Дракоморте

Имбролио

Избушка в лощине заброшена давно — десятки лет, сотни? Покосилась, осела, печально свесила скаты крыши, доски покрылись сеткой трещин-морщин, слепо таращатся провалы маленьких окон, окружённые грубо вытесанными плоскими наличниками.

С охлупня и водосточника свисают пучки трав. Свежих.

А под этими пучками, почти касаясь их макушкой, стоит статуя молодой женщины — не то вырезанная тончайшим резцом из дерева, не то слепленная из неведомой в других краях глины, тёплой, дышащей, почти живой. Волосы распущены по плечам и, кажется, немного сверкают на солнце, а может, это так падают на них блики. Длинное, в пол, платье из плотного бархата, накидка из бобриного меха на плечах. Лицо сосредоточенное, неприятное этой сосредоточенностью, глаза хищные, лисьи. Двумя руками женщина держит толстый резной посох — сказать бы, что из кости, да чья же это может быть кость — толщиной с трёхлетнюю осину, высотой в человеческий рост? В навершии посох распадается на два рога — не козлиных, не оленьих, не лосиных — они расходятся в стороны и уходят торчком вверх-назад, словно длинные любопытные уши, а может, это и не рога вовсе никакие, а гребень. Кажется, будто посох вместе с женщиной слушает полунников, которые пришли сегодня к заброшенной избушке в лощине.

Полунников пятеро — пятеро здоровых, сильных мужчин, которые сейчас виновато сжимаются, ёжатся, всеми силами пытаются казаться меньше. Зеленоватые лица в красных пятнах, поникшие волосы, похожие на высохшие водоросли, подвижные усики-жгутики не шевелятся на макушках, свисают безжизненно вдоль висков. У одного полунника замотана грязной тряпицей шея, и он неловко поворачивается всем телом сразу, у другого обмотано предплечье, и он кренится на правую сторону.

— Кьелла, — выдыхает старший.

Все пятеро, наклонив головы, стоят перед статуей.

— Кьелла.

Едва уловимый шорох ветра тревожит пылинки в траве.

— Мы пришли виниться. Пришли за ответом. За советом.

На солнце наползает облако, бросает тень на лицо статуи. Неохотно кряхтят ближайшие к лощине кряжичи.

— Кьелла, мы очень виноваты. Очень виноваты. И мы не понимаем.

Тень переползает по лицу статуи, закрывает глаза чёрной полосой.

— Кьелла. Отчего?! Отчего ты не пресекла его? Его, кто пришёл на сокрытую дорогу! Отчего не пресекла его?!

— А вы?

Голос-шёпот, голос-дуновение, он приходит с дыханием ветра и тут же осыпается мелкими пылинками на зелёную траву.

— Мы виноваты.

Все пятеро ещё ниже опускают головы.

— Что он такое, Кьелла? Что он такое? Такой лютой жуткости мы никогда прежде… Он не человек, Кьелла, не человек!

Полунники сопят, пыхтят, переминаются с ноги на ногу. Качаются жгутики у их висков. Набрякает кровью тряпица на предплечье одного раненого, шипит и трогает забинтованную шею второй.

— Оцепенил нас. Сбил с разума того кота драного. Дух ярости и злобы! Дух ярости, не человек, не человек! Мы чуяли, чуяли его лютость, его весёлость! Он зол и весел был, Кьелла! Весел и зол! И ты не остановила его!

Осекшись, полунник ещё ниже склоняет голову, втягивает шею в плечи.

— Отчего пришёл он на сокрытую дорогу? — шепчет полунник с раненой рукой. — Зачем он посмел коснуться тебя? Как он сумел вверчь тебя в землю?

— Вы позволили.

Один полунник хватается за голову двумя руками, другой стискивает в ладонях свисающие вдоль висков жгутики и качается туда-сюда, крепко зажмурившись. Раненые опускаются наземь, глядят в траву перед собой. Пятый полунник поднимает взгляд на статую, хочет о чём-то спросить или возразить, но не решается.

— Вы не стоите за то, что дорого вам. Как ждёте, что за это будет стоять кто-то другой?

Пятый полунник пристыжённо поникает плечами.

— Как возвернуть тебя на сокрытую дорогу, Кьелла? — едва слышно шепчет раненый в шею.

Долгое-долгое молчание. Лишь поодаль стрекочет крыльями синяя стрекоза да шуршат о чём-то травы в пучках, свисающих с охлупня.

— Кьеллы больше нет на сокрытой дороге. Вы слышали. Вы позволили. Вы зрели.

— Как мы можем…

— Вон.

Полунники отползают, поникшие, как лишённые влаги побеги.

— Как мы можем повиниться? — с надеждой вопрошает раненый в шею. — Не загладить. Загладить нельзя. Повиниться.

Долгая-долгая тишина. Сварливый треск кряжича с опушки. Хруст ветки. Снова тишина. Солнце выглядывает на миг из-за облака, подсвечивает губы статуи.

— Просите места у Пруда Грусти.

— У этих кошек драных? — от неожиданности вскрикивает старший полунник и тут же, виновато ойкнув, прикрывает голову руками. — Просить, чтобы коты пустили нас в прайд?

— Идите и скорбите у пруда.

— Кьелла, а…

— Прочь, гнилые зёрна!

На миг густеет туча, вдали рокочет гром. Полунники берут руки в ноги и, непрестанно благодаря, вперевалку спешат под сень кряжичей. Подвижные усики на их макушках больше не притворяются дохлыми, приподнимаются у висков, нерешительно пробуют воздух.

Очень скоро пять полунников растворяются в лесу. Солнце из-под облака бросает свет на лицо статуи так, что кажется, будто её губы сжаты в нитку. Вокруг посоха, сделанного из кости кого-то очень большого и древнего, вьются в хороводе пылинки.

— Я тоже не смогла помешать. Они правы. Это не человек.

Синяя стрекоза садится на один из рогов посоха — а может, на часть гребня.

— Это дракон. Он дракон, да?

Подсвеченные солнцем пылинки танцуют над посохом. Стрекоза трещит крылышками и приплясывает, словно под неслышную музыку. Долго-долго пляшет стрекоза, танцуют на земле пылинки, скачут по навершию посоха солнечные блики.

— Что? — слово-дуновение почти прорывается в мир, едва не вспугнув синюю стрекозу.

В лесу поднимается треск кряжичей — сначала тихий, потом громче и громче, потом деревья начинают качать ветками, наземь сыпятся листья, летит вниз пустое птичье гнездо и куски коры, треск делается почти оглушительным, будто деревья сейчас выберутся из земли, отряхнут корни и хорошенько начистят друг другу кроны. Откуда-то налетают мелкие чёрные мухи и принимаются с занудным жужжанием носиться друг за другом кругами.

— Призванный? Да я эту наглую тварь…

Шумит листва крячижей, трещат ветки, орут синепузые птички. Порыв ветра поднимает клок сухих трав, бросает его на лицо статуи, между бровей, и теперь её лицо выглядит ещё злее, ещё опасней смотрят вдаль хищные лисьи глаза.

— Это против уговора. Не мог призвать кого-нибудь другого? Сюда не должны были являться другие драконы!