Дворянство. Том II. Ступай во тьму

Глава 34

Глава 34

На втором этаже было тихо и тепло от хорошо протопленной печи. Однако Раньян дрожал в ознобе, оставаясь на грани сознания и обморока. Елена проверила, не разошлись ли швы, поправила старую, но чистую простыню.

Обритый почти налысо (чтобы легче обработать раны головы) мужчина выглядел лет на десять моложе. Прежде он казался персонажем века мушкетеров, теперь больше напоминал парижского хипстера-интеллигента. Тщательнее побрить, добавить кофту и цветной шарфик, поставить самокат в угол – вот и готов образ. Лицо не пострадало, о прочем так, увы, сказать не получалось. Елена вытащила осколки железа и костей из ран, очистила, заштопала, наложив компрессы и повязки. Но... Даже если сшитые сухожилия и мышцы нормально восстановятся, женщина готова была спорить на лекарскую грамоту, что карьере бретера пришел конец. Ни сила, ни подвижность не вернутся в прежней мере. Просто хороший боец – да, легендарный Чума – категорически нет. Можно с чистой совестью открывать фехтовальный зал и становиться мастером-наставником.

Елена покачала головой, растягивая шею, несколько раз сжала кулаки и растопырила пальцы. Кинула еще один взгляд на раненого и перешла в другую комнату, где под присмотром Виторы тихо умирал Насильник. Здесь, к сожалению, все было намного, намного хуже.

Кадфаль поступил мудро, когда направил бегущую компанию дальше на север, от города, сам же отправился на поиски Хель. После того как Маленькая армия воссоединилась, Пайт остался далеко позади, и беглецы избавились от угрозы. По крайней мере, на время.

Следовало как можно скорее бежать дальше, но пришлось остановиться и сделать привал, чтобы позаботиться о раненых. Ни Раньяна, ни старого копейщика нельзя было везти в телеге, рискуя вытрясти душу по дороге. Беглецы остановились в небольшом кабачке, затерянном средь паутины проселочных дорог, в чахлом, но достаточно широком лесу, вернее обширной сети рощ. Заведение оказалось брошено, причем не так давно, из него вымели припасы и большую часть мебели, но в остальном постройка оказалась вполне годной. Главное - крыша не текла. Марьядек предположил, что, скорее всего, кабак был не простым, а завязанным в контрабандных делах, так что хозяева решили не искушать судьбу, переждав смутное время где-нибудь подальше. Сожгут – всегда отстроить можно.

Так старый дом с конюшней и сараем превратился в госпиталь. Из Пайта народ бежал как блохи с мертвой скотины, временами люди проходили и этой дорожкой, но связываться с Маленькой армией никто не желал.

Елена спустилась на первый этаж, вытирая кровь с ладоней. Насильник почти непрерывно кашлял, выплевывая рассеченные легкие, и лекарка не могла ему помочь. У печи грустно и молча сидел Марьядек, бесцельно строгая палочку. Браконьер тяжело переживал расставание с доходным промыслом и подругой, но воспринимал это стоически, радуясь тому, что в итоге жив. Рядом точил очень старый меч некто по имени Бьярн, человек, приведенный Кадфалем. Он тоже был искупителем, так же как и Насильник - явно из бывших дворян. Елена до сих пор машинально ежилась при каждом взгляде на Бьярна. Женщина уже привыкла ко всевозможным увечьям, но этот воин смотрелся жутковато даже по очень широким меркам Ойкумены.

Мироздание как будто задалось однажды вопросом: «а его можно убить вообще?» - и поставило натурный эксперимент. У Бьярна отсутствовал глаз, было отрезано по ломтю от каждого уха, стесана часть щеки вместе с куском челюсти. Рану стянули грубыми стежками, она даже заросла, но физиономия буквально съехала на бок, словно у восковой маски над свечой. В свое время рыцарь мог похвастаться роскошной шевелюрой снежно седого цвета, но сейчас от нее остались редкие тонкие пряди, а бугристый череп с туго натянутой кожей пересекали толстые веревки шрамов. Шее тоже досталось, и Бьярн то шепелявил половиной изувеченного рта, то неразборчиво рычал. В довершение всего рыцарь, изначально под два метра ростом, кособочился, поджимая правую руку, словно птичью лапу, и сильно хромал. При этом увечный сохранял бодрость и точность движений, не расставаясь с оружием. Елена не понимала, как человек мог вообще выжить с такими ранами, не говоря о путешествиях и опасной жизни слуги божьего. Впору было подумать о настоящем чуде.

- Как он? – поднял взгляд Марьядек.

Елена молча покачала головой. Бьярн что-то буркнул и продолжил шкрябать точилом по лезвию. Женщина вышла, осторожно прикрыв дверь. Во дворе Кадфаль методично колол противозаконно напиленные дрова. Гамилла тренировалась в стрельбе из баллестра, прочие же разбрелись по окрестному лесу в поисках валежника. Даже Артиго молча таскал веточки полегче. Ему не помогали, но и не препятствовали. Подступал темный вечер, на горизонте сосредотачивались тучи, обещая новый дождь и по-осеннему промозглый холод к рассвету.

Арбалетчица выругалась, пошла собирать лежавшие под мишенью свинцовые шарики. Кажется, у «госпожи стрел» что-то не вязалось с ее ремеслом, но Елена спрашивать не рискнула. Просто взяла и помогла.

- Спасибо, - проворчала татуированная. Кадфаль звучно расколол очередную чурку.

Елена подумала и тихо сказала в сторону:

- Он умирает.

- Это хорошо, - без раздумий откликнулась «госпожа».

- Разве?

- Точно.

- Не нужно, - покачала головой Елена.

- Чего?..

Гамилла стиснула рукоять своей опасной игрушки так, словно готова была сломать баллестр о макушку рыжеволосой. Глядя на побелевшие пальцы, Елена невпопад подумала о том, что не стрижена, не мыта и вообще надо как-то устроить стирку. И баню.

- Не нужно, - повторила она. – Тебе в первую очередь.

Гамилла помолчала, глядя жестко, гневно и в то же время с мрачным любопытством. Она уже знала: когда рыжая что-то говорит, особенно таким тоном, имеет смысл хотя бы послушать.

- Я понимаю тебя, - вымолвила Елена. - Он был плохим человеком. Очень плохим…

* * *

- Я был плохим человеком, - тихо сказал Насильник, и Елене пришлось напрячь слух, чтобы расслышать сказанное.

Женщину все еще потряхивало от осознания допущенной ошибки с опухолью, поэтому она не сразу поняла, что искупитель вдруг решил закрыть долг откровенности, рассказав собственную историю.

- Очень плохим. Единственный сын захудалого рода. Ни земли, ни привилегий, ничего. Можно было записаться в ловаги, служить богатой фамилии. Но я пошел иной стезей. Стал бетьяром.

Купленная девчонка затихла, как мышь. Кажется, она боялась даже слушать разговор чужих и страшных людей. Лошади мерно переступали ногами, ночь была светлой, и путники, не сговариваясь, решили пока двинуться без остановок. беседа возникла сама собой.

- Рыцарь-разбойник? – уточнила Елена.

- Да. Я был молод, и хоть не велик ростом, но силен и быстр. Жизнь бандита мне понравилась. Легко, привольно. Пока тепло – зарабатываешь, а на зиму отправляешься в большой город и проживаешь добро. Или можно наняться в охрану или телохранители… опять же до весны.

- И после ограбить нанимателя? – уточнила Елена.

- Тоже неплохо. Только тут надо убивать обязательно, - абсолютно серьезно ответил искупитель. – Не то выдаст.

«Украл, выпил, в тюрьму» - вспомнила про себя Елена.

- Деньги, сила, вольная жизнь… - задумчиво продолжил Насильник с интонациями психотерапевта, записывающего перечень симптомов. – Все это было хорошо. Все это радовало. Но больше всего по сердцу мне была иная забава.

- Можешь не уточнять, - буркнула Елена.

- Ты сама спросила, - пожал тощими плечами искупитель, добавил чуть ли не задумчиво. – Власть.

- Что?

- Насилие, оно, в сущности, не про похоть. Оно про власть над кем-то. Над телом и душой, которые отвергают тебя. И когда ты ломаешь их…

Насильник сделал неприятное движение, сжав и повернув кулак, будто скручивая что-то. Елену передернуло от отвращения, женщина склонила голову, пряча гримасу.

- Все верно, - кивнул искупитель. – Это грех, страшный, непростительный грех. Но я предавался ему с радостью. И не было для меня удовольствия слаще. Так я шаг за шажком нисходил в пропасть. А затем началась война.

- Частная?

- Конечно. Я даже не помню, кто и что делил. Какая разница… очередное межграничье, очередные городишки с деревеньками, которые дымят под солнцем и ярко горят по ночам. Я нанимался к одним, другим. Обманывал и тех, и этих. Сколачивал банды и менял их. Но все войны заканчиваются. Рано или поздно…

Елена глотнула из фляги. Вода, набранная лишь пару часов назад, показалась горькой и затхлой.

- Мне долго везло, но в итоге петля стала затягиваться. Я бежал, однако нигде не мог найти приют. Всюду меня ждала виселица. В конце концов, связался с полным отребьем. Когда удача отвернулась от нас окончательно, они меня же ограбили. И убили… почти. Отходили знатно, однако я был еще молод и силен. Крепче нынешнего… Отлежался в канаве. Пополз обратно.

Елена покосилась на собеседника. Старый Насильник производил впечатление семижильного и бессмертного. Страшно представить, каким он был много лет назад, в пору телесного расцвета.

- Меня подобрали крестьяне, сердобольные души. Приняли за такую же, как они, жертву произвола. Положили в повозку, привезли в деревню. Только… - искупитель помолчал. – Только мы через ту деревеньку прошли за неделю до того. Всем стадом скотов-грабителей. И знатно повеселились при том.

- Вот же бля, - только и выдохнула Елена.

- Мужики с бабами разбежались. Ну, те, кого мы не убили смеха ради, - все так же ровно и спокойно продолжил Насильник. – Осталась там одна лишь вдова. Она меня приютила и выхаживала, хоть сама голодала.

- Господи, - только и прошептала Елена. – Неужели она тебя не…

Она не смогла закончить фразу, язык не повернулся.

- Не узнала, - тихо вымолвил искупитель. – Или узнала… я так и не набрался смелости, чтобы спросить у нее. Это была очень набожная и добрая женщина, верила в милосердие. Она вполне могла решить, что Бог посылает ей испытание, которое надо с честью вынести. Но и рожа у меня была сине-черной от синяков. Трудно узнать. Короче, могло быть и так, и этак. Тогда начались мои… закаты… - Насильник посмотрел в небо чуть ли не с ненавистью. – Ненавижу закаты… Я лежал на топчане день за днем, пока сходили кровоподтеки, срастались ломаные кости. И каждый вечер смотрел, как заходит солнце. Ждал, что ночью та женщина меня зарежет. Крестьяне суеверны. Думают, неправедное лучше творить во тьме или хотя бы под крышей. Вдруг Пантократор не увидит. Закаты…

Речь Насильника утратила внятность, превратилась в набор кратких фраз.

- Закаты приходили. Один за другим. Снова. Снова. А с закатом и души. Всех. Всех, - с нажимом повторил искупитель. – Всех! Кого я унизил. Ограбил. Убил. Над кем надругался. Я забывался в ужасе. Просыпался в ужасе. Не понимая, жив я еще или уже подыхаю. И понял… что такое преисподняя. Говорят, ад есть царство дьявольского жара. Или наоборот, бесконечного холода. Врут… Ад – это место, где Бога нет. Нет его любви и прощения. Только черная душа негодяя. Наедине со своими преступлениями.

Он замолчал, скривив губы в гримасе языческого божка.

- Она тебя не убила, - утвердительно вымолвила Елена. – И не узнала. Или сделала вид, что не узнала.

- Нет, - покачал головой Насильник. – Со временем я оклемался, хоть силы и убавилось. У меня ничего не было, кругом шныряли патрули, которые прочесывали комарку, отлавливая таких, как я.

- И ты остался, - снова утвердила Елена.

- Да. Думал, на время, пока я слаб и свежи розыскные грамоты с моими приметами. Кто будет искать известного бетьяра среди черни, в сельском навозе? Научился жить мужицкой жизнью, освоил плетение корзин. Женская работа, но тогда иное было мне не по силам. В деревне потихоньку оседал заново всяческий люд. Я умел читать и писать, так что составлял письма. Написал несколько прошений господам. Судебные заявления насчет межевых разграничений. И как-то… прижился. Все думали, я студент из города. Не обижали. Приняли.

Насильник поглядел снизу вверх на Витору, что по-прежнему тряслась в седле, согнувшись над конской шеей едва ли не пополам. Вздохнул, переложил копье на другое плечо.

- И все это время ты жил у нее?

- Да.

- Странная, должно быть, у вас была жизнь… - пробормотала Елена.

- Очень, - согласился Насильник. – Мы жили как муж и жена, ну, за исключением… - он осекся. – Вели хозяйство. Отстраивались потихоньку. Можно сказать, я начал жить заново.

- Тогда ты и раскаялся?

- В какой-то мере. Я смотрел на людей, которых привык видеть с высоты рыцарского седла. Видел, как тяжела и беспросветна их жизнь. Как они беззащитны перед чужаками с оружием. Даже перед клочком бумаги со словами закона, которые они не в силах прочитать. Вспоминал, как едва не погиб сам. И кому обязан жизнью. Так я решил, что Бог дал мне шанс начать все сызнова, на чистом листе пергамента. Единственное, что по-настоящему отравляло мне жизнь, это знание, что, быть может, она меня узнала… И моя трусость. Страх задать вопрос – и получить ответ. Ответ, что она меня презирает и ненавидит, но любовь к Пантократору выше.

- Ты так и не спросил?

- Нет. Не смог. Не собрал в кулак достаточно храбрости. Я жил как новый человек… забыл, что Господь суров и ни один грех не останется незамеченным.

Они помолчали. Елена снова глотнула воды, предложила Насильнику, тот помотал головой, отказываясь.

- А в ту пору… - не поняла Елена. – Разве ты не сталкивался с… прежними?

- Посмотри на меня, - усмехнулся насильник. – Как думаешь, многие ли узнают в оборванце с копьем бывшего кавалера? А в плетельщике корзин?

- Понимаю.

- Однажды я отправился продавать товар. Корзины у меня получались хорошо, - сказал Насильник чуть ли не с гордостью. – И это добрый товар, в городе такое всегда нужно. А когда вернулся… Все уже закончилось.

- Бандиты.

- Бетьяры. Такие же, как я в прошлом. Шли с одной войны на другую, завернули по дороге, чтобы выгрести провиант. Они, в общем, не особо и буйствовали, но кое-кого все же убили. Мою… женщину, что заботилась обо мне, в том числе. Раскроили ей череп топором, когда она пыталась не пустить их в дом. С одного раза не получилось. Пришлось добивать.

Елена посмотрела на искупителя. Насильник выделялся на фоне лунного света как угольно-черный силуэт без единой светлой точки.

- Они были такими же как я. И я пошел за ними. Все прежние навыки, вся сила… вернулись обратно. Как смазанный салом доспех, который правильно хранился в крепком сундуке. Достаточно лишь затянуть ремни.

Насильник вздохнул.

- Навык убийства можно забросать мусором жизни, сделать вид, что его не было. Но забыть не получится, само умение останется навсегда. Вкус крови – как вкус хорошего вина. Годами пьешь воду, а затем…

Елена зябко передернула плечами.

- Я отомстил, - Насильник опустил подробности, за что женщина была ему благодарна. - Вспомнил, кем я был, прошел за ними, дождался ночи. И отомстил, - повторил рассказчик.

- Всех? – только и спросила женщина.

- Всех, - лаконично отозвался искупитель. - А когда меня отпустил безудержный гнев, когда я пришел в себя, окровавленный, с ножом в руках над трупами… Тогда я, наконец, понял, что потерял. Чем заплатил за грехи прошлого. И сколь тяжел, но справедлив гнев Божий.

- Так ты и стал искупителем?

- Не сразу. Но да, с этого начался мой истинный путь к Пантократору. Тогда я и взял себе прозвище, чтобы не забывать. Никогда не забывать.

- Ты принял тяжелую ношу, - заметила Елена.

Она запуталась, стараясь разобрать по полочкам новое отношение к спутнику. С одной стороны искупитель вызывал отвращение, и женщина отлично понимала, отчего Гамилла так ненавидит бандита. С другой же… Сложно все это.

- Бог милостив, - отозвался старик. - Он дал мне возможность искупить при жизни хотя бы малую часть грехов. Такова Его великая милость, которая выпадает немногим. Я стараюсь быть достойным, хоть это и непросто. Ведь я был плохим человеком… Очень плохим, - повторил Насильник горькие слова, с которых началась его история.

- Ты нашел успокоение?

- Нет. Моим грехам прощения нет, я знаю это. Всегда знал. Хоть и пытался забыть.

- Правда, как солнце, - сама не зная, почему, вдруг сказала Елена. Сказала и не могла вспомнить, откуда ей на ум пришли эти, именно эти слова. Она была уверена, что кого-то процитировала. Но кого? Прежняя Елена никак не отпускала новую, регулярно подбрасывая артефакты иной жизни.

- Что?

- От нее можно закрыться. Но солнце от этого не исчезнет.

- Да, - согласился, поразмыслив, искупитель. – Мудро сказано. Совершенное зло остается, его уже не изменить, не вычеркнуть из прошлого, как ни прикрывайся ладошкой. Все, что я сотворил, пребудет навсегда. Но я стараюсь. Я готовлюсь к тому часу, когда Пантократор узрит меня и возьмет в десницу Свою весы о двух чашах, белой и черной, для измерения добрых и злых поступков.

- Ты надеешься, что бог тебя простит?

- Нет, - покачал головой Насильник, и женщина удивленно посмотрела на него.

- Чего же ты хочешь, если не прощения? – спросила Елена.

Искупитель помолчал, обдумывая ответ. Витора, кажется, заснула прямо в седле. Ночь обещала быть очень теплой и дивно красивой, езжай по дороге хоть до самого утра, только лошадей береги.

- Я хочу встать пред Ним с поднятой головой. Не как ребенок, укравший хлеб из рук немощного родича. А как Человек. Как Его творение.

Слово «Человек» искупитель отчетливо вымолвил с большой буквы.

- И сказать… сказать: «Создатель мой, я грешен, но я старался и сделал то, что мог за отпущенный мне срок. Оцени же меня без снисхождения, лишь по деяниям».

Не понять мне истинно верующих, подумала Елена. В самом деле, не понять никогда.

Она молчала, завороженная мрачным трагизмом повести Насильника. Обыденно страшной историей негодяя, который раскаялся, но слишком поздно, изувечив десятки, может быть сотни чужих судеб.

- Только не говори никому, - попросил искупитель. – Не то, чтобы я чего-то боялся… Но все равно как-то неловко. Это между мной и Пантократором… И еще Клевией.

- Так ее звали?

- Да. И это, пожалуй, единственное, о чем я по-настоящему жалею. Нам больше никогда не встретиться. Я… не узнаю правду.

- Почему? – не поняла Елена.

- Ну как же, - удивленно посмотрел на нее искупитель. – Она праведница, она в раю. Я же отправлюсь в ад.

- А, понятно… Я никому не скажу, - пообещала женщина.

- Вот и хорошо, - закончил разговор Насильник.

* * *

- И что мне теперь делать с этой историей? – зло вопросила Гамилла. – Может поплакать над ней? Пожалеть горькую судьбинушку подлой мрази?

- Нет. Понять, что твоя ненависть к нему бесполезна.

Елена смотрела на арбалетчицу внимательно и строго.

- Ты мучаешь себя злостью, пожеланием для него всяческих кар. Радостью от того, что он страдает. Но пойми, это все бьет в первую очередь по тебе. А он… он живет в собственном аду. Много лет. То, что он переживает, что думает о себе – стократ хуже всего, что ты могла бы ему пожелать. Поэтому… не нужно.

- Простить еще одну скотину? – недоверчиво спросила Гамилла. – Не перебор ли?

Елена пожала плечами, немного подумала.

- Я тут ничего не посоветую, - честно сказала она. – Милосердие за чужой счет… то есть за твой… это гадко. Но… он умрет сегодня. Может быть завтра. Вряд ли протянет дольше. И он точно знает, не верит, а именно знает, что бог его не простит. Что все добро, которое он сотворил, никогда не уравняет чашу со злом. Ад ждет его. Стоит ли жечь собственную душу ненавистью к человеку, который так жестоко наказывает себя раскаянием? Не знаю.

- Иди к черту, - бросила Гамилла и ушла в сарай, хлопнув старой дверью на кожаных ремнях вместо петель. Елена промолчала, не услышав в голосе арбалетчицы настоящей злости. Лекарка взяла у Бьярна котелок с теплой водой и пошла на второй этаж, менять компрессы измученного бретера. Неожиданно к женщине присоединился Артиго, исцарапанный, покрытый синяками, в лохмотьях, которые остались от роскошного костюмчика. Он помогал неумело, путаясь в собственных пальцах, однако старательно и молча. Закончив, Елена отправила его к Насильнику, приказав сидеть, следить за самочувствием смертельно раненого и звать в случае чего. Ребенок так же молча кивнул и выполнил указание. Елена проводила дворянчика удивленным взглядом. Юный аристократ сильно переменился за ночь хаоса и убийств. При этом Елена никак не могла понять, в лучшую или худшую сторону. То ли у мальчишки внезапно проявился внутренний стержень, то ли Артиго окончательно впал в отстраненный аутизм, реагируя лишь на прямые раздражители.

Подумаю в свое время, после, решила Елена, увидев, что бретер, наконец, пришел в себя. И его первыми словами оказалось неожиданное:

- Почему ты вернулась?

- Нашел момент, - буркнула женщина, садясь на шаткую скамейку, собранную из трех сломанных. - Тебе бы помолиться за чудесное спасение.

- Поч-чему? – повторил бретер, который больше не являлся бретером.

Раньян дрожал, капли пота стекали по широкой груди, пересеченной красными полосами швов.

- Ты везунчик, - сказала Елена, тронув почти незаметный среди прочих, на животе слева, под ребрами, едва ли в полпальца длиной. Самый незаметный и самый опасный.

- Почему? – снова повторил Раньян, тяжело дыша.

- Клинок с плохо точеными лезвиями. Острие раздвинуло внутренности, не прорезав стенки кишок. Иначе сейчас ты бы колотился пятками в агонии.

«Вместе с Насильником» - добавила она про себя.

Раньян облизал пересохшие губы, как следует продышался и, не унимаясь, повторил, будто вопрос означал для него жизнь или смерть:

- Почему?

Елена прикусила губу, отвечать ей не хотелось, вернее думать над ответом не хотелось. Бретер пытался сжать кулаки, но слабые пальцы не слушались, загребая ветхую простыню, как птичьи лапки.

- Почему я вернулась… - эхом повторила Елена и, глядя прямо в темные глаза бретера, спросила уже сама. – А почему ты прогнал меня? Почему не пошел со мной?

- Я…

Раньян поперхнулся, с трудом удержался от кашля, понимая, что будет больно. Осторожно сглотнул горечь с основания языка. После этого вымолвил:

- Я… боялся. Тебя. И за тебя. Тетрарх прислал мне письмо с требованием явиться. Там либо награда… Либо смерть. Смерть вероятней.

- Ты думал, что пойдешь на смерть? – уточнила Елена. – Не хотел тащить меня с собой?

Он помолчал, стараясь удержаться от кашля, чтобы не тревожить иссеченную грудь. Елена выжала в рот бретеру еще немного воды с тряпочки, посоветовав не глотать, а болтать под языком. В принципе, наверное, можно было дать ему попить нормально… однако лекарка решила еще день обождать. Все-таки боец получил рану в живот, и хотя удачно разминулся со смертью, рисковать не стоило.

- Теперь сплюнь, что осталось, - она подставила плошку.

- Боялся за меня? - задумчиво повторила Елена. – Но, по-моему, ты врешь. Или недоговариваешь. Если бы ты боялся за меня по-настоящему, отправил бы из города поскорее. Но ты не стал. То есть или не ждал у короля ничего плохого, или тебе просто было наплевать. Врунишка.

В последнем слове не было злости, вообще ничего обидного, но Раньяна вроде бы по-настоящему задело.

- Я не!.. – он осекся.

- Врешь, - повторила Елена, чувствуя, что почти добралась до истины, будто золотоискатель, который вот-вот нащупает драгоценную нить подземной жилы. Добавила безжалостно, как врач, сующий в рану зонд. – Врунишка. Мелкий.

Раньян повернул голову набок, словно ему физически больно было смотреть на Елену и выдерживать ее взгляд, скрипнул зубами, издав странный звук наподобие «тпрррр». Женщина подумала, что какое все-таки искушение: допросить раненого в стиле боевиков, тыча в раны до момента истины. Почему-то ей казалось важным добиться честного ответа.

- Я знал, что ты не захочешь меня, - выдохнул мужчина, кривясь, как грешник на адской сковородке.

- Чего? – вырвалось у Елены.

- Тебе нравятся женщины, - проскрипел Раньян. Теперь, когда главное было сказано, слова пошли проще и легче, хотя бретер и краснел, словно юноша, покупавший букет для первого свидания. – Только женщины…

Елена подумала. В замешательстве почесала нос, затем ухо, не в силах подобрать слова.

- Слушай, а ты редкостный дурень, - только и вымолвила она, в конце концов. – Нет, резонно, конечно, - вынужденно согласилась она. – Но дурень ведь все равно!

- Но я прав, - обреченно вздохнул бретер.

- Дурень, - повторила Елена в третий раз.

- Да. А теперь… - он вновь задрожал. – Ты. Ответь.

Елена осторожно прикрыла раненого тонким одеялом.

- Почему же я вернулась? – вслух подумала она, глядя в окошко с выбитой рамой и одиноким клочком бычьего пузыря с краю. Снаружи Кадфаль по-прежнему колол дрова, превращая их уже по большому счету в лучины. Гамилла ворчала на менестреля, упрекая в лени, нерасторопности. Тихий, глухой стон донесся из комнаты Насильника, Артиго сдвинул в сторону занавесь, осторожно, чтобы не сорвать тряпку с гвоздиков.

- Там… - он покачал головой. Губы мальчишки явно подрагивали, но глаза были сухими, болезненно тусклыми.

- Ясно, - тут же поняла Елена. Покосилась на бретера, строго повелела. – Лежать!

Встала, подхватив сундучок с остатками лекарских принадлежностей, уже зная, что вряд ли они теперь понадобятся.

Насильник умирал, это было ясно и неотвратимо. Над кронами леса угасало солнце, а вместе с ним дрожала, как огонек свечи, жизнь старого грешника. В темной комнате пахло кровью и смертью от скоротечного перитонита, словно грешник принял двойную судьбу, за себя и Раньяна. Не помогали больше ни лекарства, ни обезболивающие, которые медичка использовала целиком. Насильник страшно мучился, то проваливаясь в беспамятство, наполненное бредом, то приходя в себя, но и в этом случае он уже не узнавал спутников, окруженный призраками.

Смешная армия собралась вокруг шаткой кровати. Не хватало Грималя, который, вероятнее всего, погиб в городе, и Раньяна, а также, разумеется, Гамиллы, зато прибавились Кадфаль и Бьярн. Искупители безмолвно молились, склонив головы. Гаваль едва сдерживал слезы. Елена чувствовала бесконечную печаль и никак не могла разобраться в том, что же она в итоге думает о злосчастной судьбе Насильника.

Какой же он худой, подумала женщина. Худой и старый. Откуда бралось столько сил и выносливости в этом теле, на котором оставили неизгладимые следы время и лишения? Будто грешник жил заемной энергией, пока не выполнил какое-то предназначение, главное дело всей жизни. А затем угас за считанные часы.

Старые доски заскрипели под неверной поступью, словно идущий путался в ногах и вынужден был контролировать каждый шаг по отдельности. Елена гневно обернулась, чтобы отчитать и прогнать Раньяна, не к месту и не ко времени решившего демонстрировать мужественную стойкость, однако за спиной оказалась Гамилла. Арбалетчица мертвецки побледнела, зрачки ее расширились, как у наркоманки, губы наоборот, сжались в тонкую нить, и лицо «госпожи стрел» превратилось в маску неотвратимой жестокости.

Что ж, подумала Елена, значит, не вышло прощения… ну, если кто и обвинит татуированную, это будет не женщина с Земли. Тем временем Гамилла раздвинула плечом спутников и опустилась на колени рядом с низенькой кроватью. Насильника корежили судороги так, что под ним трещали старые доски. Руки женщины были пусты, однако на лице читалась угрюмая, непреклонная решимость. Бьярн наморщил и без того страшную физиономию, глянул единственным глазом на Кадфаля. Тот молча покачал головой, дескать, пускай все идет своим чередом.

Да, грустно подумала Елена. Жестоко, но так лучше. Гамилла утолит ярость и ненависть, а умирающий быстрее отмучается.

- Клевия, - лихорадочно прошептал Насильник, дрожа, как замерзающий на леднике. – Где же ты…

Гамилла опустилась на колени рядом с кроватью. Елена смотрела ей в спину и не видела выражения лица, но, судя по наклону головы и перекошенным плечам, в душе у арбалетчицы шла яростная борьба. Елена затаила дыхание, Гаваль хотел было что-то сказать, но Марьядек положил ему руку на плечо и молча помотал головой, дескать, не надо. Не время.

- Темно, - выдавил Насильник. – Как темно… - он снова содрогнулся и пробормотал с ужасающим, безнадежным отчаянием. – Клевия.

- Я здесь, - шепнула Гамилла. – Я здесь, Буазо…

Казалось, у всех, кто видел эту сцену, сердца остановились, пропустив удар. Насильник вскинул голову, вращая невидящими глазами, шаря вокруг. Он что-то бормотал срывающимся голосом, умолял, рыдая словно дитя.

- Тише, Буазо, тише, - Гамилла после некоторой заминки взяла его за руку, крепко сжала. – Я здесь. Я пришла к тебе, чтобы попрощаться. Ты заслужил это.

- Боже мой, - слезы катились по осунувшемуся лицу умиравшего. – Я не смел надеяться… Я так… Я мечтал, что ты смотришь на меня из райских кущ… грезил, что когда-нибудь увижу тебя во сне. Хотя бы во сне…

Он страшно закашлялся, роняя с губ темные, почти черные сгустки крови. Сквозь повязку на впалом животе проступили новые пятна, кажется, от мышечных спазмов разошлись все швы, которые долго и мучительно накладывала Елена в тщетных попытках избежать неизбежное.

- Мне было так плохо, - прошептал Насильник, откашлявшись, кровь потекла у него по подбородку. – Так страшно… Я корил себя годами. Я спрашивал себя, тысячи раз спрашивал…

Он застучал зубами в новом припадке.

- Тише, - повторила Гамилла. – Все хорошо. Все скоро закончится.

- Ты? – спросил Насильник с отчаянностью человека, решившегося на что-то невероятное для себя. – Ты?!..

Он давился словами, будто не мог протолкнуть их через глотку.

- Ты… - слабо выдохнул он и все же, наконец, сумел проговорить самое главное. – Знала?

- Да, - так же тихо вымолвила женщина. – Я всегда знала.

- Значит, все-таки презрение, - почти спокойно, с безнадежностью сказал Насильник.

- Нет, - с материнской добротой в голосе произнесла Гамилла. – Не презрение. Прощение. Я простила тебя и не держала зла. А теперь ты отправишься к Пантократору, чтобы Он измерил и осудил тебя. Справедливо и беспристрастно. Ты, наконец, узнаешь цену своим деяниям, злым и добрым, в Его очах.

Умирающий затрясся, стуча зубами, глаза его страшно выкатились. Агония вошла в последнюю стадию, где не осталось ничего, кроме запредельных страданий. Елена молча достала кинжал и вопросительно глянула на Кадфаля, тот переглянулся с Бьярном и оба искупителя тоже, не говоря ни слова, ответили кивками. Гамилла крепче сжала сухую ладонь Насильника. Лекарка сделала шаг вперед, склонилась над ложем и приставила острие к груди умирающего, вздохнула, приготовилась отнять жизнь ради милосердия. Но вдруг трясучка прекратилась, так же резко, как и началась.

- Клевия, прощай. Мы расстаемся навеки, - пробормотал Туйе. – Но я счастлив. Впервые… счастлив…

Он вздохнул и прибавил еле-еле слышно, и в то же время ясно:

– Господь мой, ныне готов я к Твоему суду.

Лицо искупителя разгладилось так, словно боль утратила власть над рыцарем. Буазо еще дважды протяжно выдохнул, медленно закрыл глаза и, наконец, замер.

Елена, сдерживая непрошеную слезу, тронула пальцами шею, проверила пульс. Покачала головой и молвила одно лишь слово:

- Все.

Гамилла отвернулась, не выпуская, однако, руку мертвеца. Тихо, безнадежно заплакал Артиго. Кадфаль и Бьярн одновременно вымолвили какое-то слово, незнакомое лекарке. Марьядек прерывисто вздохнул и сказал менестрелю:

- Пойдем.

- Куда? – потерянно прошептал юноша.

- Могилу копать, - ответил горец с красноречивым взглядом.

Земля промокла после вчерашнего дождя, лопат и прочего инструмента здесь не нашлось, но могилу на краю леса копали все, используя подручные средства. Даже Артиго неумело рыхлил землю палкой. Легкое, кажущееся невесомым тело завернули в плащ, тот самый, которым прикрывали мальчишку, чтобы скрыть нарядный костюм. Повинуясь мгновенному порыву, Елена сорвала с шеи золотое кольцо, подарок Дессоль, и положила на грудь искупителя, рядом с простым деревянным колечком на старой бечевке. Когда могилу забросали землей, лекарка поставила на ней крест, связанный из двух палок. Никто не остановил Елену, хотя женщина ловила на себе удивленные взгляды.

Маленькая армия собралась вокруг холмика. Елена подумала, что надо сказать какое-нибудь слово, однако женщине пока не доводилось присутствовать на настоящих похоронах, лишь наблюдать со стороны. Поэтому она довольно туманно представляла, что и как следует делать. Но решила довериться здравому смыслу и совести, а там уж как пойдет.

- Буазо цин Туйе, - негромко сказала Елена. – Ныне мы вспоминаем твое имя. Ты больше не Насильник. Ты человек, раскаявшийся и вернувший себе достоинство. Я обязана тебе жизнью и буду помнить о том, пока жива. Покойся с миром.

Начался дождь, слабенький, скорее тяжелый туман, пропитавший воздух сыростью.

- Давай, что-нибудь, - попросил Кадфаль менестреля.

Гаваль встал у креста, помолчал, держа в руках простенькую флейту. Все ждали, что сейчас он заиграет, но молодой человек вдруг заговорил, читая стихотворение.

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно все пусто, все сгорело

И только Воля говорит: «Иди!»

Останься прост, беседуя с царями,

Останься честен, говоря с толпой;

Будь прям и тверд с врагами и друзьями,

Пусть все, в свой час, считаются с тобой;

Наполни смыслом каждое мгновенье,

Часов и дней неумолимый бег...

Голос менестреля дрогнул, истончился и затих. Юноша опустился на колени, плечи его затряслись.

- Покойся с миром, - сказала Гамилла, и все повторили за ней, вразнобой, но с чувством:

- Покойся с миром.

- Прощай, друг, - добавил Кадфаль. – И до встречи.

Бьярн промолчал, лишь склонил голову, капли воды стекали по его уродливому лицу.

И так упокоился в безымянной могиле Буазо цин Туйе, кавалер, воин и негодяй. Великий грешник и, быть может, праведник, хотя судить о том вправе лишь Бог.

* * *

Раньян очнулся от легкого прикосновения. Бретер дернулся в рефлекторной попытке встать, зашипел, пережидая приступ боли в ранах.

- Лежи, - посоветовала Хель, сидя рядом. – Мальчик спит. У него все в порядке.

Окошко теперь было затянуто какой-то тряпкой, снаружи шел дождь, звучно шлепая каплями по дереву и земле, шелестя в кронах осеннего леса. Огарок свечи горел желтым огоньком, бросая контрастные тени на лицо женщины. Ее рыжие волосы будто светились изнутри, как темные угли, полные скрытого жара. Мужчина поймал себя на том, что вспоминает детство. Очаг бедного, старого, но уютного дома, где мальчик грелся холодными ночами у таких же углей, мечтая о великом будущем. Или хотя бы о времени, когда он сможет наесться досыта.

- Насиль... Буазо умер, - сообщила Хель.

Раньян хотел, было, сказать, что рыцарю досталась хорошая, достойная смерть, тем более для человека, жившего войной. Но сдержался. Внутренний голос шептал на ухо, что сейчас эти слова неуместны и вообще пришло время слушать, а не говорить.

- Чем хорош дождь, - невпопад сообщила женщина. – Много дармовой воды. Легко мыться.

Только сейчас Раньян заметил, что Хель и в самом деле как из бани. Волосы еще влажные, лицо и руки чистое, свежая рубашка чуть липнет к телу. С первого этажа донеслись негромкие звуки флейты, менестрель чередовал грустные, мелодичные ноты и слава очень старой песни.

Аусф Глейхен могучее войско собрал,

Чтоб землю отцов во владенье вернуть.

Много подвигов славных он там совершал,

Hо готовил ему испытанья Господь.

Hаводил граф ужас на врагов,

Hаводил граф ужас на врагов,

Hо попал ко врагам он в оковы,

Аусф Глейхен, достойный граф.

- Наверное, смерть – великий измеритель, - тихо сказала женщина. - Лишь когда мы теряем что-либо, то познаем истинную ценность вещей… и людей. Я привыкла к… Буазо. Он был рядом, всегда готов помочь. Чем угодно, вплоть до собственной жизни. И только сейчас я понимаю, как он был нужен мне. Как был верен, не прося взамен ничего. Но понимаю лишь сейчас... когда его больше нет.

Стал у знатного герцога Глейхен рабом

И поставлен над садом господским смотреть;

Hе надеялся больше увидеть свой дом

И в отчаяньи глубоком хотел умереть.

Поливал цветы, в горьком рабстве стенал,

Граф на крепкой цепи, в горьком рабстве стенал,

И к спасенью пути не знал

Аусф Глейхен, достойный граф.

- Я стояла у ворот, рядом с телегой… - произнесла Хель. - И думала. Думала о том, что вот сейчас брошу тебя окончательно. Ты умрешь. Мальчик умрет. А я спасусь.

Она помолчала, будто пробуя на кончике языка очень важные слова. Раньян вздохнул, боясь издать хотя бы звук.

- Тогда я просто не хотела твоей смерти. И его тоже. А сейчас…

Hо его господина прекрасная дочь

Тайно нежный бросала на пленника взор -

И стыдилась открыться, чтоб графу помочь,

Но свершиться был должен судьбы приговор.

И стыдливость исчезла, пришла любовь,

И стыдливость исчезла, пришла любовь,

Вот оковы упали, свободным стал вновь

Аусф Глейхен, достойный граф…

Она склонилась над кроватью, одним движением сняла с раненого одеяло. Грудь бретера, перетянутая чистыми повязками, тяжело вздымалась, мужчина сжал кулаки.

- Хель, - прошептал он.

- Зови меня Тейна. Если хочешь.

Елена осторожно села на него верхом, чтобы не потревожить раны. Провела длинными сильными пальцами по груди мужчины.

Интересно, - задумчиво сказала она, очерчивая контуры рельефных мышц. – Интересно.

- Что? – враз охрипшим и севшим голосом произнес бретер.

- Насколько мужчины все же отличаются от женщин… телесно. Дыхание более глубокое и медленное. Тело кажется менее гибким.

Раньян хотел, было, что-то возмущенно сказать, дернулся и заскрипел зубами от боли. Хель приложила палец к его рту, призывая к молчанию, слегка погладила кончиками ногтей нижнюю губу, затем верхнюю. Румянец начал заливать впалые щеки, Раньяну не хватало воздуха, он приоткрыл рот, обжигая пальцы Хель горячим дыханием. Елена погладила бока, опустила руки на пресс бретера со словами:

- Кожа плотнее. Текстура чуть иная. И как много волос на теле… вот, что на самом деле удивительно. И непривычно.

Раньян сглотнул. Ее сильные ладони опустились ниже. Сильные, закаленные лекарской работой и рукоятью меча, но в то же время удивительно нежные, мягкие.

- Я не понимаю, что меня влечет к тебе, - с безжалостной откровенностью призналась молодая женщина. – Ты… ты противоположность всему, что я считала достойным… там, в пришлой жизни. Ты убийца. Ты убивал людей за деньги. Ты жесток. Ты не ценишь человеческую жизнь. Но…

Она вновь задумалась, и Раньян даже перестал дышать, ожидая приговора… или наоборот.

- Но когда твоему сыну угрожала опасность, ты отдал все, чтобы спасти его. А еще мне вспомнилось, как ты вынес меня из подземелья. Помню, я тогда подумала, как руки, забравшие столько жизней, могут быть такими… осторожными?

Она хмыкнула.

- Судьба сводила нас вновь и вновь. А мы отворачивались от нее. И друг от друга. Пока не потеряли… почти не потеряли.

- Что ж… - дыхание у бретера перехватывало, но мужчина старался говорить разборчиво. Боль в ранах по-прежнему обжигала, но теперь огонь уже не причинял страдания, он разогревал тело, наполнял каждую жилку острым теплом, обещал нечто удивительное и прекрасное.

- Что ж, видно мы оба ошибались. И оба получили еще один шанс.

Да. Как-то путано вышло, - по-детски непосредственно пожаловалась она. – Сумбурно.

- Ничего не путано, - прошептал бретер. – Я понял все. Каждое слово.

- Это хорошо, - серьезно и задумчиво сказала Хель.

- Только женщины? - повторил Раньян, теперь скорее вопрошая.

- Ну, как сказать, думаю, я скорее би, наверное, даже с небольшим уклоном в гетеро, - сообщила Хель после недолгого раздумья. – Небольшим.

- Не понимаю, - признался смущенный Раньян.

- Я тебе потом объясню, - веселым шепотом пообещала она, расшнуровывая ворот рубашки. Сняла ее через голову, вызвав у мужчины тяжелый долгий выдох.

- Я все-таки буду звать тебя Хель, - прошептал он. – Ты прекрасна как демон-искуситель. Кажется, в одну твою улыбку можно вл…

Она прикрыла ему рот ладонью.

- Не говори того, о чем можешь после пожалеть, - мурлыкнула Хель и склонилась, прижимаясь к нему голой кожей, чувствуя, как соприкасаются тела разной текстуры, веса и гибкости.

- Не помню где, читала я, что в постели женщина должна быть горячей, будто раскаленное железо. А мужчина холоден, как лед. У нас же все наоборот.

Бретера и в самом деле разогревала горячка, Хель же казалась удивительно, волшебно прохладной после дождя. Она коснулась губами губ Раньяна, едва-едва, словно дразня его, провела кончиком языка по зубам бретера. Потерлась щекой о щеку, наслаждаясь ощущениями, затем поцеловала его в ключицу со свежим рубцом, будто намереваясь выпить боль. Мужчина попробовал обнять женщину, притянуть ближе и предсказуемо заскрипел зубами от боли, уронив правую руку на простыню.

- Лежи спокойно, мой храбрый израненный герой, - властно и в то же время с нежностью приказала она. Совсем по-девчоночьи хихикнула загадочным мыслям и добавила. – Можешь закрыть глаза и думать об Англии.

Раньян не знал такого слова, но решил, что, учитывая момент, «аглия» это наверняка очень хорошая вещь. Он добросовестно закрыл глаза, полностью отдавшись на волю спасительницы, понимая, что настал час сбывшихся мечтаний и восторга, момент подлинных чудес. Одно лишь омрачало безупречное счастье бретера, упоение того, чьи мечты осуществились. Раньяну казалось, что он о чем-то забыл. Упустил какое-то важное знание. Казалось, надо чуть-чуть поднапрячься, освежить память, приказать себе вспомнить. И бесплотная тень обретет контуры, одарит важным знанием. Чуть-чуть постараться и вспомнить…

Идиот, сказал он себе, чувствуя тепло ее губ, язык, жалящий сладчайшим блаженством. Идиот, лови момент, пока мы живы. Живы… и счастливы.

Он запретил себе думать о ненужном, о суетном. Отдался бесконечным минутам, когда человек может увидеть и ощутить кусочек рая на земле, прикоснуться к бескрайнему наслаждению и счастью, которые дарует лишь Бог.

И это было прекрасно.

* * *

- Не верю, - сказал после долгой паузы Раньян. - Не верю, что маги не пытаются обойти этот самый… парадокс.

- Конечно, пытаются, - ухмыльнулся Пантин. - Некоторым даже удается. Или они так думают. Но я в подобные игры играть не могу, - добавил он уже серьезнее. - Я столько задолжал миру самой своей жизнью, что лишнее слово может столкнуть камешек, от коего произойдет лавина. Понимаешь? А впрочем, даже если не понимаешь, все едино.

Раньян помолчал немного, осмысливая, затем осторожно предположил:

- Должно быть, страшный это был мир… мир, где верховодила магия. Где можно было управлять силой превращения живого в мертвое и владеть даже временем.

- Он был другим, - передернул плечами Пантин, будто замерзнув. – Просто другим. Хотя более цивилизованным, это уж точно.

Раньян задумался, надолго и крепко.

- Что тебя с ней связывает? – внезапно спросил мастер.

- Ничего! – быстро и резко ответил бретер, пожалуй, слишком быстро и слишком резко.

- Ну да, разумеется, - ухмыльнулся Пантин, искренне веселясь.

Раньян сжал губы, взмахнул было рукой, стараясь выразить предельное отрицание, но вдруг безнадежно опустил кулак, тяжело выдохнул.

- Она тебе не безразлична, - констатировал маг, наблюдая за учеником из-под кустистых седых бровей.

- Я… - Раньян замялся, как подросток, а не убийца, перешагнувший тридцатилетие. – Я… не знаю.

- Это забавно, - еще шире улыбнулся мастер. – Обычно в таких вопросах мужчина понимает, чего он хочет.

- Она… не безразлична мне, - с расстановкой и как будто с внутренним удивлением вымолвил бретер. – И я действительно не могу понять, влечет меня к ней или отталкивает. Она… странная. Иногда Хель кажется блаженной. Иногда просто сельской дурочкой. Иногда она… пугает. Временами кажется мудрой, будто старец. Она больше отвращает, чем привлекает. И в то же время… Хель… она…

Он замолк, не в силах подобрать нужное слово.

- Удивительная? – подсказал старый колдун.

- Да! Это женщина как чудесный изумруд – страшно держать в руках и представлять, сколь тяжко будет обладать такой ценностью. Тяжко и опасно. И в то же время никак нельзя не любоваться, не вожделеть эту драгоценность. Все, что в ней отвращает – сила, жесткость, презрение к правилам жизни… все это и привлекает одновременно. Иногда я чувствую к ней отвращение и ненависть… Иногда хочу прогнать, чтобы она не навлекла на нас беду. А временами…

Он вздохнул.

- Временами я вспоминаю, как вынес ее на руках из подземелья, когда она помогла спасти моего сына. И хочу вновь почувствовать ее вес на своих руках. Я мечтаю ощутить, каковы на ощупь ее волосы. Пропустить их между пальцами, гладить, ласкать шелк цвета темного пламени. И я боюсь этого желания.

Какое-то время два бойца помолчали, глядя на огромную Луну. Затем фехтмейстер негромко сказал:

- Но это еще не все. Не так ли?

- Да, это еще не все, - отозвался Раньян после короткой паузы.

Пантин ждал, терпеливо и без понуканий.

- Когда мы встретились в Мильвессе, - негромко начал бретер, и голос его звучал удивительно чисто в могильной тишине зимнего леса. – Мы… Она схватила меня за руку в гневе. Я попробовал освободиться, наши ладони соприкоснулись. Мы были в ярости, это, должно быть, сроднило. Она… Меня… будто иглами укололи, тысячью сразу.

Он запнулся.

- Ты увидел будущее, - констатировал Пантин. – Как иногда видит она. Разные возможности неслучившегося.

- Да. Я узрел два пути. Это сложно описать.

- Мне ли не знать, - снисходительно улыбнулся маг. – Что же тебе открылось?

- Наши пути сойдутся. Но затем настанет час выбора. Если я разорву нити, уйду от нее… или предоставлю ей идти своим путем, передо мной откроется долгая жизнь. В ней будет разное, и хорошее, и дурное, но я проживу много лет и умру своей смертью.

- А если нет?

- Я буду счастлив. Временами… Бок о бок с ней. Но пройдет время, и однажды мне вновь придется выбирать.

- Что именно?

- Я не знаю, - Раньян беспомощно развел руками, жест выглядел комично в исполнении великого Чумы. Комично и в то же время страшно, потому что в нем не оказалось ни капли наигранности.

- Я не знаю. Впереди была только тьма. И кромешное отчаяние, потому что выбор сулил гибель. Я выбирал, кому жить и кому умереть из близких мне людей. И больше ничего. Никаких подробностей. Отчаяние, боль и тьма.

- Тебе страшно.

- Да, мне страшно, - эхом отозвался бретер. – Она жизнь. Она вожделенное счастье. И… она воплощенная Погибель.

- Хотел бы я тебя обнадежить, - проговорил фехтмейстер, подумав немного. – Хотел бы сказать, что увиденное – не сбудется, ибо так велит парадокс Штайна.

- Да, я помню.

Пантин топнул ногой, слушая, как тихонько скрипит под подошвой снег, удивительно чистый, иссиня-белый, играющий в свете луны холодными искрами. Раньян вытянул руку, поймал несколько снежинок, глядя как они превращаются в капли.

- Что будешь делать? – спросил фехтмейстер.

Однако вопрос его остался без ответа.

_________________________

Произведения, что читает Гаваль: «Заповедь» Киплинга и «Баллада о графе фон Глейхене» Михаила Фейгина.

Забавно, вотэтоповорот в отношении Елены и мужчин был задуман давным-давно, а пришелся как раз на момент запрета пропаганды «нетрадиционных сексуальных отношений и (или) предпочтений». Что ж, и такое бывает…