Хаски и его учитель белый кот. Том III

Глава 270. Цитадель Тяньинь. Заслуженная кара и приговор

Три дня пролетели быстро. На рассвете третьего дня Ши Мэй стоял у дверей тайной комнаты.

Тасянь-Цзюнь уже полностью оделся. Его одежда, включая броню, была все того же черного цвета, на тонкой талии располагался яркий серебристый футляр с тайным оружием. Сразу бросались в глаза длинные стройные ноги, развернутые плечи, кожаные наручи в виде чешуи дракона на руках и запястья, обвязанные множеством трубок с метательным оружием.

Когда он посмотрел на Ши Мэя, его взгляд был холоден и безучастен:

— Ты пришел.

— Приготовься, мы отправляемся в Цитадель Тяньинь.

— Незачем готовиться, пошли.

Ши Мэй смерил его изучающим взглядом:

— А что насчет Чу Ваньнина?

— Я напоил его лекарством, он спит.

Ши Мэй кивнул, но из предосторожности вместе с Тасянь-Цзюнем вошел в тайную комнату и проверил пульс:

— Пока его энергии недостаточно, но она полностью восстановится в течение нескольких дней. Нужно быть особо внимательными и осмотрительными, — сказал Ши Мэй.

Конечно, Тасянь-Цзюнь не боялся боевой мощи Чу Ваньнина, поэтому и спросил о другом:

— А память?

Ши Мэй взглянул на него:

— Тоже восстановится.

— …

Проигнорировав недовольное выражение на лице помрачневшего Тасянь-Цзюня, Ши Мэй встал с кровати и установил в тайной комнате дурманящий разум заговор крепкого сна, чтобы Чу Ваньнин не смог внезапно проснуться и помешать его планам. Напоследок, когда они уже вышли из комнаты, он заблокировал дверь еще одним сильнейшим запирающим заклинанием.

— Зачем ты наложил это заклинание? — нахмурился Тасянь-Цзюнь. — На этой горе нет и не может быть посторонних, а у Наньгун Лю разум малолетнего сорванца, так что здесь нет никого, кто мог бы войти туда и помочь ему.

Все с тем же неизменно спокойным лицом Ши Мэй холодно и равнодушно ответил:

— От крысы, живущей в твоем доме, не убережешься[270.1].

— Кто это?

— Ты его не знаешь, — Ши Мэй вздохнул, — но он и правда самый близкий мне человек. Не будем об этом, пойдем.

И они ушли.

В опустевшей холодной каменной комнате остался лишь Чу Ваньнин. Он по-прежнему был погружен в глубокий сон, в котором, окружив его со всех сторон, воспоминания двух жизней постепенно возвращались к нему.

Однако даже Ши Мэй не мог предположить, что Чу Ваньнин так долго находился в подобном неустойчивом душевном состоянии и не мог вернуть свою память и полное сознание вовсе не из-за физической слабости. Была еще одна очень важная причина…

Воспоминания, что он должен был восстановить, принадлежали не только ему!

Половина его земной души слишком долго находилась в теле Мо Жаня, так что со временем их души оказались переплетены друг с другом и теперь, когда эта часть души возвратилась к нему, вслед за ней потянулись и некоторые глубоко сокрытые в сердце Мо Жаня воспоминания.

В данный момент эти смутные образы, наконец, превратились в наводнившие его разум связные сцены. Он спал и видел во сне куски разбитых вдребезги воспоминаний об ужасных событиях прошлого.

Сначала ему приснился погост и безымянная могила, в которой на трупе женщины лежал непричесанный и неумытый ребенок. Малыш плакал навзрыд, его глаза были затуманены, измазанное грязью личико в слезах и соплях.

— Мама… мама... Есть здесь кто-нибудь? Кто-нибудь… похороните и меня тоже… закопайте и меня вместе с мамой…

Потом ему приснился «Терем Цзуйюй» в Сянтани, где Мо Жань с головы до ног в синяках и кровоподтеках, съежившись, сидел в собачьей клетке. Жарко натопленная комната была окутана ароматным туманом, исходящим от чадящей золотой курительницы в виде благословенного зверя. Посреди этой роскоши и благоухания, в маленькой клетке, в которой невозможно было не только встать, но даже повернуться, был заперт маленький мальчик, которому было нечего есть и пить.

Какой-то другой ребенок примерно одного с ним возраста, растянув рот в довольной ухмылке, глумился над ним:

— Просто посмотри, на кого ты сейчас похож! Хотел быть героем? А по-моему, ты просто смешон! Тьфу! В этой жизни ты был и будешь просто шутом!

Когда в маленького Мо Жаня полетел плевок, он просто закрыл глаза.

Ресницы Чу Ваньнина тоже затрепетали.

Мо Жань…

А затем ему приснились яркие языки пламени, которые извивались и танцевали свой дьявольский танец, словно злые духи повешенных преступников.

Отовсюду слышался плач и переходящие в визг отчаянные крики, рушились обгоревшие балки и валил густой дым.

Юный Мо Жань с застывшим лицом и спокойным взглядом сидел посреди этого огненного бедствия. Голова его была опущена, на коленях лежал окровавленный тесак, в руке гроздь винограда, с ягод которой он неспешно сдирал фиолетовую кожицу:

— Все кончено, мама.

Мо Жань выглядел очень спокойным и умиротворенным.

— Вот только я не смогу снова увидеть тебя... я убил всех этих людей и теперь мои руки в крови. Мама, после смерти я попаду в Ад и больше никогда не смогу увидеть тебя.

Мо Жань… Мо Жань…

Внезапно перед глазами Чу Ваньнина вспыхнул свет, и в этой вспышке он увидел нежное женское лицо с чуть приподнятыми к уголкам красивыми глазами.

Кто это?

Чу Ваньнин невольно обратил внимание на то, что глаза и брови этой женщины были немного похожи на его собственные черты. Сходство стало особенно очевидным, когда увлеченная кропотливой ручной работой она чуть опустила голову.

Стоило присмотреться и стало понятно, что она очень сосредоточенно и аккуратно шила какую-то грубую одежду.

— Мама… — позвал тонкий, как комариный писк, детский голос.

Услышав его, женщина подняла голову и улыбнулась:

— Почему ты проснулся?

— Мне снился дурной сон… в животике совсем пусто…

Отложив шитье, женщина раскрыла объятия и с ласковой улыбкой сказала:

— Опять дурной сон? Ладно, не бойся, Жань-эр, иди сюда, мама тебя обнимет.

Жань-эр… Мо Жань…

Чу Ваньнин еще крепче смежил веки. Он и сам не знал почему на сердце вдруг стало так мучительно горько.

Слишком горько.

Просто глядя на него, казалось, что этот день словно высыхает и сморщивается прямо у него на глазах, а потом и каждый последующий день, каждая ночь, и это было просто невыносимо.

Мама…

Впервые увидев, как выглядела мать Мо Жаня, он вдруг понял, почему в тот год в окрестностях Храма Убэй маленький Мо Жань инстинктивно схватил его за полу плаща и, доверившись именно ему, попросил о помощи. Также стало ясно, почему перед Пагодой Тунтянь этот юноша подошел именно к нему и так упрямо молил взять его в ученики.

Тогда этот подросток с яркой, как солнце, улыбкой сказал, что выбрал его, потому что он выглядит самым приятным и нежным.

В то время все люди исподтишка смеялись над слепотой Мо Жаня, кто в шутку, а кто всерьез, называя его льстецом и подхалимом.

Но на самом деле все было не так.

Совсем не так…

Он не был слепцом или подхалимом, просто этот ребенок не мог сказать правду, не мог заплакать и устроить истерику, не мог вцепиться в Чу Ваньнина и сказать: «Господин бессмертный, по правде говоря, когда ты склоняешь голову, ты немного похож на человека, который относился ко мне лучше всех в этом мире. Она уже умерла, но, может, ты не будешь игнорировать меня и вместо нее просто взглянешь на меня хотя бы еще разочек? Я очень скучаю по ней».

Но Мо Жань не мог сказать ничего из этого и ему оставалось только терпеть, скрывая подступающие слезы и разъедающие сердце горечь и боль, терпеливо сносить холодность и безразличие Чу Ваньнина, вечно гнаться за его спиной, притворяясь безразличным к его пренебрежению, шутить и смеяться, обманывая всех.

Никто не должен был знать о его прошлом, и никто не мог разделить с ним его душевную боль.

Он только и мог, что ярко улыбаться, стоя под Пагодой Тунтянь, но эта улыбка, за которой скрывалась его бесконечная тоска и жажда, была настолько пламенно-восторженной, нетерпеливой и жадной, что тогда вот так ненароком обожгла Чу Ваньнина.

Мо Жань открыл глаза.

Он находился не на Пике Сышэн, а в очень тесной тюремной камере. Стены были покрыты грязью и копотью, а единственный луч света проникал в маленькое отверстие для передачи еды, что располагалось в нижней части черной железной двери.

На потолке тюремной камеры была выгравирована эмблема с изображением весов, так что он быстро сообразил, в какой именно тюрьме он находится.

Не имеющий себе равных по справедливости и беспристрастности храм правосудия, единственный, что мог принимать решения независимо от Десяти Великих орденов мира совершенствования.

Цитадель Тяньинь.

Он был заключен в ее тюремных стенах. Горло горело, губы потрескались.

Вокруг было очень тихо. Настолько, что, если прислушаться, можно было услышать подобный шуму ветра гул крови в ушах и сонное бормотание призраков. Ему понадобилось много времени, чтобы прийти в себя и собрать свое рассеянное сознание…

На самом деле он чувствовал, что такой день должен был настать еще в прошлой жизни, однако Небеса были к нему слишком благосклонны и дали ему кое-как протянуть почти две жизни, выставив ему счет за грехи только сейчас.

— Мо Жань, еда.

Он не знал, как давно лежит в этой камере, ощущение времени здесь было довольно размытым.

Он слышал, как кто-то подошел к двери и протолкнул в окошечко жаренную на масле лепешку и чашу бульона.

Мо Жань не стал вставать, чтобы взять еду. Служитель Цитадели Тяньинь больше ничего не сказал, и вскоре он услышал звук быстро удаляющихся шагов.

Что с Чу Ваньнином?

Что с Пиком Сышэн?

Куда в итоге после разрушения шашек Вэйци Чжэньлун делись управляемые ими марионетки?

В полузабытьи он устало прокручивал в голове эти три вопроса и после долгих раздумий пришел к выводу, что пора примириться с тем, что никто не ответит ему.

Теперь он просто заключенный.

Он сел.

В районе солнечного сплетения вспыхнула боль, во всем теле не было и полкапли силы, от некогда бурлящей духовной энергии не осталось и следа. Прислонившись к стене, он на какое-то время замер…

Оказывается, вот что ощущаешь после раскола твоего духовного ядра.

Не в силах призвать божественное оружие и использовать заклинания, теперь он был словно стремительно плывущая по волнам[270.2] сказочная рыба-кит Кунь, что лишилась хвоста, или оседлавшая облака[270.3] гигантская птица Пэн, оставшаяся без крыльев.

Свернувшись калачиком в углу, Мо Жань безучастно смотрел перед собой. Он вдруг почувствовал сильную тоску и печаль, но эти чувства не были связаны с тем, что случилось с ним. Он подумал о том, что пережил Чу Ваньнин в прошлой жизни, о Пути Небес и круговороте кармы, приведших к тому, что он, наконец, на своей шкуре ощутил абсолютную беспомощность и мучительную боль, что испытал тогда его наставник.

Сейчас ему и правда очень хотелось сказать Чу Ваньнину: «прости меня».

Но он опоздал.

Ничего нельзя повернуть вспять.

Он был заперт в камере наедине с одной лепешкой и чашей горячего бульона, который сначала остыл, а потом заледенел. Спустя долгое время он все-таки начал есть, но даже когда он закончил с едой, в его камеру больше никто не зашел.

Он словно опять стал маленьким Мо Жанем, закрытым в собачьей клетке, но на этот раз помещение и обращение с ним было куда лучше, так что он даже смог удобно лечь. Он просто лежал в этой погруженной во мрак камере, то засыпая, то просыпаясь, хотя, впрочем это уже было не так уж и важно, ведь в этом месте казалось, что он уже отошел в мир иной.

Иногда на грани сна и бодрствования Мо Жань думал, а может он уже умер?

Может, вся эта жизнь была всего лишь прекрасным сном, приснившимся ему, пока он лежал в гробу под Пагодой Тунтянь, а его три души медленно распадались. Он видел, как тридцать два года его жизни подобно резвым скакунам проносятся у него перед глазами. То, что когда-то искрилось и сияло всеми красками жизни, радость и гнев, скорбь и веселье, все в итоге стало мертвой плотью и костьми в могиле.

Уголки его губ слегка приподнялись и на лице появилась едва заметная улыбка. Он подумал, что было бы лучше, будь это правдой.

Он так долго шел и так долго боролся из последних сил, что очень устал, поэтому сейчас ему было все равно ждет ли его ад или бренный мир простых людей, ему хотелось лишь отдохнуть.

Духовно он был очень стар. Фактически с момента гибели Чу Ваньнина он успел полностью разрушиться и одряхлеть душой. Так много лет он творил добро и пытался исправить ошибки прошлого, словно в этом можно было найти лекарство, способное излечить его от этой духовной дряхлости.

Однако он его так и не нашел.

Он слишком долго боролся и слишком долго бесстыдно и нагло просил, но теперь устал бороться и устал просить. За свою жизнь он потерял мать, потерял наставника, потерял близкого друга, потерял возлюбленного, потерял украденную семью, потерял фальшивое доброе имя. А теперь он потерял и духовное ядро. В итоге его все равно доставили в Цитадель Тяньинь, так что ему не удалось избежать самого сурового осуждения всего мира совершенствования.

В конце концов, он сдался и опустил руки, понимая, что никогда не сможет получить прощения.

Мо Вэйюй — всего лишь лишенная изначальной формы безобразная разбитая гора, открытые раны которой до поры были укрыты зимним снегом. Но снег растаял, и теперь его мрак и его уродство уже нигде не спрятать.

Он не имел права быть образцовым наставником Мо с того момента, как его руки были обагрены кровью первой невинной жертвы. Теперь всю жизнь он мог называть себя только Тасянь-Цзюнь, ведь он сжег цитру и сварил на костре из нее журавля[270.4], рвал людей своими острыми зубами и пил кровь невинных, доказав всему миру, что он отвратительный монстр хуже любого зверя. После всего этого он заслуживает худшей из смертей.

Он умрет, и мир возрадуется.

Неизвестно сколько дней Мо Жань просидел в этой тюремной камере, прежде чем дверь, наконец, распахнулась.

Вошедшие люди из Цитадели Тяньинь в полном молчании крепко связали его вервием бессмертных, после чего, одновременно потянув слева и справа, подняли его на ноги и вытащили наружу.

В непроглядной тьме его долго вели по длинному коридору.

— Как они? — все еще не до конца придя в себя, хрипло спросил Мо Жань, и это были первые слова, что он произнес за все эти дни.

Но никто не обратил на него внимания.

Его скрутили еще сильнее и в таком положении вели до самого выхода. От вспыхнувшего перед глазами дневного света Мо Жань зажмурился. Словно злой дракон, который, свернувшись в кольца, слишком долго пролежал в полном мраке пещеры и давно ослеп, столкнувшись с режущим глаза ярким светом, он чувствовал себя измученным и встревоженным. Не в силах сразу приспособиться к бьющему в глаза свету, он хотел прикрыть глаза, но его руки были связаны за спиной. Ему оставалось только опустить голову, но слезы все равно продолжали течь из-под густых черных ресниц…

Ослепленный и оглушенный, он не понимал, где находится. Только лишь обоняние не покинуло его, оставаясь все таким же ясным, и он почувствовал дыхание ветра, запах людского моря, аромат цветов, трав и деревьев. Когда его снова толкнули в спину, он, чуть замявшись, послушно пошел вперед.

Очень медленно его уши начали привыкать к окружающему шуму.

Он слышал голоса множества людей: их слова и перешептывания, собираясь вместе, поднимались и опускались, как приливные волны огромной реки. Конечно, такой большой прилив может не только смыть с берега всю грязь, но и утопить человека.

Мо Жань почувствовал, что задыхается.

Он был слишком слаб.

Сейчас он был настолько бессилен, насколько это вообще возможно.

— На колени.

Сопровождающие толкнули его, и он упал на колени. Высоко в небе ослепительно ярко сияло солнце, освещая его изможденное и осунувшееся лицо.

Он и подумать не мог, что снаружи сегодня такой погожий солнечный день.

— Это тот самый образцовый наставник Мо…

— Я и представить не мог, что когда-нибудь увижу, как его судят в Цитадели Тяньинь. Эх, не зря говорят, чужая душа — потемки!

В ушах гудели и жужжали отголоски чужих слов, зрение Мо Жаня начало проясняться, но все еще оставалось слишком нечетким. Все, что он мог сейчас — спрятав глаза за густой тенью ресниц, попытаться рассмотреть, что находится прямо перед ним…

В памяти всплыло то давнее публичное судебное разбирательство в Цитадели Тяньинь, которое в юности ему вместе с Сюэ Чжэнъюном и Сюэ Мэном довелось видеть своими глазами. Вот только за это время он прошел путь от зрителя из толпы до подсудимого, к которому были прикованы все взгляды.

Люди в зрительном зале хаотично двигались, тесня друг друга, подобно карасям, идущим на нерест против течения реки. Здесь были не только простые люди, прибывшие в Цитадель Тяньинь поглазеть на допрос, но и весь цвет мира совершенствования. Он не мог четко разглядеть их лиц и не различал, какие на них сейчас выражения, но видел склоненные друг к другу головы и слышал их перешептывания, похожие на поднимающиеся и опускающиеся под ветром волны колосьев на пшеничном поле.

А потом он поднял голову и посмотрел вдаль.

Туда, где возвышались высокие трибуны, на каждой из которых порознь сидели приглашенные гости из разных духовных школ.

Изумрудная — Усадьба Битань, красная — Дворец Хохуан, желтая — Храм Убэй… а потом его сердце сжалось… так странно, что он все еще мог чувствовать боль.

Он увидел так хорошо знакомый серебристо-синий цвет. Самая тихая и самая многочисленная духовная школа занимала именно эту зрительскую трибуну. Пик Сышэн.

Он моргнул и прищурился. Не обращая внимания на жгучую боль и резь в глазах, он уставился в том направлении… но так и не смог никого разглядеть. Он не видел, где сидит Сюэ Чжэнъюн, там ли Сюэ Мэн, кто Таньлан, а кто старейшина Сюаньцзи и найти госпожу Ван тоже не смог.

В конце концов, с помоста для подсудных преступников ему так и не удалось увидеть тех людей, за которых он так сильно переживал и о которых так заботился.

— Мо Жань с Пика Сышэн, внебрачный сын хозяина девятого города Духовной школы Жуфэн Наньгун Яна… — стоя на высокой платформе, Му Яньли громко и ясно объявила это на всю площадь. Усиленный с помощью магической техники, ее прекрасный голос, казалось, в этот миг мог останавливать облака. — Допрос будет проведен по всей строгости и справедливости, дабы избежать неверных суждений и судебных ошибок…

Мо Жань не слышал большую часть ее речи.

Такой ясный и пронзительный звук резал уши и казался слишком резким человеку, который долгое время находился в одиночном заключении.

Му Яньли размеренно и спокойно вещала примерно минут пятнадцать. Иногда ветер доносил до ушей Мо Жаня обрывки ее речи, среди которых звучало «убийство оплачивается жизнью», «скрытые намерения не измеришь», «практиковать запретные искусства» и другие подобного рода цветистые фразы.

В конце он расслышал, как она сказала:

— Очищение мира от опасных преступников и восстановление справедливости — это предназначение и главная обязанность Цитадели Тяньинь.

После того, как Му Яньли закончила свою речь, к Мо Жаню подошел один из адептов Цитадели. Его черная, как смоль, тень заслонила ослепляющий солнечный свет.

— Открой рот.

— …

Увидев, что Мо Жань никак не реагирует, он, прицокнув языком, грубо схватил его за подбородок и, насильно открыв ему рот, влил в него из бутылочки отвратительное горько-соленое снадобье.

— Кхэ-кхэ-кхэ…

Мо Жань закашлялся. Он уже много дней ничего не ел, поэтому, едва желудок соприкоснулся с этой кислой жижей, его свело судорогой. Казалось, еще немного и его вырвет, но тот человек грубо сжал его горло, вынуждая полностью проглотить все влитое в него зелье. Словно змея, ледяная жидкость заползла ему в живот, чтобы устроить там настоящий хаос, почти разорвав все его внутренние органы и выпустив из него кишки.

Лицо Мо Жаня стало пепельно-белым, рвотные позывы усилились и тошнота стала просто невыносимой.

Но он не издал ни звука, не склонился, моля о пощаде и даже не позволил себе проронить ни слезинки. Половину жизни он не жил, а существовал, с его низким статусом с рождения судьба не баловала его добрыми днями, но это не значит, что у него не было достоинства.

Когда все зелье было проглочено, тот мужчина отпустил его, и он смог отдышаться.

Пусть его крылья ослабели, и тело накрыла бесконечная усталость, он все еще обладал свирепой яростью умирающего одинокого орла.

Человек Цитадели Тяньинь по обычаю начал давать пояснения собравшимся посмотреть на суд…

— Это Вода Оправдания[270.5].

Опустив глаза, Мо Жань чуть усмехнулся совсем потерявшими цвет бледными губами.

Вода Оправдания… ха! Вода Оправдания, ему ли не знать что это?

Невинный человек никогда не должен был даже пробовать зелье, предназначавшееся исключительно для осужденных Цитаделью Тяньинь преступников. Стоило выпить этот отвар, сознание затуманится, и ты как на духу признаешься во всех грехах и ошибках, что совершил в своей жизни.

Когда человек из Цитадели Тяньинь закончил разъяснять как действует зелье, он подошел к Мо Жаню и коснулся его губ, чтобы наложить заклинание усиления звука. Теперь абсолютно все присутствующие на суде могли слышать каждое его слово.

Мо Жань закрыл глаза и нахмурился, чувствуя себя так, словно в его желудке раз за разом проворачивали нож.

Он терпел, но это было слишком болезненно и изнурительно, так что очень скоро все его тело начало дрожать так сильно, что кандалы на руках и ногах громко зазвенели. Его лицо побледнело, глаза закатились, он упал на помост, извиваясь в конвульсиях и корчась в судорогах...

Он все еще был в сознании, однако, его разум то прояснялся, то снова затуманивался. Он быстро израсходовал все оставшиеся силы и волю на борьбу с наркотиком, однако все-таки не смог противостоять ему…

— Я… много убивал, — в конце концов, зажмурив глаза от боли, хрипло признал он, и его дрожащий сорванный голос разошелся по всей площади, достигнув каждого отдаленного уголка.

Толпа притихла. Теперь все взгляды были устремлены только на человека на помосте.

Стоя на высокой платформе над ним, Му Яньли презрительно взглянула на него сверху вниз:

— «Много убивал» — это сколько?

— Слишком много… не помню…

Многие из тех, кто стоял внизу, изменились в лице.

— Сколько тебе было лет, когда ты впервые кого-то убил?

— Пятнадцать.

— Убитый был совершенствующийся или обычный человек?

— Обычный.

— Это было убийство из мести или чтобы спасти свою жизнь?

— И то и другое.

Пока один человек спрашивал, а другой отвечал, зрители, среди которых было очень много тех, кто пришел просто поглазеть и ничего не знал об этом деле, едва услышав, что Мо Жань из мести в пятнадцать лет впервые убил человека, а впоследствии погубил так много людей, что и сам не мог вспомнить точного количества, были напуганы и разгневаны.

— Поверить не могу! Выходит, этот прославленный образцовый наставник Мо — настоящий монстр, который убивает, даже глазом не моргнув!

— Как же страшно… этот человек действительно слишком опасен.

— В пятнадцать лет я боялся даже курицу зарубить, а он уже принялся за людей! Действительно, выродок…

Словно не слыша их пересуды, Му Яньли холодно сказала:

— Продолжай исповедоваться в своих преступлениях.

— Я… — чувствуя, что его кости вот-вот треснут от напряжения, Мо Жань не выдержал и надтреснутым голосом признал, — я… выдавал себя за другого… выдавал себя за племянника главы Пика Сышэн…

— Как долго?

— Восемь лет…

— Продолжай каяться.

— Я… — Мо Жань медленно выдавливал из себя каждое слово, — практиковал… третью[270.6] великую запретную технику... Чжэньлун… Вэйци…Чжэньлун…

Многие из зрителей на трибунах в этот момент изменились в лице и потеряли дар речи.

Кто-то с сарказмом посмотрел в сторону трибуны школы Пика Сышэн и с издевкой сказал:

— После этого Сюэ Чжэнъюн все еще намерен оправдывать это животное? А я говорил, что нужно было сразу напоить его чашей Воды Оправдания, чтобы он сказал нам правду… тогда как Сюэ Чжэнъюн пытался воспрепятствовать тому, чтобы в соответствии с законом провести допрос Мо Жаня в Цитадели Тяньинь. По мне так странно, что этот старый хрыч настолько нюх потерял[270.7], что не желает даже отомстить за смерть собственного кровного племянника. Если ученики Пика Сышэн могут свободно изучать запретные практики, почему этот орден все еще не сгинул? Зачем его оставлять? Чтобы они могли и дальше взращивать монстров?

— Я тоже давно уже говорил, что он полностью виновен! А на Пике Сышэн разорвал свое духовное ядро, чтобы вызвать сострадание и отвести от себя все подозрения[270.8]. К счастью, тогда мы его не отпустили!

— Так и есть, должно быть он именно это и задумал, ведь не зря говорят, был бы лес, а дрова найдутся. С его-то силой и талантом для достижения великой цели можно на время отбросить духовное ядро, а потом найти какой-нибудь кривой путь, чтобы впоследствии его восстановить. Похоже нам и правда очень повезло, ведь если бы не настойчивость главы Цитадели Тяньинь, мы могли бы по ошибке и отпустить эту коварную тварь!

На открытом помосте стояли огромные весы, по которым струился золотистый свет… это было то самое непревзойденное божественное орудие Цитадели Тяньинь. Весящие сотни тонн весы стояли здесь тысячи лет с самого основания Цитадели Тяньинь и передавались из поколение в поколение.

Говорили, что оставленные в этом мире богами, эти весы могут справедливо оценить все людские грехи и вынести самое беспристрастное и честное решение.

Не успел Мо Жань и рот открыть, чтобы признаться в первом грехе, как Му Яньли приказала адепту опустить на чашу весов гирю, что образовалась из сгустившейся золотистой духовной силы. Упав на чашу весов, эта искусно созданная гиря тут же увеличилась в размере, склоняя противовес в сторону соответствующего преступлению наказания.

Когда он поведал о своем первом преступлении, весы уже указывали на «вырезание духовного ядра».

После того, как он закончил говорить о Вэйци Чжэньлун, весы указали на самое суровое наказание…

— Раздробление всех трех душ.

Лицо сидевшего на трибуне Сюэ Мэна мгновенно стало бескровным.

Он пробормотал:

— Раздробление всех трех душ?..

После этого на земле и на небе больше не будет Мо Вэйюя, больше не будет Мо Жаня. Его старшего брата, и уже не важно настоящего или поддельного.

И даже войдя в бесконечный цикл перерождений, он больше никогда не сможет увидеть его.

Разум Сюэ Мэна опустел, а руки онемели.

В этот момент со своего места поднялся Сюэ Чжэнъюн и с почтением обратился к Му Яньли:

— С момента основания Цитадели Тяньинь никто и никогда не подвергался наказанию в виде раздробления всех трех душ. Глава Цитадели Му, боюсь, вы потеряли беспристрастность в суде.