Дракоморте

Глава 32. Особый рассвет

Сегодня был день великолепной торговли, вот как считал Конхард Пивохлёб. Не зря этот волокушинский посёлок зовётся Подгорой, хотя нет тут никакой горы и не понять, откуда пернатые взяли такое название. А верно, всё дело в том, думал Конхард, что, давая имя своему селению, эти волокуши чувствовали: однажды сюда явится торговец оружейной гильдии из подземного города Гимбла и привезёт диковинные вещицы, которых никогдашеньки не видали в Старом Лесу. Откуда такое видать в Старом Лесу, ведь в этих краях прежде не было гномов!

Вернувшись затемно с остатками товара в перекати-дом, Конхард с удивлением увидел, что тот прям на ушах стоит — все обсуждают вести, пришедшие с юго-западной стороны, от старой храмовой Башни. Все говорят, какое-то там толковище прошло и Храму было велено убираться из Старого Леса — это Конхард весьма одобрил, поскольку песнопения жрецов его до горлышка допекли в Гимбле и в Шарумаре. Когда король гномов Югрунн Слышатель решил выставить Храм из Гимбла, Конхард Пивохлёб, как и многие другие гномы, с большим энтузиазмом воспринял эту весть. Кто б тогда сказал, что вскоре ему, Конхарду, гному из приличной гильдии, придётся идти в след Храма и шукать его в Старом Лесу!

Но очень хорошо, что местные народцы не захотели слышать у себя этих дурацких песнопений про солнечный свет и стрелы судьбы и велели жрецам убираться вон. Но, как теперь говорили в перекати-доме, жрецы вовсе не убрались вон, а вместо этого обезумели, обхитрили старолесские народы и прорвались в свою Башню, и закупорились там. И жрецы настолько обезумели, что силой поволокли вместе с собой даже тех, кто не желал быть вместе с ними, даже своих прежних друзей, которые их оставили до толковища и, ясное дело, всё это очень не к добру, потому старолесские народы сейчас будут собираться у Башни и бить жрецов смертным боем, только непонятно, как их бить смертным боем, не попав внутрь Башни, а попасть туда не так просто, ведь ворота очень крепкие и вообще, говорят, зачарованы.

Тут Конхард Пивохлёб сгрёб за грудки всех людей и эльфов, до которых дотянулся, случайно стукнул их лбами в порыве чувств и вежливо попросил немедленно и ясно пересказать ему все-превсе подробности, особенно про прежних храмовых друзей. Чуть позднее, бурча и быстро-быстро перебирая ногами, гном выкатился из перекати-дома и стал хватать за грудки встреченных волокуш, пока не добрался до дозорных и не выяснил действительно все-превсе подробности.

А потом со словами «Ну мать вашу ёлку, ни дня без приключений!» Конхард потребовал сообщить ему, насколько близко к храмовой башне можно добраться на перегонных кряжичах и когда пройдёт ближайший сгон в юго-западном направлении.

***

— Кастьон, Базелий, помогите его одеть.

Дрожащий свет ламп режет глаза сквозь сомкнутые веки. Звякают железки, ноги над коленями перестают удерживать давящие кольца, тело чуть сползает вниз по наклонной поверхности. Шуршит ткань.

— Это что, рубашка? Чего у неё дырки на спине?

— Для крыльев.

Холодная ладонь деловито обхватывает плечо дракона, чуть приподнимает его и отпускает обратно. Как хорошо просто лежать.

— Крылья? Эти лохмотья?

— Базелий, пожалуйста, просто помоги его одеть и спустить во двор.

Холодная рука касается локтя.

— И как вот это месиво засунуть в рукава?

— Пуговицы расстегни. Нужно будет натянуть рукава пониже. Не следует пугать наших друзей, которые ждут во дворе.

— Если ты не хотел их пугать, то нахрена бил его по лицу?

— Прикроем волосами. Почти незаметно.

— Ну да, конечно. На шее тоже незаметно?

На ноги натягивают что-то мягкое. Другие руки, тёплые и злобно-твёрдые, поворачивают дракона набок. Чужие пальцы впиваются в глубокие порезы между рёбер.

— А можно я ему яйца выдавлю? — спрашивает новый голос.

— Кастьон!

— Что? Ему-то уже всё равно, а мне радостно будет.

— Кастьон, не пристала подобная кровожадность жрецу, в чьём сердце горит…

Отрывистый, лающий смех. Едкий, как щёлок.

— Ты мне будешь говорить про кровожадность? А кто его истрепал, не ты, что ли?

— По необходимости. Безо всяческой радости.

— Да. Разумеется. То-то весь светишься.

Илидора долго вели по холодным коридорам. Вися на чьих-то плечах, он едва перебирал ногами, не открывая глаз, свесив голову на грудь. Он весь превратился в большой пульсирующий ком мрака и воспоминаний о боли, от которой сорвался и закончился голос, а тело оглохло, отупело и разделилось с сознанием дракона, потому что никак иначе нельзя было сохранить ему рассудок среди боли. И сейчас у Илидора не было сил даже открыть глаза. Все силы остались в холодной комнате с запахом железа, пыли и безысходности.

Но когда Кастьон и Базелий вытащили дракона во двор и ночной старолесский воздух хлынул в его лёгкие — Илидор встрепенулся. Тело очнулось и соединилось с сознанием, дракон заморгал на свет фонарей, увереннее опёрся на ноги. Закинутые на плечи жрецов руки, на которых он до сих пор просто висел, дернулись, напряглись.

Кастьон злобно заворчал. Базелий перехватил поудобнее плечо Илидора и пропыхтел: «Вот же живучая тварюка».

Илидор попытался сжать кулаки, но не смог — рук ниже локтей он не чувствовал. Вяло удивился этому, и тут же вспомнил — щипцы и клещи для ногтей, тесало для сдирания кожи, дробилка для пальцев… Хорошо, что теперь он просто не чувствует кистей. И хорошо, что ноги целы — Юльдра, видимо, знал, что в конце нужно будет вывести Илидора во двор, и постарался сохранить какую-то видимость приличий в глазах жрецов, котулей и людей-старолесцев которые увидят дракона там, во дворе.

На кой нужно тащить его на улицу?

Неважно. Важно, что ноги целы, а значит, он сможет убраться отсюда. Только немножко полежит…

***

Йеруша разбудил предрассветный холод и промокшая от росы трава. Найло позволил себе ещё немного посидеть, поёжиться в одеяле, отчаянно зевая, протирая глаза, дыша влажно-листвяными запахами утреннего леса и тыкая в бок удивительно невозмутимого полосатого жука, который собирал капли росы в большой шар. Потом поднялся, скатал одеяло и пошагал дальше по недоходимой тропе. Сейчас, когда она снова была видна под серо-голубым небом, Йеруш отказывался верить, что тропа недоходимая.

***

Кастьон и Базелий сгрузили дракона наземь шагах в десяти от гигантского плотоядного дерева. Оно зачавкало, задёргало щупальцами. Базелий покачал головой, глядя на Илидора, и отошёл. Кастьон с трудом сдержался и не отвесил дракону пинка — только потому сдержался, что на них смотрели другие жрецы, котули и люди-старолесцы. Фодель смотрела. Лицо её было непроницаемым, словно Кастьон и Базелий притащили во двор не окровавленного полубесчувственного дракона, а корзину подвявших полевых ромашек. Маленький Аадр, сжимая в ручонке зеркало, стоял, уткнувшись лицом в складки мантии Фодель.

Сверху на дракона смотрели умирающие предутренние звёзды.

Снаружи, из-за башенной стены, грянули звуки.

Жрецы не могли видеть, что там происходит, — разве что догадывались и досадовали, что происходит оно слишком быстро, раньше, чем рассчитывали.

Со всех сторон к храмовой башне тянулись старолесцы. Катились шарами шикши, размахивали торчащими из шаров плевательными трубками и дубинами. Среди шикшей мелькали люди в голубых мантиях. Их вела за собой женщина с рыжими короткими волосами, торчащими, словно птичьи перья. Рядом с ней трусили гигантские волки с человеческими глазами. В руках женщины не было пустого свёртка, спелёнутого на манер младенца. Последними поспешали полунники, сжимали в руках дубинки, короткие луки и пращи, кричали в спины катящимся шарам-шикшам: «Мы не договаривались на оборотней! Не по уговору!».

В небе метались-кричали четыре волокуши-дозорных — волокуши не принимали ни одной из сторон и не могли остановить взбурливший хаос. Свет фонарей и факелов только ещё больше ослеплял их, зато котули в темноте видели очень хорошо, и стоило дозорным подлететь к башенной стене на расстояние броска камня — котули со стен тут же бросали в них камни. Этого добра во дворе было в изобилии, ещё вечером на стены притащили несколько корыт с булыжниками.

Высокая башенная стена и крепкие ворота — надёжная защита, прочный мирораздел. Пускай никакая стена и никакие ворота не могут держаться вечно — но Храму Солнца не нужна вечность.

На востоке нарождался новый рассвет. Особенный рассвет.

***

Источник совсем не похож на источник, и покажи его кто-нибудь Йерушу с самого начала — Йеруш бы просто прошёл мимо. Да, в начале этого пути он очень плохо понимал, как всё устроено в Старом Лесу, а теперь… не то чтобы разобрался в старолесском устройстве, но определённо стал смотреть на происходящее куда более пытливо. В большей степени ожидать, что каждый предмет может оказаться не тем, чем выглядит.

Впрочем, теперь-то он почти точно знал, куда шёл. Теперь он знал, что источник живой воды — вовсе не в сердце Перводракона.

Тропа, размеренно петляя, вела его в спуск небольшого кратера — сюда как будто грохнулось нечто увесистое, а потом ещё хорошенько поплясало в углублении, устраиваясь поудобней. В центре кратера лежал драконий череп размером с комнату заезжего дома в людских землях Чекуан. Длинная морда с торчащими кверху и книзу клыками, раскосые глазницы, внушительный гребень. Череп выбелен, вылизан до гладкости прошедшими столетиями, а может быть, ветрами. Йеруш не взялся бы сказать, настоящий этот череп, костяной или вытесанный из камня вроде доломита. Вполне возможно, что это безумие — всего лишь творение местных ушибленных скульпторов. А возможно, предание Старого Леса — не просто история выжившего, а точное отражение событий, которые случились в давно минувшие годы, и драконий череп — самый что ни на есть настоящий.

Кратер окружён лесом, но в нём самом ничего не растёт — только шагах в сорока от черепа корявым частоколом торчат кверху толстые стебли тростника, на который наколоты, словно мушки на булавки, три скелета: один человеческий и два эльфских. По виду очень старые, один вовсе наполовину рассыпавшийся. Подле драконьего черепа сидит, скрестив ноги, светловолосая женщина в длинной холщовой рубашке, подпоясанной чёрным кожаным ремнём. Она что-то переставляет на земле. Рядом с нею лежит короткий лук.

***

— Сила двоих соединится в одно!

Бас Юльдры заполняет двор, как гул колокола заполняет его чашу, и что-то сдвигается от слов верховного жреца, словно ожидало его, как команды, как позволения, как знака.

Под кроной плотоядного дерева вспухает медленный-медленный, пока ещё плохо различимый в темноте воздуховорот. Он зарождается как слабое шевеление мусора от дуновения ветра, осторожно и поначалу неуверенно втягивает в себя пыль и сухие листья, ветки и мелкие камушки. Смелеет. Горбится над землёй. Тянет новые листья, ветки и камушки. Основание вихря заостряется, клубится, бурится под землю, словно пробуя её на вкус, а потом вихрь ускоряется и его острый нос уже мощно, уверенно вгрызается в землю под плотоядным деревом.

Воздух медленно наполняется гулом и жужжанием мух, хотя никаких мух рядом нет. Воздух рябит и подёргивается, как бывает при нестерпимой жаре.

Откуда-то несётся хохот Юльдры. На спину дракону, прямо над лопатками, ложится-надавливает чья-то невидимая рука — пока что мягко, и как-то сразу становится ясно: именно пока что. Не дёргайся, дракон. Обжигающе-пульсирующей болью горят бока, взрезанные между рёбрами. Из потревоженных порезов сочится тёплая кровь, течёт на живот, но измученному телу холодно. Гудит голова, стягивает кожу в рассечённом виске и в проколах под ухом. Кистей рук дракон так и не чувствует. Порванные крылья разбросаны по земле бахромой.

И, хотя сил у Илидора почти нет, хотя истерзанное тело требует свернуться клубочком, забиться в темноту и выпасть от реальности, — это нахальное командное давление на спину прищемляет дракону заодно дух противоречия, и дракон дёргается, в неожиданном и яростном приливе сил подтягивает себя вперёд на локтях, выползает из-под давящей ладони. Она тут же прижимает сильнее, резко и грубо, так что у Илидора хрупает в спине — и сразу отпускает.

Предупредило. Оставило лишь едва заметное давление между лопатками, между разорванными крыльями.

Не дёргайся, дракон!

Изрезанные бока горят до онемения, рубашка под животом мокрая от крови, тело трясёт в ознобе. Кисти рук — онемевшее месиво голого мяса. Разорванные крылья полощутся у щеки. Но старолесский воздух наполняет лёгкие, прочищает голову, освежает мысли.

Хорошо, что волокуши унесли из Башни Найло. Он слишком непрочный для всего, что тут происходит сейчас, и дракон бы рехнулся бесповоротно, если б Йеруш стал выходить к нему тенью из розовой дымки.

Каша мусора под плотоядным деревом разрывает землю на глубину ладони или двух, понемногу ускоряется, заостряет воткнутый в землю нос, превращается в плотный вихрь и вытягивает оттуда, из-под земли, невыносимый сладко-тошный дух разложения и ещё чего-то едкого, удушливого, что до сих пор сдерживало разложение, сдерживало его всё это время, много-много лет. Новый гнусно-тошный запах мгновенно расползается по земле, ползёт по ней плотной, зелёно-слизкой пеленой, въедается в кожу, в нос, распирает горло тошнотой.

Нескольких жрецов вдруг толкают в спины другие жрецы, толкают дружно, сильно, решительно, словно дождавшись какой-то команды или единомоментно помешавшись. Жрецы, которых толкнули к плотоядному дереву, машут руками и хотят сделать шаг назад, хотя бы шаг назад, но плотный рябой воздуховорот вклеивает их в себя и уже не отпускает, медленно втягивает жрецов в ускоряющееся кружение ошмётков, всё ближе и ближе к плотоядному дереву. Движения жрецов делаются трудными и замедленными, словно во сне или под водой, словно сам воздух подле плотоядного дерева такой густой, что мешает двигаться и, наверное, дышать. Кто-то кашляет, кто-то качается, держась за горло, а плотная воронка мусорного воздуха подтягивает людей ближе и ближе к своему центру, к тому месту, где острие вихря буравится в землю с запахом разложения.

Жрецы, оставшиеся снаружи, просто стоят и смотрят на смердящий вихрь, на своих собратьев, и вид у них сумрачно-торжественный, на лицах смешивается выражение отвращения и мрачного удовлетворения.

— Сила двоих соединится в одно!

Дракона прижимает к земле с такой мощью, словно на него рухнула одна из башен замка Донкернас. Из груди выталкивает воздух, из желудка ничего не выдавливает только потому, что желудок пуст. Порванные крылья трепещут на земле беспомощными тряпками. Остро похрупывает в спине между лопатками и в шее, боль простреливает в правое ухо. Золотой дракон, с трудом дыша сквозь стиснутые зубы, пытается подняться над землёй, опираясь на локти, — кисти рук его не слушаются, их всё равно что нет, ну неужели так трудно запомнить, дракон: вместо кистей, пальцев, ладоней у тебя теперь онемевшее, бесчувственное окровавленное месиво!

Придавленный к земле яростной чужой волей, Илидор сосредоточен лишь на том, чтобы сделать вдох. Суметь вдохнуть хотя бы немного тошнотворного воздуха с вонью тлена. Полвдоха. Четверть вдоха. И ещё раз. Виски сжимает, в них что-то яростно колотится изнутри головы, в горле першит, в ушах шумит кровь. Раны на боках немеют, Илидор лишь чувствует, как взрезанная кожа противно расходится и трётся об рубашку при каждом вдохе. Обрывки крыльев трепещут у щеки.

Может, и кочерга бы с ним, с дыханием. Зачем дышать дракону, который больше не сможет летать?

Пораженческая мысль мелькнула и пропала, вытесненная непреклонным, упорным, звенящим желанием жить.

Воздуха!

— Возьми себе плоть обычнейших из нас и дай мне взамен немногочислие твоего времени!

Жрецов, оказавшихся во внутреннем кольце вихря, затягивает в плотнеющую воронку. Люди беззвучно кричат, безуспешно пытаются отмахнуться-увернуться от месива веток, камешков, комьев земли, к которому их притягивает, жрецы пытаются цепляться друг за друга, но их движения – слишком медленны, неловки, а чужая сила тянет их к воронке, словно рыб, подцепленных на крючок или скованных сетью. Жрецов затягивает в эту воронку медленно и неотвратимо. Плотный вихрь поднятых с земли мелких веток, песка, мусора, касается человеческих тел и начинает счёсывать их, как точильный камень счёсывает зазубрины с лезвийной кромки. Счищает с людей лохмотья розовой кожи и голубых мантий, сжирает-слизывает, всасывает в воронку брызги крови, по кусочкам сглатывает человеческое мясо, густеющую на лету кровь, бело-розовые кости, трубчатые обрывки вен, спутанные клоки волос, языки из вопящих ртов, осколки зубов, мелкие хрящики…

Пустой желудок Илидора стискивает спазм, по языку разливается горечь, перед глазами плывёт от нехватки воздуха. Пропитавшая рубашку кровь остывает и леденит живот. Жрецы кричат так, что звук немного пробивается за пределы воронки, отдаётся в затылке дракона. Вдох. Полвдоха. Четверть. И ещё.

Снова кто-то умирает рядом с золотым драконом. И наверняка Илидор сделал что-то для этого — или же, наоборот, не сделал ничего, чтобы не допустить этих смертей. И теперь люди умирают, умирают один за другим, неумолимо-неспешно, мучительно. Треск и хруст разрываемых одежд и тел, крики жрецов едва пробиваются сквозь воронку плотного воздуха и мусора, едва пробиваются, но кажутся оглушительными. Нос воронки всё бурится в землю под плотоядным деревом, выносит оттуда удушающую тленную вонь.

— Сила двоих соединится в одно!

Слова доносятся как через толщу воды, и дракон через толщу воды удивляется им: этих слов не должно быть здесь, они должны остаться в подземьях Такарона, только Илидор не может сообразить, при чём тут Такарон и как он связан с этими словами.

Отяжелевший воздушный вихрь втягивает в себя ошмётки последнего жреца. Теперь воздуховорот — вязкая каша из осколков костей, тёмно-розового и коричневато-красного мяса, белёсо-жёлтых трубочек сосудов. То ли спутанные пряди волос, то ли подгнившие тонкие коренья комкают эту кашу, месиво кажется почти живым. Оно закручивается спиралью, и каждый новый виток её вталкивает в лесной воздух новые запахи: лошадиный пот, дублёная кожа, гноящаяся рана, нагретая солнцем замша, кровь на земле, вымороженное крепкое вино, гниющая плоть, протухшая вода.

В животе под рёбрами дракона плещется что-то слизкое, к горлу снова подкатывает. Илидор держится лишь на каком-то бессмысленном ослином упрямстве, на упорстве ради упорства. Несгибаемо-спазматически удерживают тело над землёй напряжённые мышцы спины, ног, плеч. Едва-едва над землёй. Лёгкие под давлением донкернасской башни, кажется, свернулись в капустные кочанчики. Поток воздуха издевательски полощет обрывки крыльев у лица, но этот воздух едва возможно вдохнуть, потому что на спине лежит башня.

Действительно ли мне нужен воздух, если нет крыльев? У меня больше нет крыльев. Что я без них?

Снаружи, из-за ворот, трубно ревут. Потом в них что-то бубухает — ни дать ни взять гномский молот.

— Сила двоих соединится!

Воздуха! Воздуха! Дыша-ать!.. Перед глазами двоятся сухие травинки, пот заливает глаза и печёт рассечённый висок, сердце колотится обезумевшим молотом в ушах. Полвдоха. Четверть вдоха. Ещё четверть вдоха.

— Возьми себе плоть моих любимейшепочтенных соратников и нашего будущего! Дай мне взамен своё доверие!

Из внешнего круга к воронке плотного воздуха, костей и ошмётков плоти медленно направляются несколько фигур в голубых мантиях. Илидор никого из них не узнаёт: перед глазами у дракона взрываются яркие цветы, всё плывёт. Он лишь видит, что одна из фигур в голубых мантиях идёт к бурлящему месиву, сильнее обычного покачивая бёдрами, и тащит за руку упирающуюся маленькую фигурку. На миг в глаз Илидора врезается отражённый зеркалом свет фонаря.

Дракон хочет закричать, но сорванный криком голос пропал и не возвращается. Хватит умирать рядом со мной! Хватит умирать, когда я не могу никого спасти!

Дракон хочет вскочить и броситься туда, к воронке костей и ошмётков плоти, выхватить фигуры, которые подходят к нему, сливаются с ним, разгрызаются им, выгибаются и беззвучно кричат, — но сил Илидора хватает только на то, чтобы держать над землёй собственное тело, опираясь на дрожащие локти, и не впечатываться в землю грудью.

В уши буравчиком лезет мушиное жужжание, сквозь которое едва-едва, на грани слышимости пробиваются крики, и от жужжания начинает вибрировать что-то в черепе, зудят зубы, пробегает пульсирующая боль вдоль хребта. От трупной вони першит в горле, последние крохи сил уходят на то, чтобы держать мышцы напряжёнными, не раскататься по земле тряпкой под тяжестью донкернасской башни, чтобы сохранить силы на новые полвдоха, четверть вдоха.

Гудение делается громче, вопли жрецов едва слышны сквозь него — прорываются как редкие блики на чёрно-бесконечной поверхности воды. В погрузневшем кровавом вихре медленно растворяются три фигуры в голубых мантиях, одна маленькая фигурка в голубой рубашонке и зеркальце на длинной ручке.

Хватит умирать рядом со мной!

— Дай мне свою мудрость, которой в теперешнечайчашней ипостаси не можешь применить во благо отца-солнца! Дай мне мудрость нести свой свет так, как нёс его ты, неумолимо и неостановимо!

Голова кружится, дрожат руки и плечи, которыми Илидор отталкивается от земли из последних сил. Рассечённая кожа между рёбрами снова разгорается огнём, и этот огонь переползает на спину, к кистям рук неожиданно и совершенно некстати начинает возвращаться чувствительность, и дракон чувствует пока только лёгкое жжение на месте каждого сорванного лоскутка кожи, холод на месте каждого вырванного ногтя, пульсацию в каждом раздавленном дробилкой пальце и понимает: если чувствительность вернётся полностью, он просто ослепнет от боли. Ослепнет, обессилеет, не сумеет держать себя над землёй. Донкернасская башня давит и давит на спину между лопатками, голова пульсирует и ощущается как нечто чужое, не принадлежащее дракону, локти немеют, руки дрожат всё сильнее, из-под языка в рот толчками вливается вязкая горькая слюна.

Из-за ворот раздаётся командный вопль, стук-треск-свист, и что-то кусучее дёргает и отсекает прядь волос Илидора, впивается в землю у самого лица.

— Не стреляйте, мать вашу ёлку! — ревёт зычный голос за воротами и в них снова начинает колотить нечто тяжеленно-размашистое, вроде гномского молота.

— Уо-оу! — несётся издалека, на грани слышимости. — Уы-уо-уы!

Спираль смердящих ошмётков под плотоядным деревом собирается во что-то гигантское и невозможное.

Мышцы спины больше не могут держать напряжение, на них выплёскивается жгучая боль из рассечённых боков, и спина расслабляется сама собой, в плечах что-то обрывается, и дракон падает наземь, как волокушинская изломанная игрушка из коры и веточек.

Какой кочерги, ну вот какой же ржавой кочерги я оставил в подземьях своё машинное войско?! Разве то, чего я боялся, страшнее того, что происходит прямо сейчас? Сколько смертей я бы мог предотвратить, будь со мной хотя бы несколько машин или скрещей, хотя бы пара шагунов или кошек, или стражих змей? Ведь я знаю, в чём разница между хорошими и плохими, которые убивают друг друга. К тому же драконы не верят, что можно вечность скитаться впотьмах, отыскивая угасший свет собственного сердца.

В ворота продолжают мерно и мощно бумбумкать тараном, а может, гномским молотом.

Из-за мелькания мошек перед глазами Илидор плохо видит, что происходит вокруг, только по движению воздуха он понимает, что огромное и смердящее, которое собралось под плотоядным деревом, приходит в движение. И от этого движения, обманно-медленного и неспешно-неумолимого, земля становится небом, что-то мощно бьёт дракона в челюсть слева, едва не сворачивая ему шею, кроша зубы, рассекая губу. Что-то дёргает его за волосы, трупная вонь снова врывается в лёгкие вместе с воздухом, воздухом, восхитительно прекрасным и нескончаемым воздухом, и дракон хватает его ртом с хрипами, кашлем и заливающей рот кровью, не в силах остановиться.

А потом понимает, что болтается вниз головой: его подняли за ноги прямо над воронкой кровавого вихря, и его захлёстывает влажной вонью: кровь, тина, гниль, требуха. Воронка стала чревом существа ростом с полдома, созданного из ошмётков костей, обрывков плоти, мышц и связок, зубов и глаз поглощённых людей. Оно стоит, утробно гудя и покачиваясь, на двух равновеликих трёхсуставных ногах, держит Илидора одной лапищей за лодыжки, и с лапищи сочится кровь, вязкая грязь, желчь, пропитывает штаны и башмаки дракона. Ноги существа поддерживают тазовые кости, а над ним – пузо-чан, в котором вертится, исходит смрадом воронка требухи, пыли, сухих листьев, вырванных с корнем человеческих зубов, а по краям этого чана крутятся бело-окровавленные шарики с цветными кружочками радужек — глаза.

Глаза смотрят на Илидора. Некоторые из них он, кажется, узнаёт, и это так дико-невозможно — видеть знакомые глаза в виде окровавленных шариков на кромке смрадной воронки. Но Илидор уже не может удивляться, его тело пытается приглушить боль в истерзанных руках и глушит её как умеет — вместе со всеми другими чувствами.

Сегодня случилось столько всего, что каждое отдельное событие утратило вес и значимость.

Дракон болтается над утробно воняющим месивом-чаном, лодыжки Илидора начинают выскальзывать из обхватившей их лапы, мокрой от крови и желчи. Бессильно мотаются порванные крылья и истерзанные руки. Ещё мгновение-другое — и дракон свалится в эту влажно чавкающую массу.

— Прими в жертву тварь, которую я приручил! Увидь мощь этой твари и величепростёртость моей жертвы! Убедись, что я достоин взять твою силу!

Дракон не понимает смысла этих слов, не понимает, что они означают для него. Мысли низко гудят внутри головы, выбрасывают кверху всплески отдельных слов, надеясь, что сознание их поймает и что-нибудь сделает по этому поводу, но голова отказывается сотрудничать и осмысливать происходящее, голова просит пощады и тишины.

И тогда тело, выжившее в машинных Донкернаса, действует без её участия. Тело бешеным, нечеловеческим броском поднимается-сгибается, словно хочет боднуть гигантскую руку, обхватившую лодыжки, на мгновение Илидор почти касается лбом собственных ног, натягивается кожа на взрезанных боках, и они снова плещут кровью, и тут же, новым рывком разгибая спину, дракон качается-выстреливает себя в другую сторону, вырывается из скользкой лапищи, и пустой желудок на миг прилипает к горлу, когда Илидор оказывается в воздухе безо всякой поддержки.

Всего один миг дракон в человеческом обличье летит, набирая высоту, а потом свет его золотых глаз вспыхивает ослепительно и яростно, ярче солнца, и…

Дракон не может сменить ипостась. Кто-то огромный и властный сердитым движением отсекает магическую силу Илидора, которой тот тянется к ветру, небу и времени. Здесь чужой ветер, небо и время, маленький глупый дракон.

Илидор рушится наземь, едва успевая поджать израненные руки и развернуться к земле плечом. Удар вышибает из него дух, выворачивает плечо из сустава и разрывает в нём связки, земля больно бьёт в уже рассечённый висок, и тут к бум-бумканью, похожему на мерные удары гномского молота, добавляется грохот упавших ворот, от которого голова Илидора, если не лопнула от удара при падении, теперь-то лопнет уж точно. За звоном в ушах он не слышит воинственных криков жрецов, утробного рёва из воронки кровавого вихря и гномского боевого клича, с которым Конхард Пивохлёб врывается во двор. За Конхардом несутся полунники и шикши. Далеко за ними виднеются спины крупных серых волков с человеческими глазами и несколько голубых мантий. С другой стороны к башне спешат растения, подобные подсолнухам. Самых маленьких даже не видно в траве, а на самое большое в ужасе указывают друг другу шикши: оно размером, пожалуй с дом. В небе голосят волокуши.

От башни навстречу незваным гостям бегут вооружённые чем попало люди в голубых мантиях и люди в одежде старолесцев, несутся на четырёх ногах котули.

Илидор, оглушённый падением и болью, не сознаёт, что именно он слышит и видит, не понимает, что сейчас начинает бурлить вокруг. В последний миг тело рывком отбрасывает себя с пути бегущих от башни вооружённых людей и бессильно растекается по земле.