Дворянство. Том II. Ступай во тьму

Глава 2

Глава 2

- Ты отвлекаешься!

Елена вздрогнула и уставилась на Пантина. Наставник покачал головой с видимым осуждением, ученица виновато пожала плечами.

На этот раз фехтмейстер неожиданно изменил традициям, пара занялась фехтовальным уроком не в «малахитовой коробке», а на опушке леса, среди свежих пеньков. Роскошный поезд не только жрал все на своем пути, но и щедро вырубал растительность на дрова, гастрономию и огромные костры, всю ночь освещавшие большую стоянку.

- О чем задумалась? – внезапно спросил воин-маг.

- Э-э-э… - промычала в замешательстве женщина и осеклась, представив как глупо и «по-бараньи» это выглядит со стороны. А затем неожиданно спросила. – Как ты появился среди нас?

- Поясни, - Пантин, кажется, вообще не удивился, будто ученица задала вопрос, который час или, если апеллировать к местным правилам, какая стража.

Фехтмейстер опустил деревянный меч и подошел на шаг ближе, ученица отреагировала механически, вытянув вперед левую руку, останавливая оппонента на границе Круга Смерти. Этот рефлекс Елене поставил еще Чертежник - никогда, ни при каких обстоятельствах никому не позволять сближаться вплотную, на расстояние удара кулаком.

- Молодец, - скупо улыбнулся фехтмейстер. – В чем твой вопрос?

- Как получилось, что ты оказался с нами? Неузнанный, словно так и было всегда?

- Магия, - Пантин посмотрел на Елену, как на убогую, чуть ли не с жалостью.

- Это я понимаю, - не сдавалась женщина, хотя и было очень обидно. – Но как она работает?

- Как магия. Только старая, - ответил Пантин и, сжалившись, пояснил. – Это искусство сплести нити мироздания так, чтобы небывшее стало бывшим.

Говоря «мироздание» Пантин использовал очень сложный оборот, который объединял сразу несколько смыслов, его можно было понять как «все сущее», «бывшее и будущее» или даже «сотворенное в неизмеримой сложности».

- Так… - задумалась Елена. – То есть ты не шел с нами от самого Мильвесса, как всем казалось?

- Нет. Я пришел и стал частью вашей истории, той нити, которую сплетала ваша компания своей жизнью и действиями.

Пантин неуловимо быстрым движением выдернул нитку из рукава теплой рубашки, коей обходился, несмотря на холод. Поднял ее, демонстрируя ученице, перехватив ровно посередине.

- С какой стороны у нее начало, с какой завершение?

- Как повернешь, - ответила Елена, уже потихоньку соображая, куда клонит наставник.

- Именно так. А если бы я испачкал пальцы краской, она пропитала бы волокна по обе стороны. Совершенные поступки не исчезают бесследно, так же как не расточается память о них. Поэтому изменения можно направить и туда, и обратно. Только надо уметь.

Пантин выпустил нитку, подхваченную легким ветерком.

- Магия времени? – поразилась Елена. Она точно помнила, что такое колдовство считалось утраченным давным-давно, кажется еще при довольно жутком государстве, на чьих останках поднялась Старая Империя.

- Не совсем. Хотя близко к тому. Маги не могут управлять временем, таков смысл договора, согласно которому волшебству и волшебникам было позволено далее существовать в мире, несмотря на то, что наворотили некроманты и хронобои. Но запрет можно обойти. Аккуратно, избегая последствий. Если знать как. Я знаю.

- Но зачем?!

- Любопытство, - с обезоруживающей честностью сообщил наставник. – Раньян никогда не просил меня учить еще кого-нибудь… прежде. Мне было интересно, кто ты и чем зарекомендовала себя. Я решил понаблюдать со стороны, неузнанным. Ты заметила мое присутствие, потому что лишь отчасти принадлежишь Ойкумене, а от тебя заметили остальные. Без этого спустя день-два я стал бы частью вашей истории и компании.

- Отчасти?

- Об этом не спрашивай, - сразу отрубил наставник. Твоя природа – твой интерес. От меня большего не узнаешь.

- И как? – не удержалась от сардонического вопроса Елена. – Как там любопытство?

- Мой интерес был оправдан, - церемонно сообщил Пантин. – Более чем.

Елена сжала кулаки, чувствуя обидное, даже оскорбительное бессилие. Судя по услышанному, воин-маг попросту зачеркнул одну из вероятностей, заменив ее другой, уже с присутствием там самого себя. Или он создал иллюзию, так, что странники лишь «вспомнили» то, чего не случалось на самом деле? Это было удивительно, захватывающе, интересно и наверняка полезно, однако… у Елены опять не хватало слов, чтобы выразить свои мысли, вопросы, гипотезы языком Ойкумены. «Временная линия», «альтернативная реальность», «локальная фиксация» и многое иное – все это можно было перевести механически, заменяя термины условными аналогами, но получился бы «голый проводник бежит под вагоном». Всего лишь набор слов, бессмысленных для того же Пантина.

- Черт! – выдохнула она.

- Не вижу, - фехтмейстер демонстративно посмотрел налево и направо. – И думала ты сейчас не об этом.

Елена понурилась, сообразив: разговор о колдовстве закончен, по крайней мере, на сегодня. Но решила, что и так хорошо, во всяком случае, она узнала что-то новое насчет магии Ойкумены.

- Мне мастер задачу задал. На сообразительность.

Слова адекватного «работодателю» в языке Ойкумены не было, а называть Ульпиана «хозяином» Елене категорически не хотелось.

- Какую?

Ученица наморщила лоб, собирая мысли воедино. Она немного (хотя чего уж там – много!) завидовала Ульпиану с его блестящей, отточенной культурой речи. По меркам Ойкумены выговор Елены был очень правилен и грамотен, однако в сравнении с глоссатором женщина казалась самой себе косноязычной дурой. И теперь старалась подражать юристу – меньше брани, голос ниже и внушительнее, а слова «тяжелее», весомее.

Ветерок налетел, шевельнул тонкие ветки, поиграл с чахлыми деревцами, жалкими остатками некогда могучего леса. Судя по всему, давным-давно материк представлял собой одну сплошную чащобу, но за тысячелетия энергичной эксплуатации от монстра биосферы остались жалкие крохи. Тем удивительнее, что здесь – несмотря на жесточайший дефицит мачтового дерева и регулярные битвы за древесину - по сию пору не додумались до искусственного лесовосстановления. Видимо, сказывалась вековая инерция мышления: лес это стихия, которой пользуются, как дарами океана, его не возделывают, словно пахотную землю.

Неожиданно Елене подумалось, что, при некотором везении, она могла бы занести островным флотоводцам идею рекультивации лесных массивов через плановые посадки и график вырубки. Теперь, когда семья Алеинсэ управляет империей, проблем с землей у нее быть не должно. Два-три поколения и… здесь логика споткнулась о практику. Да, видимо, поэтому и нет рекультивации как идеи. Печально. Хотя ей то какое дело по большому счету?

- Мастер задал вопрос относительно дуэли, - сказала ученица, откинув сторонние мысли. – В какой ситуации два благородных человека могут скрестить мечи на всеобщем обозрении, вне суда и божественного присмотра. Но при этом сохранят безупречную репутацию и не подвергнутся преследованию... или расследованию. В общем… - она качнула головой и поправилась. – Таким образом, я должна разрешить казус «дуэль или суд». Так назвал его мастер Ульпиан.

- Любопытно, - кажется, вопрос заинтересовал Пантина. – И что ты сказала на это?

- Ничего, - с явным неудовольствием ответила Елена. – Иначе задачи не было бы. Я думаю.

- Проблема юрисдикций, - сказал фехтмейстер. – Например.

- Что?

Елена опять представила, как выглядит для стороннего наблюдателя – с глуповато разинутым ртом и выпученными глазами.

- Проблема юрисдикций, - терпеливо повторил Пантин. – Допустим, повздорили два человека чести, каждый из них вассал своего графа. Допустим ради большей очевидности примера, что графства расположены в разных губерниях.

Елена отметила архаизм, проскользнувший в речи наставника. Пантин использовал очень старый оборот, который даже звучал «инаково», как вставка из церковнославянского, наверное, так называли королевства в ту пору, когда тетрархи еще были назначаемыми губернаторами с правом ограниченного наследования.

- Что говорит нам закон об этом? – спросил Пантин.

- Э-э-э… - Елена с трудом удержалась от искушения хлопнуть себя по губам. – Я полагаю, закон говорит нам… разное.

- Вот именно. Конфликт юрисдикций. Где и по чьим правилам будет вестись разбирательство. Не говоря уж об императорском суде, который время от времени пытается доказать свое верховенство и обязательность. При этом проигравшая сторона будет взывать к сюзерену, жалуясь и требуя защиты. Не раз, не два и даже не сотню по такому вот поводу начинались частные войны, ибо господин должен вступаться за вассала. Закон – всего лишь буквы, написанные рукой человека, Честь же дана дворянину самим Пантократором, который разделил всех людей на высших и низших, отмерив привилегий и повинностей сообразно.

Елена отметила, как фехтмейстер наполнил эту фразу непередаваемым сарказмом. Кажется, воин-маг испытывал к институту дворянства такое же отсутствие пиетета, как его ученица. Пантин же закончил объяснение:

- Поэтому лучше для всех, если два благородных человека решают свои разногласия… в частном порядке. Без апелляции к господам и тем более к правосудию императора. Стремление сделать это публично свидетельствует о не слишком крепком уме, но глупость – не порок, а повод для жалости.

- Противоречит закону, - подхватила мысль Елена. – Но устраивает всех. А поскольку нет жесткой, обязательной для каждого системы правосудия с ясными правилами…

Она снова замолкла, поняв, что для эффектного завершения опять не хватает ума, точнее наработанной практики красивой речи.

- Да, - Пантин либо не заметил паузы, либо (что вернее) милосердно игнорировал ее. – Раньше это называли поэтично: «широко закрытые глаза правосудия». Взгляд открыт, но слеп. Как сейчас… даже не знаю. Можешь спросить у мастера Ульпиана.

- Спасибо за науку, - Елена обозначила поклон, приложив к сердцу вооруженную руку. – Забавно… - она слегка улыбнулась. – Когда-нибудь здесь войдут в моду настоящие дуэли. Даже не «когда-нибудь», а скоро, за считанные десятилетия, может и годы. А потом их будут запрещать.

- Здесь?.. когда-нибудь?.. – приподнял бровь Пантин.

Повисла немая и до крайности неловкая (во всяком случае, для Елены) пауза.

- На сегодня достаточно, - смилостивился, наконец, фехтмейстер и сразу, без переходов задал вопрос. - В чем твоя слабость? Что нам должно исправить в следующие недели?.. Хотя, думаю, тут и неделями не обойтись.

На этот раз ученица подавила готовое уже вырваться мычание «э-э-э…» и предположила:

- Слишком медленно? Все нужно делать быстрее?

- Нет. У тебя принципиальная слабость в защите от финтов. Кстати, как мы защищаемся от них?

- Тремя способами. Парирование и контратака, - заученно отчеканила Елена. – Контратака без защиты, во время финта, на опережение. И отступление.

- Вот именно, - наставник поднял меч и отмечал слова, взмахивая им, как дирижерской палочкой. – И если только предоставляется возможность, ты всегда отступаешь. Всегда шаг назад. Это предсказуемо, это опасно. Следи за собой.

- Я думала, умение держать дистанцию для меня главное, - пробурчала Елена.

- Да, так и есть, - согласился фехтмейстер. – Когда у тебя хватает пространства для Шагов. Но рано или поздно случится так, что его не будет, это неизбежно. А неуместное действие убивает столь же верно, как и отсутствие действия. Не забывай этого.

Елена снова обозначила поклон, молча благодаря за науку.

- На сегодня хватит, - повторил мастер. – Завтра здесь же и в этот же час. Вернемся к бою с малыми щитами. А затем поучимся чему-нибудь новому.

- А… то место?

- Ты его больше не увидишь. Пристрастие к определенному полю боя закрепощает. Ты многому научилась, но и скопила избыток привычек. Привычка это предсказуемость. А предсказуемость для бретера это смерть. Недаром фехтмейстеры в городах закрывают свои школы от стороннего взгляда. Для врага ты должна быть шкатулкой с секретом, книгой на замке. А опытному чтецу достаточно беглого взгляда, чтобы оценить содержание фолианта.

- Скажи… - Елена замерла, пытаясь адекватно формулировать вопрос.

- Да? – снова изогнул бровь наставник.

- А на что это похоже? – решилась женщина. – Безумие мага-воина?

- На преисподнюю, - качнул головой Пантин, против ожиданий Елены фехтмейстер ответил сразу, буднично, словно ученица спросила «чем вы завтракали?».

- Преисподнюю… - повторила она в легком замешательстве.

- Есть вещи, которые представить нельзя, - сумрачно сказал Пантин. – Их можно лишь почувствовать самому. Ты не узнаешь, что такое море, не узрев его воочию. Не поймешь, что такое рана и боль, пока твоя собственная кровь не прольется на землю. Так же и с магией, тем более такой… особенной. Умение совместить волшебство и меч открывает врата в ад. И нужно большое искусство, чтобы держать их запертыми.

- Тебе это знакомо не понаслышке, - не спросила, а констатировала ученица.

- Разумеется.

- Но как мне победить ее?

- Я уже говорил тебе, - с бесконечным терпением повторил Пантин. – Никак.

- Тогда зачем ты учишь меня? – спросила ученица. Елена понимала, что вновь поддается чувствам, однако не сумела перебороть злость. В это мгновение женщина очень трезво подумала, что за минувшие недели такие приступы нерассуждающего действия повторялись куда чаще, чем следовало бы. Вот и сейчас лучше бы прикусить язык, памятуя, что в закрытый рот муха не попадет. Но все уже было сказано и услышано адресатом.

- Потому что ты не можешь рассчитывать на успех в чем-либо, если не пытаешься, - столь же терпеливо и назидательно вымолвил Пантин. – Ты ей не ровня. И никогда не станешь, если не случится чуда. Но…

Фехтмейстер замолчал, на мгновение женщине показалось, что серые бельма учителя вспыхнули потусторонним огнем.

- Иногда чудеса случаются. Однако и чудом надо суметь воспользоваться. А вообще ты глупая девчонка.

- Чего?..

- Сколько раз наука Чертежника спасала тебя? – недобро ухмыльнулся Пантин.

Елена опустила голову, не в силах найти контраргумент.

- Глупая девчонка, - повторил старый воин без особого осуждения, но и без снисхождения. Облик фехтмейстера явственно выражал усталое смирение перед неизбежным и настроение «учишь, учишь бестолковую шпану, а все напрасно».

– Хоть и здоровая дылда. Все. Завтра продолжим, - он промедлил пару мгновений и безжалостно закончил. – Если сочтешь это полезным.

- Я извиняюсь, - тихо сказала Елена. – Не подумала.

- Так думай, иногда глупость все-таки порок, - с той же убийственной серьезностью вымолвил Пантин. – Великие мастера оттачивают искусство боя десятилетиями, они начинают с того, что еще в малолетстве колотят друг друга игрушечными мечами, затем ищут наставников, терпят невероятные унижения, нуждаются. Их настигают увечья и раны. А ты не просыпаешься до рассвета, чтобы вылить мой ночной горшок, и не ложишься после заката, избитая до черных синяков. Ты сразу обрела возможность учиться у тех, лучше кого нет на свете. Без страданий, без испытаний, без необходимости отречься от прежней жизни ради того, чтобы посвятить ее Смерти.

Да, хотелось кричать Елене – в голос, до истерики. Да! Мне не пришлось отрекаться от прежней жизни, ее просто забрали. Перечеркнули, отрезали, будто кусок мяса, что кидают собакам. Меня бросили в ад, да еще и отяготили какими-то страшными долгами, о которых я понятия не имею. Всего то…

Но женщина промолчала и только ниже опустила голову, стиснув зубы, пряча за ними вредные, ненужные сейчас слова.

- Ступай, - мрачно повелел недовольный, разочарованный фехтмейстер.

И на этом урок завершился.

Елена брела к деревне, обходя по дуге лагерь, который уж два дня как должен был сняться, чтобы уехать дальше, к столице королевства-губернии. Все развлечения, что могла принести округа, оказались выбраны, вся приличная еда сожрана. Спустя отмеренные природой и календарем четырнадцать месяцев сколько-то самых привлекательных девиц разродятся младенцами с неплохой наследственностью. Кого-то из местных вроде бы прибили до полусмерти, впрочем, компенсировав родне и деревне это неприятное происшествие кошелем серебра. Делать здесь больше было нечего.

Однако…

На следующий день после того как Елена внезапно получила новую работу, ранним утром, еще затемно с востока примчался гонец. Точнее пришел, землисто-серый от усталости, на заплетающихся ногах, потому что лошадь пала незадолго до того. Посланник был «частный», не имперский, он странствовал под гербом «Шляпа и Посох Странника», представляя семью Дипполитус, крупнейшего поставщика курьерских и почтовых услуг. Гонца провели к Блохту, после с ним говорил Дан-Шин, и внезапно сборы отложились сами собой. Сразу на в нескольких направлениях помчались уже личные посланники Блохта, а также императорского комита, причем комиссар слал гонцов на восток, откуда явился почтмейстер Дипполитусов, а граф, наоборот, в королевскую столицу. Еще через какое-то время лагерь превратился в разворошенный муравейник. Притихла музыка, а шуты и прочие деятели развлекательной индустрии получали больше пинков, нежели монет, все и каждый перешептывались, уединялись, строили очень таинственные лица. При этом сугубо военный люд испытывал явный ажиотаж и подъем, а более цивильные господа наоборот, больше грустили. Впрочем, судя по всему, большинство господ сами не понимали в точности, что происходит или уже произошло. Хотя это не мешало им держаться с видом людей, познавших всей тайны мира.

Елена сотоварищи (за исключением Раньяна и его слуги) сочли за лучшее держаться подальше от малопонятной суеты, потому что все «непонятное» слишком тесно граничит с «опасное». Они нашли приют в деревне, также как и мастер Ульпиан, который продолжал обширную переписку, избегая шума и неблагоприятной атмосферы Великих Тайн.

Над поселением сгущалась непривычная для сельской местности тишина, достигаемая главным образом за счет молчания домашней живности. Ее здесь практически не осталось, все пошло в котлы и на вертел. Близ околицы маячила невысокая фигура Насильника, который будто ждал кого-то, и Елена довернула так, чтобы встретиться с искупителем. Под ногами хлюпало – кажется, оттепель плавно переходила в настоящую весну. И без того малый снег, плохо укрывавший посев, таял, а зерно гибло в холодной почве, которую не могло толком прогреть все еще зимнее солнце. Елена подумала, что в городе первым же делом надо искать сапожника, первый слой подошв на ее ботинках уже износился в хлам, второму тоже недолго оставалось.

Насильник склонил голову, молча приветствуя женщину. Та оглянулась, повела плечами под шерстяной курткой, решила, что все-таки следовало набросить плащ, а то как-то неприятно сквознит. Неподалеку мрачный пейзанин юных лет подметал широкую площадку, «убитую», то есть плотно утоптанную, да еще и покрытую слоем глины. Площадка называлась «ток» и была как-то связана с «обмолачиванием» зерна, что бы это ни значило. Две тетки развешивали прополосканное белье на изрядно обвисшую веревку. Женщины выглядели замученно и смотрелись лет на пятьдесят, то есть в реальности было им едва ли больше двадцати. При взгляде на них Елена вспомнила Флессу, который исполнилось как раз двадцать, притом выглядела герцогская дочь едва-едва на восемнадцать, если, конечно, не смотреть ей в глаза. Еще какие-то селяне занимались своими малопонятными сельскими вещами, и все дружно старались не замечать скверную сцену, которая сейчас приближалась к некрасивой кульминации.

Уже знакомый Елене рыцарь – тот, что блевал и пытался указать ей на недостойное поведение - вышел из дома, по большому счету той же избы, но выглядящей поприличнее остальных, с новой крышей и каменным фундаментом, подразумевающим обширный подвал. Рыцарь был трезв и благообразен, на сей раз без доспехов, в дорогой одежде и сопровождении двух слуг. За молодым воином выбежала опять-таки знакомая Елене девочка, простоволосая, в легком платьице и торопливо наброшенном на плечи платке. Ее довольно симпатичное лицо казалось бледным, как мел и морщилось в гримасе едва сдерживаемых рыданий, губы дрожали. Деревянные ботинки стучали в такт поспешным шагам.

- Глупая девчонка, - проворчал искупитель, и Елена вздрогнула, припомнив, что практически те же слова недавно произнес фехтмейстер. Только интонация была иной – Пантин явно осуждал, а Насильник скорее жалел. И скорбел.

Рыцарь уже готовился вскочить на коня, но девушка догнала его, обхватила тонкими руками, крепко прижалась, что-то быстро и торопливо повторяя. Кавалер надменно задрал подбородок, вскользь бросил какое-то замечание слугам (или оруженосцам, Елена их все еще путала), троица дружно рассмеялась. По бледному лицу девочки уже катились настоящие слезы, она заламывала руки, умоляя о чем-то. Рыцарь задрал подбородок еще выше и с легкостью прыгнул в седло, щегольски, как сильный и опытный всадник, даже не вдевая ногу в стремя. В последней и жалкой попытке остановить неизбежное девчонка обняла, прижалась щекой к юфтяному сапогу, вроде бы даже целовала его. Кавалер брезгливо скривил губы, что-то коротко ответил и под хохот спутников, находивших все это крайне забавным, замахнулся на девочку плетью, а когда испуганная жертва отшатнулась, закрывая голову руками, ударил ногой, опрокинув в грязь.

Елена стиснула зубы и склонила подбородок, отступила на шаг в сторону, чтобы ее не забрызгало слякотью из-под копыт. Подтянула выше пелерину шаперона, скрыв сжатые в плотную нить губы. Внутренний голос орал, как пожарная сирена: «Не нарывайся! Спусти на тормозах! Отвернись и забудь!» Троица неспешно проскакала мимо, все так же смеясь и громко переговариваясь, кажется, они обсуждали грядущую попойку.

Елена долго, протяжно, до свиста в зубах вдохнула, так же врастяжку выдохнула, стараясь унять пылающий в сердце огонь ярости. Тщетно. Не получалось. Девчонка, упав на колени, горько плакала, серое платьице казалось безнадежно испорченным грязью. В довершение всего то ли из дома, то ли из-за угла выскочила на удивление бодрая старуха, которая тут же начала орать на несчастную, хлестать ее мокрой тряпкой и чуть ли пинками гнать внутрь, дергая за спутанные волосы, будто стараясь вырвать побольнее. Громче всего звучало «потаскуха!», «сгною!» и «порченая!». Прочие селяне все так же делали вид, что ничего не происходит, за исключением подметальщика. Тот оперся на кривой инструмент и с явным удовольствием наблюдал за бесплатной драмой. Старуха, наконец, загнала, вернее, затащила жертву в дом, громко хлопнула дверь, отсекая вопли и рыдания, на этом представление закончилось.

Подметальщик хмыкнул, длинно и далеко плюнул, лыбясь, как будто ему кусок хлеба с маслом и солью дали. Оглянулся кругом и тут его взгляд столкнулся с елениным. Селянин вздрогнул, как-то разом увял, растеряв улыбчивость, сгорбился и засеменил подальше, часто перебирая ногами в драных обмотках.

Елена сглотнула, чувствуя себя примерно так же как в тот памятный день, когда впервые убила человека. Посмотрела вслед троице, что направлялась к лагерю, отметила - едут неторопливо, можно догнать даже если бежать трусцой. Да и бежать по большому счету незачем, физиономия приметная, гербы напоказ, найти легко. Жар охватывал шею, полз вверх по щекам и ушам, от него становилось горячо.

- Блядь, - прошептала по-русски Елена, чувствуя, как ладонь сама собой ложится на рукоять меча. – Поганая блядь…

- Нет.

Одно лишь короткое слово из уст Насильника подействовало, как опрокинутый за шиворот ковш ледяной воды. Не настолько, чтобы потушить жажду убийства, но хватило для возвращения толики рассудка.

- Нет, - повторил боевой старик, положив крепкие, кажущиеся выкованными из железа пальцы поверх женской руки на мече. В точности как сама Елена, останавливающая Раньяна.

- Он тварь, - прошептала Елена, чувствуя, как наворачиваются злые, едкие слезы. – Он мразь.

- Это так, - сумрачно вымолвил Насильник. – Но убить его ты сейчас не можешь.

Елена стиснула кулаки так, что хрустнули костяшки на деревянной рукояти, а может и сама деревяшка, не разобрать. Женщина прожила здесь не один год и видела много несправедливости, по отношению и к мужчинам, и к женщинам, да и к детям тоже. Но почему-то именно трагедия безвестной сельской девчонки поразила, будто стилетом в сердце. Может быть из-за того, что событие тяжким грузом легло на и без того не сладкое настроение, а может слишком уж явным, открытым, демонстративным оно получилось.

- Могу, - прошептала она, и голос Елены шипел, как раскаленный металл в ледяной воде.

- Можешь, - неожиданно согласился копейщик. – А затем тебе пути будет отмерено ровно до ближайшего дерева.

- Что? – вскинула голову Елена, не понимая.

- До петли. Это если повезет. Ты простолюдинка, хоть и почетная гостья. Ты не можешь ни убить его, ни вызвать на поединок.

Не петля, удивительно трезво припомнила Елена, бывший тюремный лекарь. Не петля, а «корона бесчестия», раскаленная докрасна пародия на дворянский венец. Особое наказание для тех, кто забыл границы своего сословия и присвоил чужую привилегию.

Насильник ступил еще ближе, Елена посмотрела ему в глаза и дрогнула. Женщина уже привыкла, что старик всегда сдержан, отстранен и погружен в себя, вот и сейчас копьеносец как будто и не изменился… как будто. Но что-то было в его белесых, высветленных годами зрачках. Нечто страшное, темное, то, что хотелось держать подальше. От взгляда в невыразительные глаза Насильника огонь и жажда убийства в сердце Елены таяли, гасли, как угли в подтаявшем снегу.

- Нет, - повторил в третий раз Насильник и добавил еще тише. – Не сейчас.

Он скупо, почти нехотя улыбнулся, что на памяти Елены с боевым дедушкой происходило от силы раза три-четыре. Затем сказал без выражения, будто сейчас обращался уже не к собеседнице:

- Я искупитель… Я уравновешиваю зло добром. Насколько получится. Но слишком давно уже не творил добрых дел. Слишком… Это скверно. Это нехорошо.

Теперь они оба посмотрели вслед бодрой и веселой троице, которая уже подъезжала к лагерю. Снаружи все – как обычно - выглядело очень красиво и ярко, по-ярмарочному в хорошем смысле слова, то есть богато, демонстративно-роскошно. Дорогие ткани, позолоченное дерево, многоцветные вымпелы и хоругви. Звон стекла и серебряной (а то и золотой) посуды. Огромные костры, на которые вырубали без оглядки чахлый лес. Бесконечный праздник.

Сегодня Елену регулярно посещали воспоминания и мысли из прошлой жизни. Вот и сейчас ей вдруг припомнилось, что книгу «Ярмарка тщеславия» (которую девочка так и не прочла) долгое время переводили на русский как «Базар житейской суеты».

- Не думай о нем, - сказал Насильник. – Он не твоя забота.

- Хорошо, - Елена снова кинула взгляд на дом. – Хорошо...

Прочные стены темнели под новой крышей, будто сделанные из камня, сквозь них не мог прорваться ни единый звук. Оставалось лишь гадать, что происходит внутри. Впрочем, и так ясно – ровным счетом ничего хорошего. Ничего… Просто еще одна трагедия, скотская и страшная в своей обыденности. Вообще отношение в Ойкумене к добрачным связям и внебрачным детям было относительно спокойным (конечно, если вопрос не касался наследства и титулов), так все еще сказывался ужасающий Катаклизм, после которого множество устоев оказалось принесено в жертву императиву «больше рождаемости!». Даже церковники были обязаны жениться и заводить детей. Но здесь явно не тот случай, когда семья показательно возмутится, но в общем лишь порадуется будущему работнику в семье.

- Ей ты не поможешь, - Насильник в очередной раз показал, что является умным человеком и соображает весьма быстро.

- Неужели? – Елена скривилась, напряженно думая. – Я могу…

И в самом деле, подумала она, а что я могу? Допустим, я настоящая местная женщина, плоть от плоти мира…

- Возьму ее в служанки, - решилась она.

- Не отдадут, - покачал головой Насильник. – То есть отдадут, но задорого. Это же работник, не такой ценный, как мужчина, да и замуж хорошо не выдать… теперь, - слегка вздохнул он. – Но это все равно две целых руки. Она сможет еще годами работать. И рожать. У тебя нет таких денег, чтобы ее выкупить у общества.

- Найду, - скрипнула зубами Елена, чувствуя, как очередной светлый порыв души рассыпается, будто песчаный замок под волной. – Лунный Жнец смог. И я смогу.

- Допустим, - покладисто согласился искупитель. – А затем?

- Затем она пойдет с нами в город.

- А потом? – не отступал Насильник.

- Потом…

Не сдержавшись, Елена с силой, до боли, ударила кулаком в ладонь. Действительно, что потом? Венсан-Шарлей мог купить себе жену и жить с ней в счастье, ведь у немолодого убийцы имелись деньги, положение, слава и главное – свое дело. А что есть у женщины перекати-поле, которая даже лекарскую грамоту может показывать с большой оглядкой? Новые риски, новые опасности, вполне вероятно, новое бегство… Чего, разумеется, не хотелось бы, однако жизнь уже преподала жестокий урок: не зарекайся. И не вовлекай в свои проблемы посторонних, будут целить в тебя, попадут в них. Сельская девчонка, да еще, возможно, беременная – не лучший компаньон для опасной жизни.

Солнце, опускающееся к линии горизонта, покраснело, будто налившись густой акварелью. Близился вечер, однако со стороны лагеря не доносилась музыка, кажется нынче все праздники и гулянки отменились. Предзакатный ветерок усиливался рывками, он то дергал и трепал знамена, то наоборот, отпускал их виснуть тяжелыми тряпками.

- Дать им… родне то есть, денег, - попробовала еще один вариант Елена. – Чтобы не обижали. Не изнуряли работой.

Она быстро прикинула, у кого можно было бы одолжиться, лучше золотом, хотя вряд ли получится. Выпросить аванс у глоссатора?

- Возьмут, - согласился искупитель. – А гарантия?

- Слово? – предположила она и сама поморщилась от слабости позиции.

- Не сдержат, - подтвердил Насильник. – Это крестьяне, пусть и зажиточные, судя по жилью… - он тоже посмотрел на дом. – Для крестьян слова «честь» и «верность клятве» ничего не стоят, они как теплый пар из дворянской задницы. Роскошь, которая мужику не по его тощему кошелю.

- Твари, - проскрежетала Елена, ненавидя сразу весь мир, от верхов с их спесивой уверенностью в неотъемлемом праве топтать нижних, до низов, которые с готовностью поддерживали игру и строили собственную иерархию унижений.

- Крестьянин жесток, - искупитель не совсем верно понял ее. – Более жесток, чем любой аристократ. Дворянин может позволить себе роскошь проявить милосердие, особенно, если ему это ничего не стоит. А тот, кто всю жизнь ходит под страхом голодной смерти, должен быть расчетливым. Прагматичным.

Насильник вымолвил сложное и редкое, «городское» слово без запинки, абсолютно естественно. Он, совсем как при обсуждении доспехов, говорил очень чисто и ровно, будто и не ограничивался несколько месяцев подряд междометиями и фразами по три-пять слов в стиле «давайте есть ворону».

- А суровая прагматичность всегда жестока, потому что не знает исключений. Ты дашь им денег, они конечно же возьмут. Дадут любое обещание, но даже и не подумают его сдержать.

- А если пообещать, что я вернусь и проверю? – сделала последнюю, уже совсем безнадежную попытку Елена.

Насильник, придерживая копье плечом, вытянул вперед кулаки, темные от многолетнего загара и времени.

- Вот здесь выгода, - он раскрыл правую ладонь с длинными пальцами в мелких морщинках и шрамиках. – Работящая баба и привычный устав. А здесь, - он повторил то же действие с левой рукой. – Обещание, что ты когда-нибудь, может быть, вернешься. Если не передумаешь. Если, в конце концов, не умрешь. Что весомее? С чем лучше переживать голодную весну?

- Скотство, - выдохнула Елена, тоскливо глядя себе под ноги. Захотелось водки, но чтобы не красиво пить ее под луной, а насвинячиться вусмерть. Не думать, не вспоминать, не жалеть.

- Не думай о плохом. Ступай, - чуть подтолкнул ее искупитель. – Там этот… судейский тебя звал.

- Адвокатский, - автоматически поправила Елена.

- Да какая разница? - искренне удивился Насильник и добавил с истинно дворянским высокомерием. – Чернильная морда.

Елена собралась, было, уйти, однако развернулась на половине шага.

- Слушай… - начала она, и Насильник тоже замер в пол-оборота.

- Да?..

Елена опять глянула в сторону лагеря. Посмотрела на копье искупителя. Явно хотела о чем-то спросить, но, в конце концов, мотнула головой и лишь тронула пальцами край шаперона у виска в молчаливом жесте уважения. Насильник так же молча кивнул и ушел прочь скользящей походкой, будто парил над грязью тощими ногами в соломенных «лаптях».

- Наконец-то! – воскликнул мастер Ульпиан, всплескивая руками так, что широченные рукава кафтана мотнулись, словно крылья летучей мыши.

Елена хотела, было, напомнить, что тренировки у фехтмейстера оговаривались особо и заранее вычтены из жалованья, но глоссатор уже подталкивал ее к табуретке и письменным принадлежностям. Сквозь приоткрытую дверь заглядывали чумазые рожицы детей старосты, для которых все происходящее было удивительным и бесплатным цирком, может, наиболее ярким и запоминающимся событием за всю жизнь, и прошлую, и будущую. Елена молча кивнула в их сторону, показывая мастеру, что у него есть непрошеные свидетели, однако Ульпиан то ли не заметил жест, то ли проигнорировал, захваченный круговоротом умных мыслей. Вообще глоссатор казался удивительно рассеянным и безалаберным для своей профессии, Елене трудно было понять, как можно взять буквально человека с улицы и допустить его до личной переписки. Но, разумеется, этой мыслью она ни с кем не делилась. Серебро есть серебро, а выдавать секреты правоведа она в любом случае никому не собиралась.

За время отсутствия женщины-писца на столе появилась книга, очень старая и потрепанная на вид, со сломанным замочком. Выжженные буквы на деревянной крышке сообщали, что это «Духовные Упражнения на каждый день или подробный и наилучший список слушаний Создателя, молитв и созерцаний для укрепления Веры и воли». Название было заключено в круг, но и без того упоминание единого «Создателя» четко указывало на церковь Пантократора. Странный выбор чтения для того, кто (скорее всего) молится Двум. Рядом с книгой лежало несколько вскрытых писем. Все были писаны и отправлены мещанами, скорее всего такими же юристами, как сам Ульпиан – на сломанных печатях в разных вариациях повторялись чернильница и перо, зато не имелось, например, дворянских корон и прочей высокой геральдики. Да и бумага чистая, без водяных знаков, кои дозволялись только знати.

- Бери лист! – повелел юрист. – Пиши!

На мгновение он замер в поистине королевской позе – вроде бы немолодой, не спортивный, не красивый, но искренне, до полного самозабвения увлеченный своим делом. Елена окунула серебряную трубочку в чернильницу и замерла в готовности, держа писалку так, чтобы чернила капали обратно в стеклянную бутылочку, а не на письмо. Затем Ульпиан стал диктовать длинное письмо, и Елена поняла, какой шмель ужалил в коллективный зад благородное собрание, а также, почему рванули на все стороны света доверенные гонцы.

Кажется, революция, о необходимости которой все время говорили большевики, началась…

Спустя долгое время она не раз и не два вспоминала тот ранний вечер на исходе зимы. Вспоминала и горько удивлялась тому, каким незначительным, неинтересным показалось ей все, что пересказывал неизвестному адресату мастер Ульпиан. Вот недовольство Пантина - это важно. Упражнения в фехтовании - важно. Изношенные ботинки - очень важно. Гнусная, подлая сцена с рыцарем и брошенной любовницей - тоже имеет значение. А очередная смута в Мильвессе… выступление императора Оттовио против регентов (или наоборот, регентов против императора), взаимные обвинения сторон в предательстве и святотатствах… ну да… плохо, опять кого-то убили, а потом убьют еще больше, как обычно. Но Столица далеко, император далеко, суетные дела Большой Власти для безвестной лекарки все равно, что на Луне. Ее все это уже не касается. И тот же «конфликт юрисдикций» был для Елены куда интереснее того, что какой-то граф, прозванный Безземельным, устроил кровопролитие при Дворе, то ли во исполнение императорской воли, то ли, наоборот, вопреки, следуя зову порочной натуры. Смутой больше, смутой меньше.

Елена кропотливо записывала первые строки новой главы в истории мира, при этом женщина злилась на жизнь в целом, хотела кого-нибудь поколотить и скучала.