Дракоморте

Часть 4. Фокозо. Глава 24. Не верь всему, что видишь

Йеруш Найло и его проводник котуль Ньють встретились у сгона в землях людей и какое-то время шли по торговой тропе, весьма оживлённой. Пожалуй, даже слишком оживлённой, если бы кто-нибудь спросил мнения Йеруша. То и дело им с Ньютем приходилось сходить с дороги и пережидать на обочине, пока протрёхает мимо повозка, запряжённая мурашом или гусеницей, или пока проедет группа на волочи-жуках. Одни торговцы направлялись к сгонам, другие от них, воздух полнился гулом голосов, скрипом колёс, шуршанием одежд, звяканьем ремешков, смехом, руганью, ворчанием.

Кряжичи тут почти не росли — тропу сторожили в основном сосны. Высоченные, старые, пахнущие сухой хвоей и влажной корой, явственно уставшие от бесконечного мельтешения у своих корней, от звуков, сотрясания почвы, безостановочно летящего и льющегося в подлесок мусора — обрывки верёвок, заплесневевшие краюхи, ягодные косточки, сырные корки, затхлая вода, крошки мушино-грибных брикетов, которыми кормили ездовых мурашей…

Иногда торговцы с тележками, упершись друг в друга на дороге, вступали в горячий спор: кто кому сейчас должен уступить.

— Я тяжко гружёный, — упирался возница-человек и бросал наземь вожжи своей гусеницы. — Не объехать мне тебя чрез колею!

— А у меня ценные составы, — трепетал ноздрями эльф, сидящий на передке телеги, запряжённой парой мурашей. — От самого Шарумара несу их бережно, ровно младенцев. Если я съеду с дороги на тряские кочки, то кто компенсирует помутнение ценных составов? Уж не ты ли?

— В башке у тя помутнение, — отвечал возница-мужик, сплёвывал наземь, и начиналось великое стояние на торговой тропе.

Пешие, ругаясь, обходили повозки. Проводники-котули, сопровождающие упёршихся друг в друга торговцев, отправлялись за грибами: в их задачи не входило решать дорожные споры чужаков. Стояние на тропе могло длиться по полдня и закончиться чем угодно, от драки всех со всеми до общего братания и трёхдневной пьянки.

Йеруш и Ньють обошли две пары таких повозок и несколько групп людей и эльфов, едущих на волочи-жуках. Почти ничего необычного. По таким же дорогам Найло ходил с Храмом — и сейчас, как и тогда, он безотчётно прислушивался, искал среди дорожного гомона звуки лёгких, будто танцующих шагов или бессловесное пение, или даже шорох огромных крыльев, которому совершенно не место в Старом Лесу.

Может, не стоило отмахиваться от Илидора, раз уж тот прекратил дуться и молчать? С ним путь был бы всяко веселее. И безопаснее. И ещё, что ни говори, не стоило оставлять его при Храме. Вдруг Юльдра как-то помешает Илидору уйти своей дорогой до толковища? До того как у жрецов всё окончательно полетит в пропасть? Будет очень плохо, если туда же затянет золотого дракона.

А потом Ньють свернул на неприметную тропу и повёл Йеруша прочь с людской территории. Повёл Йеруша, наверное, самыми заброшенными, забытыми, необитаемыми дорогами старолесья, настолько забытыми, что впору было усомниться, не явились ли эти места из какой-нибудь другой реальности, не врезались ли ни в старолесье из какого-нибудь иного места или времени. До того как пуститься в дорогу с Ньютем, Йеруш едва ли мог представить, что в Старом Лесу может встречаться и такое.

Эльф и котуль шли по песчанисто-глинистым пригоркам, где растёт разве что чертополох да тощий терновник и гнездятся неприветливые чёрно-белые птицы с крючковатыми клювами. Потом продирались через буреломы, которые перемежались совершенно чистыми круглыми полянами. На полянах вольно паслись гигантские гусеницы и не было видно больше ни одной живой души. Потом была холмистая местность, просторная, жёлто-серо-пыльная и одинокая, в ней жил только ветер, гоняющий туда-сюда пыль и жаркость, а между холмов виднелись давно заброшенные остовы навесов, обрывки одеял, полузанесённые пылью глиняные черепки.

Ньють не заговаривал с Йерушем, да тому было и не надо. Йеруш тоже молчал, шагал мерно, упорно и почти не глядя по сторонам. Найло вовсе не ожидал, что путь к кровавому водопаду окажется приятно-прогулочным или что он будет пролегать по каким-нибудь особенно хоженым местам. Разумеется, нет. Разумеется, место, о котором никто не помнит, затеряно в никому не интересных землях, и дорога к нему непроста.

Собственно, а когда дороги Йеруша Найло были лёгкими?

Путники шли несколько дней, и Йеруш против своего обыкновения почти не замечал, как утекает время, совсем не думал о том, как можно было бы использовать его эффективнее. Просто шёл и шёл за своим хвостатым проводником, чуть прихрамывая на обе растёртые ноги, вцепившись двумя руками в лямки рюкзака и глядя себе под ноги. Шёл и думал: неужели он действительно движется сейчас к своей главной цели, к самой-самой важной цели своего пути, и она уже близко, так близко, что почти различима на горизонте?

Сколько лет он потратил на её достижение на самом деле? Когда по-настоящему был сделан первый шаг на пути, который привёл Йеруша Найло сюда, на жёлто-серую пыльную тропу среди заброшенных кем-то холмов? Ведь в действительности этот путь начался не в день его встречи с Ньютем и даже не в день когда Йеруш вошёл в Старый Лес, и не тогда, когда он впервые прочитал заметки о живой воде, скучая в библиотеке Донкернаса.

В каком-то смысле этот путь начался в тот день, когда из Донкернаса сбежал Илидор. В тот день, когда Илидор заморочил Йерушу голову, но заодно и напомнил, что у Йеруша была мечта — о чём-то по-настоящему большом и важном. Именно после этого обрели смысл библиотечные записи, привлекшие внимание Йеруша и его погрязание в Такароне, и знакомство с Храмом Солнца, уходящим из Гимбла. Именно тогда Старый Лес смог призвать к себе Найло. Ведь пока Йеруш не помнил, что у него была мечта, он не мог увидеть дорог, которые к ней ведут, не мог разглядеть нужных кусочков реальности и понять, что они имеют к нему отношение.

Но первый, действительно первый шаг по этой дороге Йеруш сделал гораздо, гораздо раньше, за многие годы до Илидора и Донкернасской библиотеки. И Найло мог едва ли не точностью до дня сказать, когда он начал путь к самому главному своему свершению, которому предстоит наконец состояться в дебрях старолесья…

Хотя родители Йеруша считали, что их сын очень неорганизован, — лет с четырнадцати он хорошо выучился себя дрессировать и не пытался больше избегать неизбежности. Йеруш просто шёл и делал то, что всё равно придётся сделать, и старался с первого раза показать максимально достойный результат — просто чтобы не тратить на это больше времени, чем необходимо, чтобы потом не переделывать, чтобы не выслушивать бесконечных историй о вечно-тупом-разочаровывающем-всех-Йере.

Он налегал на учёбу настолько добросовестно, насколько был способен. Да, у него не всё гладко с концентрацией внимания на том, на чём концентрироваться не хотелось, и Йеруша ужасно бесили скучнейшие и длиннейшие математические задачи, и почерк его так и не стал отточено-изящным — но Йеруш старался, старался изо всех сил.

К пятнадцати годам он решил, что не будет сражаться с науками, от которых у него сводит челюсти, — достаточно выполнять поставленные задачи максимально добросовестно и вовлечённо, чтобы показать лучший результат из возможных. Йеруш был уверен, что это уже поднимет его выше большинства. Ещё в детстве, читая и перечитывая эльфские эпосы, он понял, хотя и не смог тогда сформулировать своё понимание словами: тот, кто всего лишь продолжает упорно двигаться вперёд, пусть небольшими шагами, но неостановимо, — в конечном итоге обгоняет почти всех. Рвать жилы на пути, пытаясь выдавить из себя больше возможного — глупость и пустая трата энергии, особенно если время требуется для более перспективных занятий. И, хотя это не совпадало с мнением родителей, которые считали, что он должен ставить своей целью абсолютный успех абсолютно во всём, Йеруш принял как данность: существуют науки и сферы деятельности, в которых он никогда не станет так хорош, как какой-нибудь другой эльф, которому судьбой и природой даны другие качества. К примеру, терпение или умение любить идиотскую математику — такими качествами, к несчастью, обладал клеще-слизний кузен.

— Почему бы тебе не брать с него пример, Йер? — частенько спрашивали родители, когда успехи сына в очередной раз их не радовали. — Почему бы тебе не поучиться у кузена усидчивости?

— Может, это вам надо было брать пример с дяди и тёти? — как-то раз огрызнулся на это Йеруш. — Может, тогда бы у вас родился кузен, а не я?

После этого родители два дня с ним не разговаривали, а потом снова принялись ставить кузена Йерушу в пример.

Он научился не терзаться из-за этого слишком сильно. Он научился не тратить время и силы на попытки стать лучше в областях, которые ему сопротивлялись и которым сопротивлялся он сам, а вместо этого сосредоточился на том, что казалось ему интересным и получалось успешней сложения цифр или запоминания исторических дат.

Коньком Йеруша оказалось всё, что связано с систематизацией понятий и данных, за которыми стояли живые процессы, а не пустые цифры прибыли. Например, нормы этикета, на который Йеруш стал смотреть с большим воодушевлением, как только понял, насколько этикет систематизирует общение, и что суть этикета — не столько ограничения, как кажется на первый взгляд, сколько огромная свобода: ведь ты всегда знаешь, как нужно себя вести, какие слова и поступки уместны, а значит — не тратишь время и силы на изнурительные угадайки, не маешься неловкостью, не обмираешь от страха сделать что-то неуместное, на что Йеруш был большой мастак.

Ещё больше его заворожило общезнание — за скучными фактами обо всём и ни о чём Йеруш разглядел изящную систему, которая позволяла раскладывать по полочкам решительно всё, что только вздумается разложить.

Живология — за неё Йеруш в своё время схватился так рьяно, что едва не забросил все остальные занятия, поскольку живология открыла ему бесконечность важных вещей, косвенно связанных с его любимой водой.

Йеруш ужасно уставал от занятий и бесконечной дополнительной нагрузки, которую взваливал на себя добровольно, потому что это было не только интересно, но и обязано оказаться полезным в будущем. А усталость легко было смыть с себя в пруду с красно-жёлтыми рыбками. Стоило только войти в воду, даже просто коснуться её ладонями, как тело наполнялось силой и умиротворением. Йеруш заходил в пруд или садился на берегу, погружал в воду руки или ноги — и вода растворяла его напряжение, успокаивала волнения, уносила усталость и превращала её в новых красно-жёлтых рыбок.

В дни проверочных занятий на уроках всё чаще появлялась мать. Йеруш так хотел показать ей, несколько хорошо умеет справляться с разными заданиями, что цепенел и справлялся на самом деле хуже, чем мог бы. Но всё равно иногда ему доводилось услышать одобрительное хмыканье, а на одном занятии по этикету мать даже сказала:

— О, Йер, да ты просто молодец! Весь в отца! Только спину держи ровнее, ну что ж ты вечно как собака сутулая!

Похвала напомнила Йерушу о былых поездках на музыкальные вечера, когда мать поправляла воротник его рубашки и называла красавчиком. А однажды он подслушал, как мать рассказывала отцу, что учитель красивописания высоко оценивает системное мышление, острый ум и дотошность Йеруша, хотя и продолжает настаивать, что с целеполаганием и дисциплиной у него есть проблемы.

— Конечно, если бы он был ещё и дисциплинирован… — говорила мать отцу, и оба вздыхали.

Словом, хотя нельзя было сказать, что родители так уж довольны Йерушем, — ко дню своего шестнадцатилетия, к наступлению возраста первой эльфской взрослости, он знал, что подготовился к будущему настолько хорошо, насколько сумел за отведённое ему время и с доступными возможностями. Следующим шагом должен был стать Университет Ортагеная, где для изучения гидрологии организована целая кафедра. Прекрасный Университет в островном домене, окружённом водой.

Йеруш знал, что не может поехать в Ортагенай, поскольку должен следовать своему предназначению и работать в банке, но выяснил, что Университет допускает передачу базовых знаний и заданий почтой, без присутствия студента на кафедре и, конечно, без возможности претендовать на диплом и звание учёного в будущем.

Йерушу не нужен был диплом. Йерушу нужны были знания, которых он не мог получить в Сейдинеле.

В день своего шестнадцатилетия, самый важный день в жизни каждого подросшего эльфа, Йеруш попросил у родителей особенный подарок: разрешить ему в ближайший год или два заниматься не только банковским делом. Он страстно мечтал посвящать хотя бы немного времени изучению гидрологии.

Йеруш был готов на любые условия, он с радостью согласился бы дневать и ночевать в банке, по три раза пересчитать все монеты в каждом из подземных хранилищ, переписать начисто неисчислимые стеллажи архивных документов, сопровождать отца и даже дядю во время визитов к самым склочным, вонючим и безумным клиентам, которые способны спустить на банкиров собак или ткнуть непрошенным гостям подсвечником в лицо. Йеруш был готов пройти через всё это и многое другое, вывернуться наизнанку и навсегда бросить спать, чтобы стать самым лучшим, самым примерным работником банка и достойнейшим преемником, которого только мог бы желать его отец. Пусть только взамен ему позволят хотя бы один-два года, получая учебники почтой, изучать гидрологию в Ортагенайском университете!

Когда он думал об Университете — не мог усидеть на месте, так сильно колотилось его сердце, такой зуд появлялся в руках и ногах. Кровь пульсировала в ушах и горячила щёки, пальцы покалывало иголочками, даже дышать становилось трудно — до того захватывала, вдохновляла, окрыляла Йеруша мысль о том, что ему может стать доступной хотя бы крошечка университетского курса по гидрологии.

Вода завораживает его с детства. Он узнал о воде всё, что возможно было узнать из книг домашней и городской библиотеки, а также из наблюдений за садовым прудом с красно-жёлтыми рыбками, за водой в колодцах, фонтанах и парковых поливалках. Он хочет знать больше, хочет научиться различать водные жилы и их взаимодействие с другими жидкостями и веществами под землёй, хочет узнать всё возможное о том, как разные виды воды влияют на животных, растения, эльфов и людей, населяющих Эльфиладон. У него уже сейчас есть несколько гипотез о поведении воды в разных средах и, возможно, они станут отправной точкой для ряда научных изысканий. Ему интересно изучать работу магов воды, и он уже придумал несколько тестов, которые позволят выявить изменение водной структуры и описания, которых ему до сих пор не встречалось. Может быть, он сумеет проводить небольшие изыскания, не покидая родного домена, и сделает фамилию Найло ещё более известной в Сейдинеле, и родители будут им гордиться. А даже если все его соображения не стоят выеденного яйца — он как минимум получит от Университета новые знания, которых так неистово жаждет с самого детства, удовлетворит хотя бы крошечную часть своего любопытства в отношении устройства мира. Любая возможность получить больше знаний о гидрологии сделает его очень, очень счастливым, а счастливые эльфы работают с большей энергичностью и отдачей, чем несчастные!

Адресованную родителям просительно-предлагательную речь Йеруш готовил несколько месяцев и в день рождения был уверен, что его слова прозвучат взросло, разумно и достойно — только бы хватило сил произнести их все, произнести чётко и внятно, не проглатывая куски фраз от волнения, не сбиваясь, и не услышать «Йер, ну что ты опять тараторишь, я ничего не понял, закрой рот и скажи нормально!».

Он анализировал подготовленную речь вдоль и поперёк, бесконечно усиливал места, которые казались ему слабыми, сокращал витиеватости и добавлял разумную аргументацию, балансировал в формулировках между уверенностью почти взрослого уже эльфа и сыновним почтением. Он репетировал свою речь ночами, нарезая круги и петли по комнате, заставлял себя говорить медленнее и чётче, держать плечи развёрнутыми, голову поднятой, руки спокойными.

В конце концов, не сумев придраться ни к чему в заготовленной речи и насколько возможно отточив её исполнение, Йеруш решил, что у родителей будут все причины оказаться довольными своим сыном. Они оценят его основательность и рассудительность, его способность работать самостоятельно и добывать исчерпывающую информацию о важных вещах, принимать решения и быть готовым нести ответственность за них, формулировать взаимовыгодные предложения, учитывая не только собственные желания и интересы — способность, столь важную для эльфа, который скоро начнёт работать в семейном банке.

Родители выслушали Йеруша с каменными лицами, которые к концу его речи покрылись красными пятнами. Когда Йеруш умолк, мать окатила его взглядом, полным ледяного недоумения, и сказала, что не ожидала от своего сына подобной безответственности и столь легкомысленного отношения к своему долгу.

Отец не счёл нужным ответить хоть словом на предложение Йеруша и в тот же день велел слугам уничтожить садовый пруд с красно-жёлтыми рыбками.

…Йеруш шёл и шёл за Ньютем, погружённый в свои мысли, в свои воспоминания, и не желал сейчас строить планы на будущее, хотя планы как раз очень просили, чтобы Йеруш их построил, ну хоть немножечко. Однако он-то знал: будущее только и делает, что заставляет тебя выбрасывать свои планы в помойку. Сначала нужно добраться до кровавого водопада, увидеть его своими глазами, увидеть источник, убедиться, что он не придумка, не сон, не галлюцинация — а потом уже решать, что и в какой очерёдности делать дальше.

Единственное, в чём Найло твёрдо был уверен: после того как он найдёт источник — первым же делом отыщет Илидора и натыкает его носом в живую воду, приговаривая «Это её не существует? Её не существует? А может, тебя?». Всё-таки нужно было взять дракона с собой, ну какого ёрпыля Йеруш ушёл без него?

Отчего-то Ньють предпочитал пережидать самое солнечное время в укрытии, хотя дни стояли не особенно жаркие. В путь отправлялись затемно, а заканчивали дневные переходы едва ли не в полночь. Йеруш, впрочем, не возражал против взятого темпа. С чего бы ему возражать? Они движутся к цели, и он готов вообще бросить спать, если потребуется, и плевать он хотел на растёртые ноги, спотыкучие в сумерках тропы, на все неудобства скопом и на каждое из них в отдельности. Всё, что интересует Йеруша Найло — это верно взятое направление к цели, а также вода и еда на пути, поскольку без них добраться до цели будет проблематично.

Ньють заботился обо всём этом, не тратя слов и не интересуясь, насколько там Йеруш доволен и чего бы ему хотелось. Просто планировал маршрут так, чтобы на их пути непременно несколько раз в день встречались родники и ручейки, хотя сложно было поверить, что в столь засушливой местности возможно с такой регулярностью отыскивать воду.

Но Ньють то ли превосходно знал местность, то ли обладал поистине животным чутьём. Так же исправно, как вода, несколько раз в день им попадалось по дороге что-нибудь съедобное. Это могла быть прыгучая грибница или ягодник, или птичьи яйца в гнёздах, или тяжёлое от плодов крахмальное дерево.

Глубоко ушедший в свои мысли Йеруш не замечал, что всё это, и воду и пищу, он употребляет в одиночестве.

Его проводник Ньють никогда ничего не ест и не пьёт.

***

— Вот оно, значит, как.

Конхард с грохотом забрасывает в телегу увесистый ящик размером с пол-Конхарда.

— Сам пошёл, значит.

Гном вперевалку идёт за следующим ящиком. Юная волокуша Нить следит за ним одними глазами, не поворачивая головы. Нить стоит, крепко-крепко стискивая пальцы одной руки пальцами другой и плотно-плотно сложив крылья на спине. Гном Конхард, могучий, грубый и громогласный, пугает её. Нити кажется, будто Конхард считает её виноватой в том, что Илидор ушёл один и втайне ото всех. Гном Конхард мощно впечатывает каждый свой шаг в землю Старого Леса, и при этом не делает ни одного лишнего шага. Ни одного движения сверх необходимого, оттого каждое движение Конхарда выглядит очень, очень значимым. Так и хочется почтительно замирать и обдумывать всё, что видишь, находя в каждом шевелении бровей гнома, в каждом выпячивании нижней губы некий потаённый смысл. А ещё Конхард так легко швыряет огромные ящики с железками — пожалуй, думает Нить, потребовалась бы половина половины стаи, чтоб просто поднять такой ящик. А ведь у Конхарда за спиной ещё висит такой гигантский, громоздкий и ужасающий молот!

Матушка Синь права: Поющий Небу окружает себя очень странными друзьями. И он почему-то забыл окружить себя Нитью. Или не захотел. А ведь она тоже странная.

Может быть, не настолько странная или не так, чтобы Илидор пожелал окружить себя ею.

— Не захотел компании, значит, — эхом повторил её мысли Конхард. — Ну так я чего. Я не навязалец. Не хочет — ну и кочергу ему в…

Второй ящик с глухим лязгом встал рядом с первым.

— С тобой, — гном наставил на Нить толстый палец, и волокуше показалось, что палец собирается боднуть её. — С тобой я не пойду. Нет уж. Не собираюсь я гоняться по лесу за этим… негодяем. Один раз уже догнал, и чего?

Нить опустила голову. Дозорные, конечно, знали, в какую сторону ушёл Илидор, но Матушка Синь не желала отпускать за ним Нить одну. Но с кем, кроме Конхарда, она может пойти за Поющим Небу и хотя бы надеяться, что он её не прогонит?

Неужели придётся уйти без позволения Матушки Сини? Может ли Нить так сделать? Может ли она оставить стаю даже ненадолго, если стая в ней нуждается?

Волокуша развернула плечи и тряхнула крыльями. Илидор сказал ей: «Всё что ты делаешь, делает тебя. Всё, чего ты не делаешь, тоже делает тебя». В голове и в крови Нити что-то успокаивалось от этих слов, соглашалось с ними. Нить не хотела, чтобы её делали пустые страхи. Подумаешь — нарушить неявный запрет!

— Но ты передай ему вот что, — грозный палец Конхарда снова нацелился Нити в нос. — Передай: я с него стребую ответа о том месте, куда ведёт карта. Хорошего ответа стребую, подробного. И саму карту обратно — тоже заберу, пусть не думает мне! Я отсюда иду в людские земли, они, кажись, зовутся Грибные Ручьи, так вот — пусть этот засранец пусть только попробует там меня не найти!

***

Холмы состояли из серо-жёлтой пыли, останков навесов, глиняных черепков и… руин каменных башен. Трудно было представить нечто более неуместное, чем каменные башни в пыльно-тоскливых холмах, и Йеруш даже не был уверен, что руины — не мираж.

И ещё в этом месте обитали невидимые шуршучие тени. И, возможно, призраки. Как ни глубоко Йеруш ушёл в свои думы, он то и дело ловил взглядом движение: кто-то следовал за ними и кто-то глазел на них с Ньютем с холмов, из-за ошмётков навесов, из-под осколков глиняной посуды, полузанесённых пылью. Из башенных руин. Кто-то прятался в складках местности между холмами и за пригорками. Кто-то стоял за каждым плотоядным деревом, которые натыканы вдоль кромки холмов, как стражи — а может, стражами были те, кто прятался за плотоядными деревьями.

То и дело, выныривая из своих мыслей и воспоминаний, Йеруш ловил глазом движения: сбоку, вдали, снизу, и каждый раз был уверен, что почти-почти различил силуэты. Был почти-почти уверен, что они ростом с человека, тонкие, лёгкие, окружённые не то дымом, не то ворохом косичек, а может, это бахрома на одежде или беззвучно бряцающие украшения, намотанные в несколько слоёв на шеи, руки, пояса.

Йеруш почти видел их.

— Что за шпынь тут носится? — однажды спросил Найло у Ньютя, но тот лишь посмотрел на эльфа стеклянным взглядом надкаминного чучела и не издал ни звука.

Ньють не издавал звуков с того момента, как они встретились у перегонных кряжичей.

Иногда справа или слева от холмов прорезалась полоса деревьев, словно успокаивая Йеруша: ты всё ещё в Старом Лесу, вот кряжичи, вот сосны и вязы, не происходит ничего необычного, но ты можешь в любой момент оставить своего проводника и уйти в лес. Нет? Ну ладно.

Плотоядные деревья чвякали отростками, и этот звук сопровождал путников неотрывно, как мушиное жужжание или шорох пыли, гонимой ветром.

Бывало, справа или слева от холмов разверзалась пасть оврага, с виду такого же полумёртвого, как эти нескончаемые холмы. Сухие склоны, обломанные деревца на них, туманное марево в глубине. Не хочешь покинуть своего проводника? Нет? Ну и правильно.

Днём откуда-то выползали огромные, с ладонь длиной многоножки. Коричневато-бурые, с мелковолосатыми телами, они забирались на холмики и замирали, поворачиваясь к путникам. Йеруш был уверен, что многоножки наблюдают за незваными гостями, и притом вполне сознают, что именно видят.

Как бы Старый Лес ни пытался делать вид, что всё в порядке, — Йеруш даже из своих внутриголовных блужданий сознавал, что это место — решительно и безмерно не в порядке. Оно — как провал в складку времени, пространства и смысла.

Неужели в Старом Лесу вот так, за здорово живёшь, может раскинуться настолько не-лесное пространство и настолько большое, чтобы идти по нему несколько дней подряд? Может быть, выбраться отсюда можно только по лестнице из плотоядных деревьев, если построить её до неба? Не зря же плотоядные деревья натыканы вдоль холмов, такие неуместные и растущие едва ли не на равном друг от друга расстоянии, как лестничные ступени. А может быть, молчаливый Ньють с глазами надкаминного чучела заблудился среди трёх десятков холмов и всё это время водит по ним кругами Йеруша Найло, который никогда не запоминает дорог. Или же это место — карман лесного пространства, один из многих карманов, которые Старый Лес когда-то создал из воспоминаний Перводракона и потом не стал выбрасывать эти странные места только потому, что для них не нашлось места среди вязов, сосен и кряжичей.

Йеруш не знал и для разнообразия не пытался разобраться. Он шагал и шагал за своим проводником, похрустывал пылью на зубах, тёр уставшие глаза, которые не то основательно иссохли в этом маловодном месте, не то припали пылью так же, как губы, волосы и кожа. Кожа сейчас казалась очень-очень тонкой, как старый и основательно истрёпанный пергамент: проведи по нему с нажимом — тут же порвётся с едва слышным треском. А в мыслях Йеруша всё это время шёл бесконечный, неостановимый, зацикленный спор с теми, кого он никогда не мог переспорить. От этой тишины и зацикленного спора в голове что-то сдвигалось, а что-то застывало, костенело и становилось таким же сухим, безжизненным, не до конца нормальным, как бесконечный путь среди кем-то заброшенных холмов.

Отчаянно хотелось для разнообразия поговорить с кем-нибудь, кто понимал Йеруша и кого понимал он сам. Отчаянно хотелось цепляться взглядом за что-то более реальное, чем тени за плечом, деревья-миражи у кромки леса, туман в овражной чаше и вечно молчащий котуль. Отчаянно хотелось услышать чей-то уверенный бодрый голос или бессловесный напев, от которого хочется раскинуть руки и кружиться, глядя в небо и вопя что-то восторженное.

Словом, отчаянно хотелось, чтобы Илидор разделил с ним этот путь. И пусть бы они насмерть переругались к закату — до заката ведь ещё прорва времени.

В самое жаркое время дня, незадолго до того как Ньють указывал на какой-нибудь тенистый склон, где предстояло переждать до вечера, откуда-то появлялись змеи. Выползали греться на солнце, длинные, гибкие, зеленовато-серые, похожие на шикшинские лозы или на тени в сухой траве.

Змеи неохотно покидали пригретую землю с той стороны тропы, где шагал Йеруш, отползали подальше, поворачивали узкие острые головы следом за эльфом, пробовали воздух раздвоенными языками и возвращались на своё место лишь после того, как Найло уходил достаточно далеко.

Йеруш не замечал, что змеи никак не реагируют на приближение Ньютя.

***

Илидор шёл по лесу, уже почти не разбирая дороги от усталости, и мурлыкал себе под нос бодряще-обнадёживающий мотив. Стопы безмолвно вопили всякий раз, когда их снова ставили наземь, вместо того чтобы освободить от башмаков и опустить в какой-нибудь упоительно-прохладный ручей. Лямки рюкзака натёрли плечи, и дракон неосознанно сутулился, чтобы сместить расположение лямок, и от перекошенного положения тела к вечеру разгуделась спина. На лицо налипли ошмётки паутины и крошки пыльцы, и вообще невыносимо хотелось хорошенько вымыться.

Но дракон шагал по лесу и мурлыкал себе под нос бодряще-обнадёживающий мотив.

Едва ли не с того мгновения, когда Илидор отправился в путь один, не пожелав взять с собой ни Конхарда, ни волокушу — едва ли не с того самого мига Илидора преследовало ощущение чужого, раздражённо-выжидающего взгляда. Несколько раз дракон оборачивался, то и дело косил золотым глазом на чащу, на подлесок, на стволы кряжичей, какие-то особенно монументальные в этой части леса — но ни разу не увидел ничего необычного или подозрительного, никого более живого, чем белка или птичка. Никого, кто следил за ним тяжёлым немигающим взглядом, наблюдал, нетерпеливо ожидая, когда же золотой дракон перестанет быть здесь.

Нет, рядом с Илидором весь день не было никого, помимо лесного зверья, паучья, птичек, жучков и надоедливой мошкары. Что, если подумать, довольно странно. Ни торговцев, ни вездесущих сердитых шикшей, ни даже мелькающих вдалеке волков, о которых котули говорили, что те в этом году какие-то сверх меры злобные и запросто могут напасть на одиночку.

Дважды ветер доносил звуки и запахи жилья — в первый раз, как показалось Илидору, людского, слишком уж узнаваемо от него тянуло, прямо как от человеческих селений Уррека: поджаренной морковью, псиной, нагретыми на солнце шерстяными тканями. Второй посёлок, мимо которого случилось пробегать драконьей тропе, был грибойцев, судя по тёмной кромке земли и очень густому подлеску. Илидор ускорил шаг — попадаться на глаза грибойцам совсем не хотелось после того, что Храму пришлось пережить после ухода из котульских земель.

Лес смотрел на золотого дракона. Смотрел на него сердитым взглядом злющих лисьих глаз и спрашивал безмолвно: «Чего ты сюда притащился? Не пора ли тебе убраться восвояси? Не помочь ли тебе убраться? Не помочь ли тебе наконец осознать, что ты совсем, совсем не хочешь тут быть? Тебе здесь не место!».

Илидор чувствовал этот взгляд и понимал, что он означает. Но Илидор целый день размашисто шагал вглубь леса, то и дело сверяясь с картой и солнцем, мечтательно улыбался и напевал бодряще-обнадёживающий мотив. Несколько раз останавливался — обобрать ягодные кусты и древесную грибницу, потрогать переливчатое рыже-зелёное крыло большого жука-медоноса. Просто помурчать солнцу, распахнув руки, словно для объятий, послушать звуки леса — пусть лес и не хочет, чтобы дракон его слушал. А дракон будет — и всё тут.

Мучительно хотелось сменить ипостась и взлететь, но кочерга его знает, что за тропы бегают рядом с той, по которой идёт Илидор. Быть может, стоит ему расправить крылья — и тут же из-за ближайшего кряжича вынырнет торговый караван эльфов, сопровождаемый котулями. Неловко получится, особенно если встреченные путники схватятся за оружие или побегут по лесу с воплем «Драко-он!», а можно не сомневаться, что сделают они именно одно из двух.

Илидор обещал Храму не распускать крыльев. И пусть сейчас Илидор идёт по лесу вовсе не как храмовник, а именно что как дракон, именно что по своему драконьему делу, не имеющему ровно никакого отношения к Храму Солнца — к Храму он ещё вернётся. Он обещал это Юльдре твёрдо.

Не время для полётов. Тем более что деревья в Старом Лесу растут так густо — попробуй ещё найти место, где можно хотя бы толком расправить крылья, не говоря уже о том, чтобы взлететь! Вот уж право слово, летать в таком месте могут разве что волокуши, мелкие, вёрткие, поднимающиеся в небо «свечкой». Может, их полёт не особенно похож на полёт, по драконьим меркам, но волокуши хотя бы могут проложить себе путь к небу среди деревьев Старого Леса.

Илидор собирался устроить ночной привал подле особо отмеченного на карте гигантского трёхствольного кряжича. Если дракон не ошибся в расчётах, то идти до кряжича осталось всего ничего. И, насколько Илидор чувствовал, где-то на полпути между ним и деревом была вода. Впрочем, он мог и ошибаться: его способность чувствовать под землёй всякие ценные вещи определённо сильно ослабла здесь, в Старом Лесу. Это странное место обладает собственной могучей магией, какой не обладало ни одно другое место, в которое доводилось попадать Илидору — за исключением, конечно, горной гряды Такарон.

Пыхтя от усталости и гудения в ногах, дракон вскарабкался на огромный мшистый валун, чтобы заглянуть за груду поваленных бурей деревьев, — судя по карте, прежде именно тут была дорога к трёхствольному кряжичу.

И там, за валуном, Илидор увидел гигантского оленя, выбитого из красновато-белого камня. Дракон едва не скатился с валуна кубарем, а олень стоял и смотрел на золотого дракона, едва заметно наклонив рогатую голову.

***

Дневная жара кисеёй опускалась между холмами, ела тени и выступающий на лбу пот. Ньють, явно нервничая, ускорял и ускорял шаг, чтобы добраться в тенистое убежище до полудня — который уже почти нагрянул — но Йеруш сегодня замедлял передвижение.

То и дело он впадал в такую глубокую задумчивость, что забывал шагать вперёд и находил себя застывшим посреди дороги, отчаянно сжимающим кулаки, глядящим пустым взглядом в одну точку или вцепившимся ногтями в свои щёки и что-то бормочущим. Ньють то и дело дотрагивался до локтя Найло, но не окликал. Вообще не издавал ни звука, даже не сопел и не шипел, сердито глядя на почти вошедшее в зенит солнце.

Йеруш вёл бесконечный спор с голосами в своей голове. Сегодня они звучали особенно громко и настырно, и Йеруш подолгу замирал недвижимо среди дороги, и только бешено блестящие глаза говорили, что он не спит, не умер, не потерял способности осмысливать происходящее. Просто сейчас оно происходит не снаружи.

Очнувшись от очередного забытья среди неподвижности, Йеруш в который раз за сегодня осознал себя замершим посреди дороги. Моргнул, мотнул головой, сделал шаг вперёд — и ощутил, как под ногой что-то дёрнулось, потом его ткнуло под колено и тут же полоснула острая боль по ноге.

Ойкнул, отпрыгнул и едва не задохнулся от неожиданности и ужаса.

Большая, с руку длиной змея стояла на хвосте, оскалив окровавленные зубы, и шипела, голова её дёргалась — влево, вправо, назад, вперёд, хвост хлестал жёлто-серую пыль, словно хвост котуля. Йеруш, оцепенев и разинув рот, смотрел на змею и не чувствовал ничего, помимо ужаса, холодящего хребет омерзения, остро-пульсирующей боли пониже колена и понимания, что он, кажется, серьёзно вляпался.

Это длилось миг или два — потом Ньють, оттолкнув Йеруша, бросился к змее, ловко сцапал её прямо под головой, второй рукой схватил за хвост и несколько раз с размаха ударил оземь. В первый раз змея взвилась бешеной изгибающейся лентой, от второго удара повисла обмякшей тряпкой. Ньють для верности приложил её ещё раз.

— Так! Тихо! Тихо-тихо-тихо!

Йеруш прижал пальцы к вискам. Ньють, наклонив голову, рассматривал дохлую змею в своей руке, поворачивал её так и эдак, словно собирался укусить в ответ.

— Брось каку! — Велел Найло, содрогаясь всем телом, стараясь не смотреть на руку котуля, сжимающую это мерзкое дохлое тело. — И принеси воды. Много-много воды.

Дохромал до ближайшего холма, уселся наземь и, шипя, стал закатывать штанину на правой ноге. Укус был ниже и левее колена, в ямке под выступом мышцы — две алые точки на побелевшей коже.

Это же надо настолько утратить связь с реальностью! Настолько вляпаться на ровном месте!

Йеруш рванул застёжку своего рюкзака, сунул руку в недра, завозился там, раз за разом сердито отпихивая красный замшевый конверт, который всё лез под руку, лез под руку и хотел знать, не желает ли Йеруш открыть его, наконец-то открыть его, а то вдруг укус змеи смертелен и Найло умрёт в этих серо-жёлтых холмах, так и не успев сделать в своей жизни ничего особенно важного и не заглянув напоследок в красный замшевый конверт, который все эти годы только наполнял, но никогда не заглядывал внутрь, никогда не доставал из него предметы, которые… Сдавленно ругаясь, Йеруш в очередной раз отпихнул конверт и наконец нащупал в рюкзаке ремень, которым связывал штативы.

Беззвучно шевеля губами, щурясь от неистово поярчевшего солнца, старательно и туго перетянул ремнём ногу над коленом. Руки дрожали, руки знали, что времени мало. А когда его было много? Следом Йеруш выдернул из рюкзака нож, но тут же бросил обратно, пробормотав: «Некроз? Дудки!». Скрючившись загогулиной, напоминающей знак ₰ — отрывистое «р» — потянул ногу ко рту, не без труда достал губами рану и принялся отсасывать яд. Плевался долго, пока не занемело бедро и не закружилась голова.

Вернулся Ньють с баклагой воды. Йеруш отполз в тень холмистого склона, взял баклагу и принялся пить. Хотя не хотелось.

Ну а что тут ещё делать. Только лежать и пить, пить и лежать, пока организм не справится с ядом. Да, вот ещё…

Потащил к себе рюкзак, удивившись, до чего же тот стал тяжёлым. Порылся в нём, старательно держа в мутнеющих мыслях предмет, который хотел найти, но не нашёл. Решил попробовать позднее, когда отдышится. Очень нужно было отдышаться. Просто полежать и отдышаться.

Полуденное солнце поджаривало воздух. Едва заметный ветерок шуршал серо-жёлтой пылью. Где-то вдали орала птица. Ньють забился в самую тенистую складку холмистого склона и встревоженно, неотрывно смотрел на Йеруша, вцепившись пальцами в свои щёки, вздёрнув уши, блестя глазами.

В теле Найло закончились силы, а ещё в нём заканчивался воздух. Сердце убежало из груди в голову и пыталось вырваться наружу, колотясь в виски, от этого голова шла кругом и тошнило, словно… словно… Что-то вертелось в памяти. Что-то связанное с Университетом, ночью, грохотом прибоя… Да, точно, тот единственный раз, когда Йеруш набрёл на студенческую вечеринку, да ещё зачем-то там остался. Наутро у него лопалась голова, лопались глаза и пересохшие губы, распухший язык не помещался во рту. Откуда-то появились глубокие следы ногтей на плечах. Почти ничего из ночных событий Йеруш не помнил и был твёрдо уверен: это лучшее, что память смогла для него сделать. Тело ослабло и не справлялось с простейшими движениями, тряслись пальцы, дрожали ноги. Неистово хотелось пить, пить, пить, не останавливаясь, но вся попавшая внутрь Йеруша вода тут же извергалась из Йеруша в помойное ведро.

В тот день он был уверен, что умирает. Сейчас его тошнило ничуть не меньше, и сердце бубухало в голове очень похоже, и силы ушли из тела совсем.

— С той разницей, что сейчас я не умираю, — прерывисто дыша, прошептал Йеруш расплывающимся кругам перед глазами. — Это всего лишь укус змеи. Гораздо безопаснее студенческой попойки.

Старательно собрался с мыслями, заставил тело протянуть руку к рюкзаку и долго рылся там, плохо понимая, что за вещи подворачиваются ему под руку. Вяло отпихнул красный замшевый конверт. Наконец нащупал коробку со шляпками губчатых грибов, которые растут в болотистых лесах Уррека. Как-то раз в таком лесу Йеруш ткнул Илидора в ключицу тлеющей веткой.

Найло с трудом проглотил одну грибную шляпку, не жуя. Теперь нужно немного подождать, а потом — снова пить и лежать. Лежать и пить. Тошнота накатывала волнами, но и гриб, и выпитая вода оставалась внутри Йеруша. Какое-то время он лежал, неспособный на новое усилие, потом снова подтащил к себе баклагу и сделал ещё несколько глотков. Баклага стала почти неподъёмной. Тело мелко трясло, то словно поднимало над землёй, то вдавливало в серо-жёлтую пыль. В голове бурлила лава такаронских подземий, а из этой лавы кричали знакомые голоса, кричали о своих обидах, несбывшихся надеждах, об ожиданиях и разочарованиях, они взрезали голову, жгли горло, втыкали спицы в грудь.

Йеруш знал, что может сохранять ясность сознания, даже когда ему втыкают в грудь спицу. Он лежал в тени холмистого склона, дышал, прихлёбывал воду из баклаги и ожидал, когда ж это всё закончится. Тело мучилось отдельно от ожидания, голова погружалась в свои извечные кошмары, и Йеруш отпускал тело мучиться, а голову кошмариться, а сам цеплялся за ту искорку сознания, которая говорила ему, что всё это закончится. Конечно, всё закончится.

Кипящая лава терзала тело, обжигала грудь и шептала, что Йеруш Найло не дойдёт. Это невозможно. Ему никогда ничего не удаётся.

Звучащие в голове голоса заунывно тянули одну ноту: ноту несбывшихся надежд. Голоса твердили, что разочарованы, даже не произнося этого слова, не произнося никаких слов вообще — одним лишь своим тоном, одной бесконечно тягучей нотой несбывшихся надежд.

Тело корчилось в лаве и стенало, что оно не сможет больше ходить, даже если захочет. Но тело и не захочет — в этом нет смысла, ведь оно всё равно не дойдёт.

Иногда из головы пропадали мысли, а тело растекалось в своём убежище вялой нагретой тряпочкой. Ньють молча выползал из тени и поил Йеруша водой из баклаги. Вода текла Найло в рот, проливалась на шею, щекотно стекала на плечи, впитывалась в рубашку. Среди лавы, воды и шуршания пыли Йеруш не мог вспомнить что-то очень важное. То, что поможет подняться на ноги, когда тело снова это сумеет, даже если оно больше не хочет подниматься. Оно должно и всё тут.

К вечеру, когда солнце уползло за макушки холмов, кипящая лава медленно стекла с тела Йеруша. Мысли и голоса стали тише, события давно минувших дней выстроились в стройную ясную цепочку, и Найло удивился, как это он не мог вспомнить о том, что помогало ему встать на ноги, встать и идти. Ведь он никогда не забывал об этом, никогда с того дня, он на всю жизнь запомнил, как стоял в хорошо освещённом коридоре, прислонившись спиной к двери, смотрел на обитые бархатом стулья под стенами и…

Ньють набросил на Йеруша одеяло. Найло, не открывая глаз, нащупал стягивающий ногу ремень, вслепую расстегнул его и с болезненно-блаженным вздохом растянулся на земле. Нужно поспать. Поспать и потом продолжить свой путь.

Утром он это сумеет. Ведь он вспомнил, как подниматься на ноги.

Йеруш скукожился под одеялом. Укушенное место ныло и пульсировало, рубашка на груди и спине вымокла от пота и пролитой воды. Хватит. Он вспомнил. Хватит, хватит, заткнитесь, голоса в голове, уйдите прочь, картинки из прошлого, дайте просто поспать, не нужно больше, достаточно, ну!

Но они не унимались. Твердили своё снова и снова, швыряли его на годы назад, бесконечной спиралью разматывали перед ним события, ожидания, стремления, надежды и заунывные звуки неумолкающих разочарованных голосов…

С шестнадцати лет Йеруш учился самостоятельно, насколько это позволяли свободное время и библиотеки — домашняя и городская. Всё, что так или иначе касалось воды, он изучил в минувшие годы, а теперь погрузился в смежные сферы. Основательно углубил познания в живологии, вывел целый ряд интересных закономерностей влияния воды на расселение и развитие эльфов, а главное: сумел понять, как можно отстранённо систематизировать свои наблюдения за миром и дисциплинировать разум.

Йеруш выяснил, что именно способность к занудному, беспристрастному, глубокому анализу — самое главное для каждого, кто намерен всерьёз заниматься какой-либо наукой. Йеруш пока ещё не придумал, каким образом сможет изучать гидрологию, если родители даже не хотят ничего слышать об этом, — зато понимал, каким образом может сделать себя немножко более готовым к будущему, которого так страстно желает.

Он научился на всякое «это факт», «это устроено так» задавать вопрос «Почему?» — не другим эльфам и не миру (они не ответят или будут нести ахинею), а самому себе, и сам выстраивал логические цепочки. Верными они были или нет — этого Йеруш никогда не знал наверняка, но оказалось, что простой вопрос «Почему?» постепенно приучает подмечать многие вещи в устройстве мира и общества, ничему не позволять безусловности и окончательности. Нужно только смотреть по сторонам пытливо, ничего не считать само собой разумеющимся и стараться быть наблюдателем, не позволять эмоциям слишком сильно захлёстывать свой разум.

При этом Йерушу приходилось уже довольно много работать в банке, подчас целыми днями. По большей части ему было ужасно скучно, прямо как на уроках математики в прошлые годы, но, как и задания по математике, порученную работу он выполнял насколько возможно добросовестно, тем самым отчаянно и терпеливо пытаясь заслужить хоть крошку родительского одобрения.

В последний год за ошибками Йеруша следили не только родители, но и дядя, повсюду таскающий за собой сына, клеще-слизнего кузена. В стремлении получить наконец признание семьи Йеруш находил прикладные применения своего нового подхода дотошного «почему»-наблюдателя, а также беззастенчиво использовал знания, полученные на уроках этикета.

Он бессовестно давил на слабые стороны банковских клиентов, которые временами видел так же ясно, как собственные. В зависимости от ситуации он бывал настойчивым, льстивым или беспримерно учтивым, невероятно сдержанным, подчёркнуто деловым или игривым, как красно-жёлтая рыбка. На короткое время встречи с каждым клиентом банка Йеруш становился именно тем, кто был нужен каждому из этих эльфов в момент встречи: надёжным партнёром, чутким другом, подчёркнуто нелюбопытным поверенным, живой счётной доской, веселящим газом, без пяти минут любовником и чего-вы-там-ещё-изволите.

Йеруш ненавидел бы себя за то, что так грубо играет с чувствами других эльфов, просто надавливая на нужные педали, безупречно ведя для каждого идеальную партию: словами, жестами, взглядами, голосом, телом. Да, Йеруш ненавидел бы себя за это, если бы на эмоции оставались силы, но в рабочие дни он выматывался так, что добирался до дома с абсолютной пустотой в голове и падал в постель, не раздевшись. Сил на ненависть к себе не оставалось.

Год спустя Йеруш за один день добился уговора на размещение средств сразу от двух очень состоятельных эльфов, и это было безусловное, невероятное, блестящее достижение для столь молодого и неопытного банковского работника. Да что там — даже старшие и опытные банкиры, включая принадлежащих семейству Найло, едва ли могли похвастаться большим количеством подобных дней в своей длинной-длинной карьере!

Сияя от гордости, Йеруш отправился в кабинет отца, чтобы сообщить ему о своём успехе. Отец выслушал сына, постукивая кончиком пера по стопке договоров, и сухо произнёс:

— Так, хорошую новость я усвоил, а подвох-то в чём? Кто-то из этих эльфов разыскивается как убийца или ограбил другой банк, или хочет ограбить наш, и ты ему выболтал все секреты — в чём, в чём тут подвох, Йер, я хочу знать?

Эти слова были до того несправедливыми, что у Йеруша перехватило горло. Он не мог противопоставить этой несправедливости ничего, кроме жалких попыток оправдаться, и одновременно страшно злился на себя за то, что ему не хватило ума хотя бы с достоинством промолчать, хотя бы просто развернуться и выйти из кабинета, тихо притворив за собой тяжеленную дверь!

Сколько бы он ни читал умных книг, сколько бы ни наблюдал за другими эльфами и ни учился дисциплинировать собственный разум — не мог убрать из своей головы вколоченное с детства знание: Йеруш Найло — плохой ребёнок, нелепый, неловкий, везде и всегда неуместный, он причиняет окружающим неудобства и с ним непременно должны происходить плохие вещи. Йеруш не знал, как живут, дышат, мыслят, двигаются эльфы, которые носят в себе другое представление о собственной сущности и месте себя в мире.

Общаясь с клиентами банка как друг, счётная доска или без пяти минут любовник, он не был Йерушем Найло, он был просто потомком Найло-банкиров, исполняющим своё предназначение, он ловко напяливал на себя подходящие образы, как парики или шляпы… Но в общении с родителями он не умеет носить парики или шляпы, он может быть только собой, собой, неловким-неудачным-наказанием, которое из кожи вон лезет, чтобы стать хотя бы чуточку меньшим наказанием, — и не может. Не может стать полезным семье, заслуживающим родительской любви, достаточно хорошим, достойным хотя бы тени одобрения.

Йеруш не помнил, как и когда вышел наконец из отцовского кабинета. Но Йеруш на всю жизнь запомнил, как, прислонившись к двери кабинета спиной, он смотрел на хорошо освещённый коридор, на обитые бархатом стулья под стенами, на толстые красно-бурые коврики на полу и понимал, что сейчас ощущает нечто непривычное для себя.

Снова Йеруш Найло оказался недостаточно хорошим для своей семьи, не сумел показать себя достойным потомком своих великих предков. Не оправдал ожиданий родителей. Не сумел быть таким, каким нужно, каким его желают видеть, каким его старались воспитать. Он нелеп, неудачен, неспособен идти по пути своего долга и предназначения, не спотыкаясь на каждом шагу. Снова и снова в устремлённых на него глазах родителей он видит разочарование.

Но сегодня, впервые за семнадцать лет, плохой-ребёнок-недостойный-ничего-хорошего в голове Йеруша вдруг понимает, что уже какое-то время он не чувствует по этому поводу ни мучительной вины, ни отчаяния, ни тоски.

Сегодня, впервые за семнадцать лет, плохой-ребёнок-недостойный-ничего-хорошего в голове Йеруша медленно поднимается на дрожащие ноги и сознаёт, что уже какое-то время он ощущает по этому поводу нечто иное.

Гнев.

Причина вовсе не в том, что он плохо старается.

Причина никогда не была в этом.

***

Сон смыло с Илидора в предрассветной зыбкой серости. Сначала оформилось ощущение замёрзшего носа и стоп, уцепилось за сознание рыболовным крючком, дёрнуло его, подсекло, вытащило из сонных глубин к поверхности яви.

Дракон укутался в плотный кокон из одеяла и собственных крыльев и плавно стал стекать обратно в сонную зыбь.

Но только начал согреваться, возвращаться туда, в невесомо-тихое, как в голове начали трепыхаться хвостики мыслей.

Какой кочерги он попёрся к источнику сам? Он не знает леса, не понимает его, и, как сильно подозревал дракон, — не доберётся до цели даже с сотней карт, если только лес обратит на него внимание и решит, что не хочет, чтобы дракон добрался.

«Чушь», — отмахнулся дракон от упаднической мысли, перевернулся на другой бок. Сквозь закрытые веки он различил мерцание.

«Чушь и ерунда. Если лес вздумает помешать мне на этой тропе — улечу на другую и попробую ещё раз. Я нашёл одну-единственную маленькую машину в подземьях Такарона, даже не зная, как она выглядит. Неужели не смогу найти источник в лесу? С картой? Ха! Ну-ка спи, дурацкая голова, и не выдумывай проблем на ровном месте!».

Высказав самому себе это напутствие, Илидор подумал, что начинает разговаривать словами Йеруша Найло. Засопел, плотнее завернулся в кокон из одеяла и крыльев и велел себе спать. Немедленно и крепко.

Но вместо этого стал думать о Йеруше. Куда его-то понесло по этому лесу? У Найло нет ни голоса, который может успокоить опасность, ни крыльев, на которых можно от неё улететь, ни меча, вообще ничего нет, кроме страстной одержимости своей целью. Вдобавок этот ненормальный попёрся в лес незнамо с кем. Найло сказал: «Меня отведёт Ньють», но, во-первых, котули ничего не знают о кровавом водопаде, который ищет Найло, а во-вторых, Ыкки совершенно ясно говорил Илидору: Ньютя завялили.

Ну пускай Ыкки что-то напутал — дракон даже хотел бы, чтоб напутал, дракон вовсе не считал ту драку достаточно серьёзным поводом завялить хорошего, годного кота, и странно, что сами котули настолько всерьёз восприняли её. Впрочем, если считать драку нападением на храмовника… Словом, даже если Ыкки что-то напутал и Ньють жив-здоров, и откуда-то знает дорогу тому месту, что требуется Йерушу, — никакого Ньютя не было с котулями, когда они уходили из прайда. Откуда ему было взяться в селении волокуш?

С кем на самом деле Йеруш отправился вглубь леса?

Дракон засопел, зажмурился. Сквозь веки продолжало просвечивать желтовато-оранжевым — видно, занимается рассвет, то-то сделалось так зябко.

Ну вот какой кочерги Йеруш ушёл в лес без Илидора?

И что Илидор будет делать у своего озера без Йеруша, даже если доберётся туда, куда ведёт карта? Даже если он увидит тех существ, похожих на мелких хробоидов — что он в них поймёт, спрашивается?

«Я что-нибудь придумаю», — твёрдо пообещал себе Илидор.

Кто-то в его голове, говорящий голосом Йеруша Найло, ехидно ответил, что это никакое не обещание, а пустое сотрясание воздуха, ведь на самом деле золотой дракон понятия не имеет, что будет делать с источником. Кроме как стоять и пялиться на него.

Илидор сделал долгий-долгий вдох, такой, что голова закружилась. Потом — такой же долгий выдох. И признал, что заснуть ему сейчас уже не удастся.

Медленно сел в одеяльно-крылатом коконе, несколько мгновений покачивался туда-сюда, а потом наконец открыл глаза.

И тут же остатки сна кубарем скатились с дракона и разбежались по траве.

Сквозь веки он видел вовсе не рассвет. Это в почти ночной ещё серости мерцали, словно сухой огонь, узоры, вырезанные на стволе поваленного дерева. Ствол откуда-то взялся прямо перед вырезанным из дерева оленем, который вчера встретил дракона на поляне.

А на стволе сидела гигантская, с человека размером, взъерошенная птица и пялилась на дракона. В мерцании знаков на древесном стволе Илидор видел только её крылатый силуэт и блестящие во тьме глаза.

***

Какой-то кочерги Ньють сворачивает с того, что можно считать дорогой между холмов, и ведёт Йеруша по длинной узкой тропе, которую теснят боками выщербленные валуны. Йеруш шагает, прихрамывая, — укушенная змеёй нога побаливает и её приходится ставить на внешнюю сторону стопы — получается ни дать ни взять походка грибойца. Пожалуй, не удивительно, что те не любят наносить визиты вежливости соседям — таким тихоходом далеко не утопаешь, а волочи-жуки и мураши, наверное, грибойцев не возят. Чудо ещё если за еду не принимают. Или принимают? А ведь было бы здорово, прокатись по лесу какая-нибудь войнушка между людьми и грибойцами, и чтобы люди во время этой войнушки скармливали пленных грибойцев своим боевым волочи-жукам. То есть, конечно, это было бы здорово с точки зрения истории Старого Леса, а не потому что так уж весело нарушать законы пищевой цепочки.

Непременно нужно будет узнать у Рохильды, не случалось ли в лесу чего-то подобного.

Тропа между валунов ведёт в тупик – кто знает, что можно ожидать увидеть в таком месте, но точно не… это.

Стол со стеклянными пробирками стоит прямо под открытым небом, доступный солнцу и клубам мельчайшей серой пыли, которую гоняют по этим местами все ветра старолесья. Стол наполовину закрыт изваянием, которое зачем-то установили прямо перед ним, — это беловато-серая человеческая фигура, не то вылепленная из глины пополам с песком, не то вытесанная из неведомого Йерушу камня. Фигура женская, коренастая, у неё мускулистые и полные руки-ноги, широкие плечи и спина, сильная, гибкая талия. Волосы, прикрывающие шею, — буро-коричневые, они сделаны не из камня — то ли пакля, то ли высушенные водоросли. Такого же цвета пятна тянутся вдоль тела, прорисовывают позвонки, часть верхних рёбер, локти. Всей одежды на фигуре — набедренная повязка и полоса ткани на спине, уходящая в подмышки.

Какого ёрпыля это изваяние поставили прямо перед столом? Оно закрывает от Йеруша вереницы выстроенных на столешнице банок, пузырьков, горшочков. Найло видит только малую часть этого нежданного лесного богатства: вот краешек стойки с цветными флаконами, вот на каменных ступеньках выстроены блестящие глазурованные горшочки, каждый размером с ладонь, каждый накрыт фигурной крышкой. А вот тигель, ступка и пестик, а там виднеется из-за бедра изваяния край кожаного мешочка, наверняка с горикамнем.

Стол окружён малорослыми осинами — первые обычные деревья, которые Йеруш видит в холмах, а не на их границе. По веткам прыгают синепузые птички — первая старолесская живность, которую Йеруш встречает в этом дивном месте. Движения птичек резки, а сами они необычно молчаливы. Ветра нет, но под основаниями валунов, окружающих этот закуток, слегка шевелятся высокие груды травы вперемешку с соломой.

Открытый всем ветрам стол — чистый, словно его кто-то заботливо протирал тряпочкой к приходу Йеруша. Протирал столешницу и ножки, скрещённые знаком Х, который означает аффикс «не». Кто-то протёр также все склянки, горшочки, подставки — блестело на солнце стекло, играл на глазурованных боках посуды дневной свет.

Йеруш стоял шагах в пяти от стола, стараясь не опираться на укушенную ногу, и смотрел на всё это невыразимое изобилие, с трудом веря, что не спит или что ему не напекло основательно голову в этом долгом, долгом, пыльном и молчаливом путешествии.

Ньють за спиной Найло стоял так же недвижимо, как серо-белая фигура у стола. И Йеруш вдруг, как-то совершенно спокойно и очень отстранённо понял: как он не видит, чтобы двигалась от вдохов-выдохов спина серо-белой статуи, как не слышит её дыхания — так же он не слышит дыхания Ньютя.

Ни разу за всё время пути он не слышал от Ньютя не только слов, но и вздохов, хрипов, хмыканья, фырканья, сопения, котуль не храпел, не кашлял, не прочищал горло, не шмыгал носом — не издавал ни единого звука, который издают живые существа.

Йеруш осторожно скосил взгляд, пытаясь понять, насколько далеко стоит котуль. Ничего не понял и стал разглядывать мешки и ящики, наваленные в беспорядке неподалёку, справа у стола. В отличие от него, мешки и ящики были прикрыты истрёпанным навесом — чья-то скверно выделанная, сморщенная кожа, кое-как закреплённая на иссохших деревяшках. Вокруг деревяшек навалены камни. Из-под одного торчит не то лямка рюкзака, не то узкий ремень. Земля вокруг навеса выглядит основательно и многократно перекопанной.

Неожиданно в нос лезет запах нагретой почвы, подгнившего дерева, подгнивших шкур.

Йеруш непроизвольно дёргает верхней губой, обнажая мелкие, округло-острые зубы. Он хочет сделать шаг назад, а потом ещё и ещё, и так шагать до тех пор, пока не выберется обратно на дорогу между серо-жёлтых холмов, а потом – ещё дальше, по тропе, прочь от этого места.

Но Йеруш делает только один шаг назад, потому что за его спиной стоит Ньють и Йеруш не слышит его дыхания.

Над столом начинает виться невесть откуда прилетевшая зелёная муха, и её жужжание кажется оглушительным.

Найло сердито, рывком разворачивает плечи и шагает вперёд, к столу со склянками, к серо-белому изваянию с коричневыми отметинами вдоль хребта, на локтях и верхних рёбрах.

Под ногами Йеруша шуршат мелкие камешки, и замершая у стола фигура вздрагивает.

Найло останавливается как вкопанный. В первый миг ему кажется, что солнце слишком напекло голову, во второй — что движение статуи ему почудилось. В третий миг Йеруш теряет дар речи, потому что стоящее перед столом существо медленно оборачивается — неживое серо-белое тело, волосы-пакля, коричневые отметины на ключицах, нижних рёбрах и скулах.

Оно смотрит на Йеруша жёлтыми глазницами-светляками без всякого намёка на зрачок.

***

— Ого! — восхитился Илидор, поднялся на шаткие со сна ноги и, запахнувшись поплотнее в одеяло, подошёл к сияющему символами древесному стволу.

Это был не кряжич. Очень старая липа – до сих пор дракон не видел таких старых лип в лесу.

Огромная птица следила за драконом блестящими круглыми глазами.

— Интересно!

Он медленно вёл по сияющим знакам самыми кончиками пальцев, и пальцам делалось тепло, словно кто-то дышал на знаки с той стороны, как на стекло.

Птица следила за рукой Илидора, не мигая.

Он медленно, задумчиво оглаживал пальцами линии, словно считывая каждый потаённый смысл каждого знака: вот плетение, означающее не то воду, не то девичью косу, вот солнечный круг с оборванным краем, вот кувшин с растущим из него деревом.

Много знаков, которые ничего не означают, — или же золотому дракону неизвестен их смысл, ведь он чужак в старолесье.

Дракон оборачивается ко взъерошенному птичьему силуэту — тоже взъерошенный ото сна, и какое-то время они молча смотрят друг на друга. Потом Илидор спрашивает:

— Это ты нарисовала знаки? Что они означают? И какой кочерги ты тут делаешь, Нить?

***

Йеруш смотрел в глаза-светляки голема и ощущал, как изнутри головы шарашит в затылок обитой ватой молоточек. Каждый удар отдаётся в висках, а потом утекает в хребет и резонирует почему-то в локтях, делая их мягкими и безвольными, как вата, которой обит молоточек. Другая часть головы деловито формировала варианты действий: рублеными безэмоциональными блоками ставила друг на друга факты, как кубики, и сформировав один блок из фактов, тут же начинала возводить рядом другой. Ещё какая-то часть сознания Йеруша добросовестно отрабатывала самую очевидную реакцию на происходящее: бегала кругами в своём закутке и орала бессвязное.

— Ну и какого ёрпыля ты тут происходишь? — Требовательно спросил Найло и сложил руки на груди. — Ты самая важная штука в этих краях? А кто-нибудь живой тут есть?

Судя по движениям век, голем посмотрел на острые локти Найло — возможно, прикидывал, могут ли они его продырявить. Синепузые птички на осинах вдруг принялись наперебой чирикать.

Йеруш ткнул большим пальцем за своё плечо:

— Этот тупой кот взялся отвести меня к кровавому водопаду. Но это место как-то не похоже на кровавый водопад, это место похоже на нечто совсем другое, тут очевидные проблемы и с водой, и с кровью.

— Ньють не обещал вести коротким путём.

Голос у голема оказался скрипуче-гулким, как если бы крупный обломок скалы тёрся о другой обломок скалы, а эхо разносило каждый звук на переходы вокруг.

— Так. Мне нужно к источнику живой воды, — очень ровным голосом произнёс Йеруш. — Приблизительно немедленно.

— Невозможно.

— Невозможно, значит. — Деловитая морщинка прорезала лоб Йеруша между бровей. — Так-так-так. Когда кто-то говорит «невозможно», он обычно не имеет в виду «нельзя вообще». Он на самом деле говорит: «Эй, это долго, дорого, хлопотно, заморочено, я не хочу с этим возиться. Просто отстань», — вот что на самом деле говорит тот, кто произносит слово «невозможно». Потому спрошу так: какие есть варианты, если я не отстану?

Йеруш приятно улыбнулся, и на ближайшем дереве, поперхнувшись, умолкла синепузая птичка.

Лицо голема взрезал оскал — улыбка, открывшая неровные, стёсанные зубы-щебень.

— Мне очень нужно к кровавому водопаду, — повторил Йеруш. — Кот повёл меня длинным путём, чтобы я договорился с тобой? Ну, давай договариваться.

От усилий, которые Найло прилагал в попытках угадать, какой уговор сможет устроить это странное существо, у него начало позвякивать в ушах. Хотя, конечно, ломать голову не было никакого смысла, ведь для этого нужно понимать прорву вещей, которые не могут существовать в действительности: например, что это за штука стоит перед ним, откуда она взялась, почему разговаривает, чего ей не хватает в жизни для счастья и при чём тут Йеруш Найло.

— Ты должен взять с собой других. Потерянные дети леса помогут тебе, если ты поможешь им.

То, что Йеруш сначала принял за травянисто-соломенную кашу у основания валунов, пришло в движение.

Это месиво из сухой травы, опавших осиновых листьев, кусочков скорлупы, пыли, ошмётков кореньев, обрывков пакли смешалось и тут же разделилось на тонкие, хрусткие, едва ли не полые внутри клубки вроде перекати-поля. В этом состоянии продержались миг или два — рассыпались и сжались, стали месить-перемешивать себя, словно тесто, и отчётливо вонять мокрой шерстью.

Йеруш смотрел на них и не понимал, что именно видит. Даже предположить не мог, хотя очень старался.

Месиво застыло, содрогнулось, словно сглатывая комок шерсти, и выплюнуло… котулю. Старую, сухонькую, с серой и местами свалявшейся шерстью. Котуля поёжилась, прищурилась от солнца и медленно побрела к голему. Дошаркала до стола с пробирками, ткнулась в него бедром и встала, не поднимая глаз. Котуля не дышала и не издавала звуков.

Йеруш снова покосился за спину, но снова не увидел Ньютя, а обернуться и посмотреть отчего-то было неловко — как будто тем самым Йеруш бы показал, что подозревает котуля в чём-то плохом. Хотя какой же тут может быть подвох, право, о чём вы.

Таращась на старуху и косясь назад, Найло упустил появление ещё двоих котулей — полосато-рыжего подростка в обгоревшей жилетке и молодой женщины, чёрно-белой и до того пятнистой, что в глазах сразу зарябило.

А месиво из пыли, трав и соломы разбилось на две кучи, они встряхнулись по-собачьи, потянули спины и потрусили к голему, на ходу обретая формы очень крупных дымчато-серых волков. Глаза у волков были человеческие: миндалевидные, с белками, голубыми и серыми радужками.

— Оборотни? — непринуждённо произнёс Найло пересохшими губами. — Что за шпынь творится в этом месте? Дохлые котики и дохлые пёсики. Ты всерьёз говоришь, что мне нужно им помочь? А можешь повторить это или не повторять, а то я очень надеюсь, что ослышался?

Веки голема опустились, голова повернулась влево-вправо — он оглядывал окруживших стол усопцев.

— Ты без них не отыщешь путь. Они без тебя не войдут в дверь.

У Йеруша закружилась голова, и ещё он ощутил, что сейчас смотрит на всё происходящее с какого-то не очень подходящего ракурса, и этот ракурс делает разговор недостаточно конструктивным. Потому Найло неспешно, чтобы не причинить ещё больших неудобств больной ноге, опустился наземь, прямо в пыль, пачкая многострадальные штаны. Уселся, осторожно подтянув к себе колени, поставил на них локти, сложил пальцы шалашиком. Уставился на голема бешеными сине-зелёными глазами.

— Давай предметно, а? Я хочу понимать, на что подписываюсь. На что конкретно.

Голем на миг прикрыл глаза, прочистил горло с шорохом каменной крошки, скользящей по горному склону.

— Потерянные дети Леса не дошли до конца дороги. Им нужно добраться. Они знают пути. Им подойдёт дорога, которая кончается в виду кровавого водопада. Ведь ты выбрал этот путь? Ты выбрал его? Подтверди.

— Я выбрал его, — сотрясаясь от беззвучного смеха, согласился Найло и клюнул носом воздух.

— Потерянные дети Леса имеют только желание закончить свою дорогу, но нужно больше, чем желание. Они знают дорогу, но не в силах заплатить за вход. Для этого нужен живой и жаждущий, чьё сердце горячо, а воля крепка. Ты их проведёшь. Поможешь потерянным детям найти ихнее. Тем отыщешь путь к своему.

— Что там ещё за вход? Что за плата? Мёртвые котики не собираются приносить меня в жертву, а, а? Это будет очень гнусно, а они ведь котики, а не гнусы, хотя жертвоприношения вполне в духе этого мрачного места, но я не готов быть в его духе, это понятно котикам, пёсикам и кто там ещё встретится нам на пути?

— Они — твой водырь и твоя защита. Ты — их ключ.

Йеруш говорил с големом, смотрел на оборотней-усопцев и на котулей-усопцев, смотрел и понимал, очень хорошо понимал, что мир вокруг него сейчас очень не в порядке. Возможно, его голова тоже не в порядке. Но Йеруш был заперт внутри своей головы и почти ничего не мог поделать с тем, что в ней творилось, совсем ничего не мог поделать с происходящим вокруг и потому выбирал играть в игру. Играть с реальностью и со своей головой в такую игру, словно всё происходящее — полностью настоящее и более-менее ожидаемое, потому нет надобности ему удивляться и задавать десяток предсказуемых и тупых вопросов, ответы на которые ничего не изменят. Нет, нужно всего лишь успеть заключить сделку, выгодно договориться с этой реальностью, пока она не сменилась какой-нибудь ещё. Договориться и уложить новые правила в русло своего движения — ну а что ещё делать – споткнуться о внезапность, рухнуть наземь и валяться, скорбно подёргивая ногой?

Потому Йеруш говорил с големом, смотрел на усопцев-оборотней и усопцев-котулей и смеялся беззвучно. Если голове хочется сейчас смеяться и рассматривать мёртвых зверюшек — ну ёрпыль бы с ней, пусть.

В конце концов, именно потому, что Йеруш Найло очень лояльно относился к выходкам своей головы, он и стал одним из лучших гидрологов Эльфиладона.

***

— Откуда ты тут взялась? — требовал ответа Илидор. — Как ты меня нашла? Разве непонятно было, что я не хочу сейчас никакой компании?

— Понимаю я.

Волокуша стояла, потупившись, и выглядела ужасно виноватой: шея втянута в плечи, пальцы стиснуты, крылья плотно-плотно прижаты к телу, в точности как бывает иногда у Илидора. Но если Илидор с прижатыми к телу крыльями напоминал порывисто-поджарую статую, созданную из текуче-тревожного камня, то Нить скорее, походила на котёнка, закутанного в пушистый платок.

— Знаю я, ты хочешь один быть на этом пути, — тихонько проговорила она. —Я навязываться долго не буду. Только слова друга твоего перескажу. Только о небе мне спеть попрошу. Я уйду сама скоро. Я быстро уйду. Ещё быстрее уйду, если ты скажешь. Просто нельзя мне было не пойти тебе вслед, Поющий Небу. Я иду в твой след. Всё, что я делаю, делает меня.

Илидор сердито цокнул языком и отвернулся. Ну что, не прогонять же её теперь! Если она услышала в его словах какую-то великую важность и набралась смелости уйти из своей повседневности за этой важностью… наверняка наплевав на какие-нибудь волокушинские запреты… то отправить её назад будет очень жестоко. Всё равно что ударить по щеке того, кто искренне тебе улыбается.

К тому же волокуша может быть полезна. Ведь она знает лес.

***

Йеруш вышел из обиталища голема обратно в мир серо-жёлтых холмов, разваленных башен и бешеных змей и теперь стоял, поджимая внезапно разболевшуюся укушенную ногу, дышал сухим пыльным воздухом, смотрел на стену кряжичей и сосен. Стена деревьев, сочных, высоченных, бессовестно-зелёных, стала быть в сотне шагов, прямо за ближайшим холмом, хотя прежде её тут совершенно точно не было.

Йеруш постоял-постоял, посмотрел на неё, а потом пошёл к ней. А усопцы смирной стайкой потрусили за ним. Теперь помимо Ньютя с Йерушем шли к кровавому водопаду ещё трое котулей-усопцев и двое усопцев-оборотней.

— Чем сильнее желаешь пройти, тем прочнее будет замок, — напоследок сказал ему голем. — Тем выше плата за вход. Насколько велико твоё желание? И помнишь ли ты, что его одного недостаточно? Нужно больше, чем желание.

Этот напев основательно утомил Йеруша. По его мнению, достаточно было один раз убедиться, что некто желает пройти каким-то путём, чтобы на этом завершить все расспросы. Или голем всерьёз считал, что в какой-то момент Найло хлопнет себя по лбу и скажет: «О нет, ты знаешь, я решил, что выбираю совсем другой путь, да, можно вернуть меня на опушку леса, и я убегу обратно в Эльфиладон»?

Я же сказал тебе, что выбрал этот путь, дурацкая каменная башка. Я сам выбираю свои пути. Не всегда безошибочно, но всегда самостоятельно. Уже довольно давно.

Знал бы ты, страненнький голем, насколько это может быть трудно — выбрать свой путь. Ведь это не просто дорога, на которую ты ставишь ноги так же, как поставил бы их на любую другую дорогу. К каждому пути прилагается ещё и бесконечность сопутствующих обстоятельств, условий и гирь на ногах. И да, недостаточно одного лишь желания, чтобы сделать действительный выбор… Уж я-то знаю, поверь!

Холмы и жёлто-серые пыльные дороги остались позади. Теперь они снова шли по старолесью: Йеруш Найло, котуль Ньють, не поднимающий на него глаз, ещё три тихих котуля, очень старающихся быть незаметными: старуха, женщина и подросток. И два оборотня, которые трусили по лесу, вывалив набок языки и пованивая тухлятиной.

Почему-то голова Йеруша сейчас не осмысливала встречу с големом и животных-усопцев. Может быть, голова решила, что мёртвые зверушки, которые ведут его к некоему входу, где ему предстоит открыть какую-то там дверь — это слишком, и стоить подумать об этом не сейчас, а когда-нибудь потом, когда мёртвых зверушек не будет поблизости. А может быть, голова просто слишком привыкла прокручивать в себе события минувших дней по кругу, при каждом случае, который ей хотелось считать удобным, и в силу привычки не могла сейчас прервать этот цикл.

Найло шёл по Старому Лесу в компании животных-усопцев и ничего не видел перед собой. Он снова погряз среди отзвуков давно минувших дней, во времени выбора…

— Меня нет на этом пути, — говорит Йеруш твёрдо и раздельно, прижимает к груди стиснутые ладони.

Родители смотрят на него с таким недоверчивым изумлением, словно он выскочил из камина голышом. В камине уютно потрескивают дрова, и это единственное уютное, что сейчас есть в доме Найло.

— Меня никогда не было на этом пути, никогда, это ошибка, это не моя дорога, а я не её, понимаете? Вынуждать меня идти чужим путём — бессмысленно, жестоко и так нелепо, это всё равно как притащить в банк лодку и сказать ей: «Эй, лодка, ты должна быть хорошей счётной доской, мы все очень рассчитываем на тебя, мама рассчитывает на тебя, отец возлагает надежды, надежды надёжны, давай-ка, лодка, не подведи нас!».

За дверью шуршит — кто-то из слуг подслушивает в коридоре.

— Но лодка не будет счётной доской, — Йеруш носится туда-сюда по каминной, путается в собственных ногах, путается в ковриках, путается в словах. — Лодка не может быть счётной доской, понимаете, слышите меня, да, да, ну пожалуйста, скажите, что вы слышите меня! Скажите, что вы понимаете, о чём я! Лодке нужно в море! Мне нужно в университет или в море, или к лодке, понимаете меня, понимаете, да? Мне нужна гидрология! Пожалуйста! Я могу стать учёным, я могу сделать что-то важное, вы понимаете, вы слышите меня, я сумею создать или открыть что-то большое и значимое, важное для всех эльфов Эльфиладона…

— О, — без улыбки говорит отец. — Юношеский максимализм. Даже не знаю, Йер, это так оригинально.

— Никакой у меня не максимализм! — Йеруш повышает голос, его щёки горят. — Я с детства хочу изучать гидрологию, вы это знаете! Сколько я просил дать мне книги, я просил позволить мне списаться с университетом, а вы ничего не позволили, ничего, вы даже пруд уничтожили, да ёрпылем шпыняйся оно всё, рыбки-то вам что плохого сделали, что?!

— Йер! — мать хватается за голову. — Не смей выражаться!

— Вы так отгоняли меня от гидрологии, словно она меня укусит, или словно это каприз, а я — ребёнок, который требует конфету, но я не требую конфету, я хочу изучать гидрологию! А банк я не хочу, в банке нет воды, там даже фонтана нет, там только тупые эльфы, скучные цифры и «Скажи-ка, Йер, в чём подвох», это выматывает меня, это убивает меня! Я не на месте на этом пути — мой путь в науке, а не в каком-то дурацком банке… я хочу сказать… чей бы он ни был — это не мой путь, меня там нет, ну поймите же это, ну услышьте вы меня!

— О небо, — мать прижимает пальцы к вискам, руки её дрожат. — Этот ребёнок всю жизнь выматывал мне нервы, и это после всего, что я в него вложила, а я-то надеялась, а я так хотела, чтобы он был хотя бы капельку, хотя бы крошечку приличным эльфом! Я боялась, о небо, я ведь так боялась, что он окажется недостойным всех наших усилий! Но чтобы так, чтобы так, о-о небо!

— Да знаю я! — впервые в жизни Йеруш в присутствии родителей кричит и топает ногами. — Хватит мне твердить об этом, хватит, я уже не могу этого слышать! Ты понимаешь, я слышу это семнадцать лет, я состою из этих слов, твои разочарования у меня по венам текут вместо крови, настолько их много! Я знаю, что нихрена не оправдываю ваши ожидания! Я всю жизнь их не оправдываю! Только какого ёрпыля это моя проблема? Ведь это ваши ожидания!

Мать пошатывается, словно получив пощёчину.

— О, как удобно! — Голос отца звенит от негодования. — И как красиво это звучит, Йер! Ты сам выдумал эти слова или где-то подслушал? А скажи-ка, мой грамотный сын! Ты никогда не пытался задуматься обо всём, что мы вкладывали в тебя в течение всех этих лет? А? Ты никогда не пытался представить, где бы ты был без своих учителей? без нашего дома? без нашей поддержки? без семейного дела, благодаря которому возможны поддержка, учителя и дом? Кто обеспечил твоей голове питание знаниями, наполнение культурным багажом? Кто заботился о тебе всё это время, кормил, лечил и сносил твои дикие выходки? Кто обеспечил твой прекрасный безбедный быт, хочу я знать? И каким бы ты был без всего этого? Без всего этого — развился бы ты настолько, чтоб хотя бы суметь произнести слово «гидрология»?

Теперь пошатывался Йеруш. Красные пятна покрывали его щёки и медленно стекали на шею.

— Разве после всего этого, — отец наставил на него указательный палец, — после всего, что мы дали тебе, мы не имеем права на какие-то ожидания? Ведь пока что мы только вкладывали, вкладывали, вкладывали в тебя, как в ценные бумаги, вся наша жизнь во многом была посвящена тому, чтобы заботиться о тебе и обеспечивать ресурсами для будущего развития, чтобы поставить тебя на ноги и сделать новым столпом, на который сможет опереться семья. Дать кому-то жизнь — означает отказаться от части собственной жизни, Йер! Если в семье появляется ребёнок, прежняя жизнь родителей заканчивается навсегда, заканчивается неумолимо, без возможности отыграть, взять передышку, побыть ленивым, безответственным, слабым! Как только у тебя появляется ребёнок — ты начинаешь планировать каждый свой поступок, исходя не только из своих интересов и желаний, ты понимаешь, каждый поступок, каждый день, в течение многих-многих лет! Ты идёшь в дозор и не имеешь морального права покинуть свой пост! Ты не можешь устать, передумать, пренебречь — ты несёшь свой дозор! Ты включаешь ребёнка в свои планы на всё, и очень часто тебе приходится поступиться и этими планами, и своими интересами и нуждами ради интересов и нужд ребёнка! Своим временем, силами, желаниями! Своей жизнью! В течение многих-многих-ёрпыльная-бзыря-лет! Ты абсолютно уверен, что, вложив в тебя всё это, мы не имеем права даже на ожидания?

Йеруш держался за голову, вцепившись в свои волосы, и покачивался туда-сюда.

— Ты этого не понимал? Не понимал этого семнадцать лет просто потому, что никто не говорил тебе об этом словами? И ты действительно считаешь, что можешь видеть суть каких-либо явлений, если не сумел додуматься даже до столь простой истины? Всерьёз будешь настаивать, что при такой наблюдательности из тебя может получиться учёный? Ты действительно думаешь, что у тебя хватает мозгов и характера, чтобы принимать какие-то решения? Но ты никогда не решал ни ёрпыля, Йер!

Голова Йеруша шла кругом, в глазах кипели слёзы ярости и бессилия. Он был неправ и в то же время он был прав, только наблюдатель внутри его головы не мог сейчас занудно спрашивать «Почему?», разбираться в причинах и следствиях, строить логические цепочки и нащупывать какие бы то ни было ответы. Наблюдателю критически не хватало опыта. Наблюдатель бегал по голове кругами, вцепившись в свои волосы, и вопил от ужаса.

— Банк в Сейдинеле — это не моя жизнь, — едва слышно прошептал Йеруш. — Меня в ней нет. Ты понимаешь? — Он поднял на отца глаза, полные слёз стыда и бессилия. — Я знаю, что вы не этому посвятили семнадцать лет. Вы посвятили семнадцать лет другой истории. Но в той истории нет меня. Ты понимаешь? В ней! Нет! Меня!

— А где же ты есть, Йер? Какую другую жизнь ты знаешь? — тут же парировал отец. — В какой другой жизни ты умеешь больше, в чём ты разбираешься лучше, где ты пребываешь в большей безопасности, на каком месте способен дать миру больше? Бросишь семейное дело — перечеркнёшь семнадцать лет нашей жизни и поставишь под удар всю семью. Да и самого себя тоже. Ради чего? Ради чего конкретно?

Йеруш не мог найти ни ответа, ни единого слова возражения, ни одного самого маленького и хоть сколько-нибудь весомого слова. Он дышал тяжело, как после долгого бега, и смотрел на отца безумным взглядом. Слёзы высохли, не пролившись, теперь глаза просто пекло. Верхняя губа подёргивалась, обнажая клыки.

— Разговор беспредметен, — твёрдо произнёс отец и покачал головой, словно показывая, насколько ему сложно поверить в происходящее. — Разумеется, я не могу силой заставить тебя исполнять свой долг, не могу привязать тебя, чтобы ты не погнался за сверкающим туманом. Ты ведь уже взрослый, Йер, да? Но если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно.

Опустив взгляд, Йеруш мгновение смотрел на лежащие на полу шкуры, потом его шатнуло, он взмахнул руками, восстанавливая равновесие, и повернулся к выходу из комнаты, его снова шатнуло, и ноги едва не подломились. Йеруш двигался так, словно намеревается одновременно упасть замертво и станцевать. Голова дёргалась, как будто шею защемило тиком. Родители смотрели ему вслед в оглушительном молчании.

Полночи Йеруш метался по комнате в тщетных попытках успокоить разум, но так и не придумал ни одного достойного возражения на слова, сказанные отцом. Не сформулировал ни одного хорошего ответа на заданные вопросы. Переосмысливая ситуацию так и эдак, он раз за разом соглашался: слова отца справедливы как минимум отчасти, это та правда, которая действительно есть у родителей, и бросить всё — большая подлость по отношению к ним, большая глупость и неосмотрительность, чернейшая неблагодарность и подлинное безумие, поскольку на пути побега действительно нет ничего, кроме сверкающего тумана, которому лишь воображение придаёт осмысленные, но оттого ничуть не более реальные формы.

Но правдой было и то, что жизнь воды — единственное, что когда-либо по-настоящему интересовало Йеруша, что расчёсывало его любопытство и зажигало огонь в глазах. Правдой было то, что он старался найти компромисс между долгом и мечтой, но ни разу его мечта не была принята во внимание как что-то, достойное хотя бы обсуждения, хотя бы внимательного взгляда. И либо он перестанет жить навязанную жизнь, пойдёт собственной дорогой сегодня же, прямо этой ночью — либо у него не хватит на это духа уже никогда. И маленький пресноводный ручей не получит шанса сделаться чем-то большим, он не станет огромным и бескрайним морем… или не иссохнет в тщетной и бесславной попытке до него добежать.

В самый тёмный час ночи Йеруш принял решение и покинул родной дом с одним лишь небольшим рюкзаком за плечами. Путь Йеруша Найло лежал в домен Ортагенай. Маленький ручеёк побежал к огромному и бескрайнему морю.

Как только ограда родного дома осталась за поворотом улицы, а впереди замаячила стоянка ночных экипажей, идущих на юг и юго-восток, на Йеруша снизошёл абсолютный покой и ощущение никогда не изведанной свободы. Он вдыхал шелковисто-прохладный воздух глубоко и жадно, и от запаха ночных цветов у него кружилась голова. Йеруш знал, что покой и ощущение свободы продлятся недолго, знал, что чувство вины никогда не перестанет его жрать, знал, что обрекает себя на бесконечный и бесплодный спор с голосами родителей, которые будут звучать у него в голове неумолчно.

Он знал, что в его памяти навсегда отпечатаны огненным оттиском последние услышанные от отца слова: «Если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно».

Однако Йеруш не считал себя безнадёжно глупым и бесчестным, потому выбрался из дома через окно.