Дракоморте

Глава 34. Придёт серенький волчок

Вскоре после рассвета, едва роса успела просохнуть на листьях калакшми, в дом лекаря-грибойца притащили истекающего кровью чужака.

— Волки порвали, — шептали стражие, сгружая бессознательное тело на больную кровать — широченный пень с углублением, выложенным целебными травами и накрытым бархатистой шкурой олешка-двухлетки. — На северной кромке грибницы лежал. Мы с проутренним дозором пошли, а тут он. Помрёт, видать, а?

Лекарь, подвижный старикан, похожий на высохшее сливовое дерево, шустро зажигал огни в плошках, нашёптывал им что-то, косил серо-стальным глазом на больную кровать.

С первого взгляда на порванного волками человека, в утренней серости, лекарь было решил, что перед ним эльф, из тех, которые частенько приходят со своим товаром в эту часть Старого Леса. Раненый был похож на эльфа. Волосы золотые, волнистые, блестящие, не утратившие своего блеска даже спутанными и грязными, с забившимися в них листьями и сухими травинками. Скулы высокие, чисто эльфские, излом рта — вредный, а нос эдакий тонко-аккуратно-воинственный — словно созданный, чтобы совать его куда не следует. Однако нет, не эльф — человек, через мгновение понял лекарь: из-под волос виднелось обычное человеческое ухо.

— Торговый охранник, видать, — бухтел один из стражих. — В обход башни шли, видать. Там в ночи чего-то творилось.

Чужак лежал недвижимо и тихо, наполнял лекарню запахом крови, псины и смерти. Полотняная рубашка — вся побуревшая, лишь по подолу ясно, что прежде она была серого цвета. Правая рука вывернута в плече, лежит на шкуре олешка, словно отдельная, чуждая вещь. Левое бедро распорото-разворочено, влажно чвякает мясом с подсыхающей коричневой коркой, над правым коленом — покусы, превратившие плоть и штаны в одну сплошную тошно блестящую, бугристую кашу. Короткие полы плаща изорваны в лоскуты и покрыты коркой крови, которая выглядит чёрной на коричневатой ткани, не то кожистой, не то мелкошерстистой, не разобрать.

— Помрёт, видать, — скорбно твердил другой грибоец. — Совсем волки ошалели се-году. Верно говорит старца Луну: как пришли в Старый Лес жрецы, так раскололась наша жизнь надвое и природа-матерь озлилась, и взбурлила Река Крови. Всё жрецы, жрецы Храма Солнца, что пришли от гномских гор…

— Цыть, — велел лекарь, твёрдой рукой поправил последнюю плошку и шепнул что-то, направляя огонь. Движения лекаря были быстры и скупы, суставы хрупали и поскрипывали, словно старик и впрямь был сделан из сухого дерева. — Поможайте лучше. Рубаху срезать надо, плащ снять.

На пару мгновений лекарь завис над больной кроватью, воткнул свои цепкие серо-стальные глаза в бессознательное тело, кивнул каким-то мыслям.

— Настой спиртянки, резать и шить, кроветворница и дурмина.

Отступил к полкам, что висели как попало на изогнутой стене дерева-дома подле западной двери, зазвенел там склянками.

Стражие вздохнули и подступили к постели. Один потянул было рваную полу плаща и тут же с ойканьем отпрыгнул.

— Она шевелится!

— Руки протри, засранец! — рассердился лекарь. — Куда немытыми до ран полез! Для кого чистотелка в миске на входе стоит?

Второй мужик, пристыжённо втягивая голову в плечи, потрусил к миске, но тот, к которому обращался лекарь, словно и не услышал его слов, а стоял и пялился на человека, лежащего на больной постели. Потом медленно протянул руку и указал на него пальцем:

— Плащ шевелится. Чесслово. Он живой.

Лекарь фыркнул и принялся быстро выставлять-выкладывать на прикроватный пенёк пузырьки тёмного стекла, маленький острейший нож, полированные зажимы, щипчики, изогнутые иглы, катушки с тончайшими нитками из жил плотоядного дерева.

— А когда сюда несли — он просто болтался лохмотьями, — бубнил мужик, всё тыча пальцем в лежащего человека.

Тот не двигался, бесчувственный, безучастный, мертвенно-белый. Лоб его посыпало мелким потом, на горле часто колотилась жилка.

Подошёл второй мужик, стряхивая с рук горько пахнущие капли чистотелки.

— Поможайте или выметайтесь, споро, — сухо бросил лекарь и подступил к бесчувственному телу. — Помирает он. Может, если поторопимся и…

Страшный грохот заглушил окончание фразы, все подпрыгнули, грибойцы завопили, а в лекарню через восточную дверь ворвался утренний воздух, птичий гомон и тощий эльф с горящими сине-зелёными глазами.

— А-а! — закричал он при виде лекаря с ножом.

Лекарь от неожиданности отпрянул.

— О-о! — взвыл эльф, увидев человека на больной кровати.

— Это кто та… — начал было один из мужиков, но эльф ринулся вперёд, и грибойцы попятились, один зацепился ногой за трёхногий табурет, и тот тяжело гупнулся на пол.

— Что тут происходит? — заорал лекарь.— Кто весь этот эльф?

А эльф почти рухнул на умирающего, почти клюнул его в шею, словно намеревался не то загрызть, не то поцеловать, фукнул на забившиеся в рот золотистые волосы и сквозь зубы выдохнул в ухо:

— Очнись, Илидор! Немедленно очнись, нам нужно убраться отсюда! До грибойцев сейчас дойдёт, что ты храмовник, дракон и тебя оборотень покусал! В этих краях за меньшее живьём сжигают!

Над ухом звякнуло.

— А ну вон! — грозно велел лекарь и указал на ближайший выход из дома — восточный. — Вон отсюдова, кто б ты ни был такой!

Этот грибоец с тонким ножом, сообразил сейчас Найло, вовсе не собирался прирезать Илидора. Он намеревался зашивать его раны, но, глянув на них поближе, лекарь поймёт, что это оборотневые покусы, а не волчьи. Занесло же дракона именно к грибойцам — Рохильда говорила, те без разговоров сжигают даже собственных сородичей, которых покусал оборотень: их слюна вызывает у грибойцев бурую плесень. Едва ли с пришлыми тут обходятся добрее, даже если они не распространяют никакой бурости и плесени. Особенно если пришлые имеют отношение к Храму Солнца — поди объясни грибойцам, что Храм больше не любит Илидора.

Всё это пронеслось в голове Йеруша за несколько мгновений, пока лекарь только набирал в грудь воздуха, чтобы разразиться новыми ругательскими ругательствами, а трое мужики-стражие, разинув рты, переводили взгляды с лекаря на эльфа.

Нужно забрать дракона. Сейчас. Пока они не опомнились, пока они ошарашены, пока не начали думать и не разглядели раны Илидора хорошенько.

«Как же я это ненавижу», — вздохнул про себя Йеруш и медленно поднялся на ноги.

Отработанным, тысячи раз отрепетированным ещё в детстве движением он выстроил свой позвоночник в элегантно-властную струнку, усадил его на подобравшиеся мышцы груди и живота. Голова тут же горделиво выровнялась на шее, словно её потянули кверху за кожу на затылке, шея сделалась бесконечно длинной, плечи — развёрнуто-уверенными, следом за плечами изменились руки — чуть развернулись ладонями к грибойцам и принялись подавать мягко-пластичные безмолвные сигналы. Одно властно-плавное движение кисти отсекло невысказанные вопросы лекаря, открыто-приглашающий жест второй ладонью заявил, что всем следует немедленно заткнуться и внимать, затаив дыхание, поскольку будет сказано нечто весьма важное. Грибойцы неосознанно подобрались, вдруг ощутив себя какими-то, ну, не то чтобы недоразвитыми, но куда более непритязательными и зачуханными, чем ещё мгновение назад, и лучшее, что они могли сделать с внезапно нахлынувшей неловкостью — действительно замереть и внимать этому нежданному гостю.

Голос Йеруша тоже принял годами отработанное положение, размягчился-снизился до тёплого обволакивающего баритона и вкрадчиво произнёс:

— Не будете так любезны уделить мне мгновение вашего ценнейшего внимания? — И, пока грибойцы со сложным выражением лиц осмысливали вопрос, Найло, не давая им возможности ответить, уверенно продолжил: — Итак…