легкого любопытства.

Интересно, а задумывался ли когда-нибудь Чу Ваньнин, почему вся кипучая энергия императора была направлена именно на него и обходила стороной Сун Цютун?

Ведь и правда, хотя он когда-то благоволил к этой женщине, однако это «блюдо» было ему совсем не по вкусу. Кроме того, он никогда не хотел иметь детей от Сун Цютун и даже когда искал с ней плотских удовольствий, то делал все, чтобы в итоге она не забеременела. Чтобы не дать ей зачать и выносить его дитя, он даже никогда не кончал в ее нежное, податливое лоно. Возможно из-за своего происхождения он был глубоко убежден, что два человека, которые живут вместе, не испытывая к друг другу искренней любви и дружбы, не должны иметь детей.

Однако, как ни странно, испытывая такую сильную ненависть к Чу Ваньнину, он никак не мог отделаться от мысли, что если бы результатом того, что он дни и ночи напролет прелюбодействовал с наложницей Чу, стала беременность, это было бы очень даже неплохо. Что это было?

Желание покорить?

Жажда мести?

Жажда обладания? Или же более унизительное наказание, чем просто пленение и заточение.

Он и сам не знал и не понимал.

Вот только, потерявшись в собственных мотивах, забыв про бдительность, достоинство и волю, он снова и снова тащил Чу Ваньнина за собой в пучину похоти и греха.