Дракоморте

Имбролио

Рохильда ведёт лекарку между деревьев, показывает целебные растения. Вот потогонка-ягода, вот длинные гибкие листья заивенника, которые можно использовать вместо бинтов, если только раны уже не кровоточат. А вот побеги спиртянки, сок которой не пускает к ранам нагноение…

Нужно набрать побольше целебных растений, далеко не везде они растут так охотно и густо, как тут, возле вырубки, куда в обычное время почти никто не приходит. А ведь путь предстоит длительный и сложный. Да что там — опасный путь предстоит и паршивый.

Нужно набрать побольше целебных растений, но не годится забирать всё, что так щедро предлагает им лес, и Рохильда внимательно следит, чтобы лекарка не жадничала. Очень неосмотрительно забирать без остатка все дары, которые тебе предлагают.

***

А в лекарском шатре Юльдра пытается спасать умирающего жреца.

Юльдра сидит подле жреца и сосредоточенно, упорно ловит краешек его сознания своим. Когда-то эльфский маг умирения, хотя и сильно недоумевая, согласился объяснить Юльдре, как направлять к телу хворого успокоительные потоки бурлящей вокруг жизненной энергии. Объяснения Юльдра вроде как понял, но воплотить советы на практике не смог ещё ни разу — о чем, собственно, и предупреждал его эльфский маг, говоря: «Твой талант — вовсе не про лечение. Что за шпынь ты удумал?».

Впрочем, едва ли даже тот эльфский маг мог бы сживить пробитый до мозга череп, ничем не затворяемую рану.

А Юльдра пытался. Он очень следил за выражением своего лица — ему всё казалось, что за ним до сих пор, не сводя полных надежды глаз, наблюдает лекарка.

Она надеялась. Сама лекарка никак не могла помочь этому несчастному, истекающему кровью на лежанке.

Его звали Цостам, сын Менаты. Вчера утром что-то рухнуло на него с дерева и пробило череп, и с тех пор из раны на виске всё сочилась и сочилась кровь, всё темнела, густела, но не останавливалась и пахла всё хуже — сначала чем-то едким, потом прелым, теперь — гнилью и болотом. Через отколовшийся кусочек черепа виднелся слизкий серо-розовый мозг.

Юльдра сидел подле лежанки и пытался, пытался уцепиться за край сознания Цостама, понятия не имея, как это поможет несчастному, даже если у Юльдры вдруг получится. Но не мог же Юльдра просто дать Цостаму умереть, не попытавшись сделать хоть что-то.

Этот жрец был с Храмом годы — с самого первого спуска в подземный город Гимбл, когда ещё купол Храма не осветил своей белизной гномские норы, а квартал не получил название Храмового. В тот день лишь несколько жрецов, самых отважных и крепких в своей вере, шли говорить с советниками короля. Цостам был с Юльдрой, когда тот впервые рассказывал гномам о человеческой вере и просил дать возможность нести солнечный свет в подземья. Юльдра помнил тот день, то волнение, горящие глаза своих жрецов (да и его глаза наверняка горели тоже!), заверения и обещания, огромность и величие подземий. Помнил, как захватывало у них дух, когда они впервые шли по мостам над пещерными гейзерами, как носились над ними потоки прохладного воздуха, и внимательными красными глазами следила за жрецами привратная машина — змея-сороконога. Сердито гремела она металлическими сочленениями хвоста, пригибала голову и с надеждой зыркала на гнома-механиста, словно спрашивая: можно я сброшу этих человечков вниз, можно, да?

Цостам любил подземья. И надземья. И гномов, и людей, и жизнь, и вот этот самый Старый Лес, который даже не успел толком узнать и на опушке которого сейчас умирал, потому что с дерева ему на голову свалилось неведомо что, а Юльдра никак не мог зацепиться своим сознанием за сознание Цостама.

Если бы только Юльдра мог. Если бы ему удалось передать Цостаму живительную силу той бурлящей, питающей энергии, которой напоен мир и которой не ощущают обычные люди!

Юльдра понимал, что не может помочь Цостаму. Понимал, что в этом нет его вины. Повторял и повторял себе, что даже эльфский маг умирения не сумел бы зарастить рану Цостама, куда уж ему, Юльдре — ведь он не эльф и не маг умирения. Он лишь чувствует вокруг себя живительную энергию мира, как мягкую перину, и хочет показать её другим.

Люди почти никогда не умеют взаимодействовать с магическими потоками. Людям не хватает для этого дисциплины ума — так говорил эльфскй маг умирения, который и сам бы не смог исцелить раны Цостама.

Цостам умирал. А верховный жрец старолесского Храма снова и снова пытался поймать его ускользающее сознание, потому что невозможно было просто сидеть рядом и не делать совсем ничего.

***

Лекарки не было очень-очень долго. Юльдра не мог уйти из шатра, оставить Цостама, но не мог и оставаться здесь дальше, сознавая свою беспомощность и злясь на неё, вдыхая тяжёлые запахи, моргая воспалёнными глазами в полумрак. Позвать кого-нибудь, передоверить это угнетающее бдение… Нет, нельзя. Никому не нужно видеть Цостама. Никому не нужно задаваться вопросом, что с ним случилось, насколько опасна идея идти вглубь леса и сколько разумности в стремлении Юльдры возродить старолесский храм.

Снаружи послышалось тихое пощёлкивание, в котором при должной практике можно было опознать слова. Юльдра зажмурился и сильно-сильно прижал пальцы к вискам. Шумно выдохнул раз, другой. Пощёлкивание повторилось. Вкрадчивое, вопрощающее.

Верховный жрец сделал ещё один глубокий вдох и долгий выдох. Посмотрел на Цостама — тот был без сознания. Юльдра сжал в нитку губы, поднялся и вышел из шатра.

Едва различимые в густом подлеске, его поджидали трое шикшей и зверь, похожий на волка, сплошь светло-серый, кроме довольно крупного тёмного пятна на щеке. Глаза у волка были человеческие.

***

Когда лекарка вернулась с корзиной целебных растений, шатёр встретил её поднятым пологом и полной пустотой, и лицо доброй жрицы враз обмякло, постарело, словно бы стекло немного книзу, складываясь в скорбную маску. Она поставила наземь корзину с целебными травами, отёрла лоб чуть дрожащей рукой.

От большого шатра к ней уже шагал Юльдра, как всегда невозмутимый, уверенный, успокаивающий, и скорбная мина лекарки немного разгладилась.

— Я не сумел излечить его раны, — со сдержанной печалью проговорил верховный жрец. — Но я позаботился о теле нашего бедного Цостама, не тревожа других жрецов.

Лекарка грустно кивнула и покосилась туда, где за рядами кряжичей росли, неразличимые с вырубки, несколько плотоядных деревьев. Она была рада, что Юльдра в своей бесконечной доброте избавил её тяжкой задачи хоронить бедного Цостама, сына Менаты. Его смерть была очень-очень грустным событием, хотя лекарка с самого начала знала, что именно так всё и закончится. Стоило ей лишь увидеть рану Цостама, как она сказала верховному жрецу: тут уж ничего нельзя поделать, и даже в городской лекарне крупного города вроде Декстрина едва ли кто-нибудь сумел бы исцелить нашего несчастного собрата.