Дракоморте

Глава 25. Больше чем желание

Конхард Пивохлёб отъехал на попутной телеге совсем недалеко от посёлка Четырь-Угол, когда его нагнали взъерошенные, очень смущённые и чем-то явно пристыжённые дозорные волокуши. С отчаянной надеждой глядя на гнома, они спросили, не знает ли случайно Конхард, куда могла запропаститься «эта маленькая шебутная дурочка Нить».

***

Неподалёку от места ночёвки Илидор и Нить наткнулись на группу эльфских торговцев, мрачно скармливающих тело своего собрата плотоядному дереву. Проводники-котули стояли поодаль, о чём-то взбудоражено перешёптываясь. Илидор и Нить подошли поближе.

— Саррахи, — мрачно ответил старший эльф на немой вопрос дракона. — Никогда их не было на этих тропах, что за шпынявая бзырь творится в лесу по осени…

Илидор посмурнел и посмотрел почему-то на нижние ветки кряжичей, словно ожидал увидеть там кого-то глубоко виновного в буйствах саррахи или шпынявой бзыре, которая творится по осени в лесу. А потом они с Нитью пошли дальше.

Это был на удивление спокойный, лишённый всяческих неожиданностей путь. Лес как будто благоволил к Илидору или даже… Нет, не лес как будто… Нить искала, искала слово, которое не царапало бы голову, но все слова оказывались недостаточно верными.

Чужак беспрепятственно и с песней шёл по Старому Лесу — словно по обычному. Шёл в прямом смысле слова с песней — всё время что-то напевал себе под нос, и от этого Нити делалось весело и легко, хотя краешком сознания волокуша понимала: это не её весёлость и лёгкость. Лес запросто давал Илидору пищу, даже мясо, которое неохотно позволял забирать даже своим детям — у кромки ольхового водоёма Поющий Небу просто голыми руками сцапал нутрию. Зверёк даже не дёрнулся при виде Илидора, а Нить смотрела на нутрию во все глаза — никогда не приходилось видеть этого зверя просто сидящим у воды.

Никаких опасностей, нежданностей, падающих на головы сухих деревьев, шикшинских дозоров, бешеных кабанов, грызляков, кровососущей мошкары, вихляющих троп и бесконечного множества других вещей, на которые смело может рассчитывать чужак, сдуру забравшийся в Старый Лес. Конечно, Поющий Небу идёт вместе с Нитью, но волокуши — не котули-проводники и не умеют водить чужаков по лесу как подобает. Нить думала, что они с Илидором смогут рассчитывать лишь на известную долю лесного снисхождения и должны быть очень, очень внимательными ко всем его знакам.

Но лес не подавал никаких знаков. И вообще, скорее Поющий Небу вёл за собой волокушу, чем волокуша сопровождала чужака.

Лес… Нить наконец нашла слово, которое не царапалось в голове. Лес как будто не замечал Илидора. Как будто не видел его или (от этой мысли стало холодно в затылке) или не мог с ним ничего сделать, даже если считал нужным.

— Почему ты стал быть в лесу? — наконец спрашивает Нить. — Что сюда тебя вело, Поющий Небу?

Дракон обрывает пение и какое-то время молчит, подбирая слова. Наконец отвечает, не отвечая:

— Просто я выбрал этот путь среди многих других.

«Я выбрал».

Волокуша смотрит себе под ноги.

— Откуда ты пришёл сюда? Откуда вёл твой путь?

Илидор покрепче вцепился в лямки рюкзака и зашагал быстрее.

— Из Такарона. Из Донкернаса. Смотря что считать началом.

— Что такое Донкернас? — тут же спросила волокуша, обернувшись к Илидору.

Что-то надломилось в его спокойном лице, сделалась вдруг очень заметной морщинка на лбу, до того едва намеченная.

— Паршивое место, — коротко ответил Илидор и тут же задал встречный вопрос: — Ты не знаешь, что такое Донкернас, но знаешь про Такарон?

— Все знают про Такарон.

— Странно, — буркнул Илидор и ещё ускорил шаг.

Нить решила повременить с расспросами. Они не разговаривали до нежданного дневного привала — на пути встретилась стоянка с выложенным кострищем, и глупо было не использовать возможность быстренько поджарить срезанное с нутрии мясо. Нить ловко затеплила крупные горикамни, Илидор быстро насадил полосы мяса на прутики, положил прутики над горикамнями. Сел и уставился в небо, закинув голову, ярко блестя глазами. Синяя даль звала раскинуть крылья и упасть в неё, как в воду.

— Ты тоже о небе мечтаешь, — проговорила Нить, усевшись у кострища, и голос её был полон печали. — Летать мечтаешь. Ты тоже летать не можешь, хотя бы вот настолечко невысоко. Это потому что ты из Такарона пришёл? Негде летать под землёй, и твои крылья совсем-совсем ненастоящие. Но ты — Поющий Небу.

Небо. Высокое-высокое, где воздух разреженный и холодный, он пощипывает иголочками даже плотную драконью чешую. Вековые сосны далеко-далеко внизу, они выглядят совсем маленькими, игрушечными, хрупкими. Между сосен вьётся туман — неопасный прозрачно-белый туман, который гуляет лишь на очень большой высоте. Впереди, вдали и везде раскидывает серо-белую мантию огромная гора, а из её макушки курится дымок, и в этом дымке есть какой-то важный знак для золотого дракона. Он ложится на крыло — мельчайшая золотая искорка над просторами высокогорного безмолвия — и несётся на зов гигантской чужой горы, он струится вперёд, вперёд и вверх, к остроносой вершине, над раскидистыми лапами исполинских сосен, над шустрыми клоками мокрого белого тумана…

Илидор попытался рассмотреть фигуры, которые сплетал курящийся над горой дымок, и видение тут же пропало.

Вместо него пришло другое: рубленый бок другой горы, мшисто-зелёные склоны и серо-сумрачные обрывы — почти вертикальные, словно когда-то стёсанные злыми ударами огромного топора. По одной из макушек несётся-пенится шустрая лента ледяной воды, налетает на мелкие камни, взвивается мельчайшей водяной пылью и с хохотом скачет дальше, бросается с мшистой макушки вниз, вдоль серо-сумрачного рубленого обрыва, рассыпается о другие камни внизу и тут же снова собирается стремительным, неудержимым потоком, таким ничтожно-крошечным — и таким важным, нужным, уместным именно здесь, именно на этом травно-мшистом склоне. Золотой дракон парит сверху-слева, завороженно разглядывает неудержимо несущийся водный поток.

Туман густеет, сглатывает водный поток и горы, а потом становится дымом горикамня, и из этого дыма проступает Старый Лес, уже подгорающее на веточках мясо нутрии, внимательные глаза волокуши Нити, сидящей напротив.

Странные существа эти волокуши. Когда котули говорили о них «летают высоко, видят далеко» — Илидор воспринимал их слова буквально. Наверняка так же, как Юльдра, сын Чергобы, не раз духоподъёмно вещавший о полёте тел, возвышающем мысли — у Юльдры в этом смысле было много надежд найти точки соприкосновения между постулатами Храма и образом жизни волокуш и получить поддержку стаи на толковище. Илидору стоило основательных усилий держать рот закрытым и не интересоваться, почему, по мнению Храма, полёт возвышает волокуш, но не возвышает драконов.

И Йеруш Найло, собиравшийся найти в стае проводника до кровавых водопадов, тоже определённо считал, что слова «летают высоко, видят далеко» имеют самое что ни на есть прямое значение. Но это, судя по всему, не так. Летают волокуши не особенно высоко и уверенно, да и видят не так уж много — сплошное море кряжичей вокруг себя.

Скорей уж стоило бы сказать, что волокуши видят глубоко, а не далеко. Даже Нить, совсем юная и явно не воспринимаемая стаей всерьёз, видит и понимает больше многих знакомых Илидору людей, эльфов или гномов. Эти странные люди-птицы довольно проницательны. И, между прочим, это значит, что…

— Стая не поддержит Храм, — произнёс золотой дракон, и это был не вопрос.

Нить покачала головой.

— Храму в Старом Лесу не место. Пускай красивые слова речёт Водырь Слепцов. От красивых слов его правде не появится места в Старом Лесу.

«Водырь слепцов», — одними губами повторил Илидор, и на затылке его встала дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси.

Отчего-то накатило чувство вины, что-то тошнотворное заворочалось в животе, ожидание беды, такой огромной и неминуемой беды, которую уже нельзя предотвратить и сгладить, как нельзя предотвратить несущуюся с гор лавину.

Илидор помнил лавину, сошедшую с горы Иенматаль, в той, другой его жизни, когда Льод Нумер устроил зимнюю экспедицию в домен Зармидас. О сходе лавины предупредил ледяной дракон Гружвэуаурд. Илидор помнил, как они с Гружвэуаурдом, перенеся эльфов на соседний склон, смотрели, как несётся с горы снежное месиво, как сметает на своём пути валуны и вырывает с корнями деревья, как клубится вокруг этого месива снежно-ледяная взвесь и, кажется, тонко подзуживает лавину, чтобы неслась быстрее и ещё быстрее.

— А как вы называете Йеруша Найло? — спросил Илидор, усилием воли выбрасывая себя из воспоминания.

Нить смотрела непонимающе.

— Того эльфа, который тоже пришёл вместе с Храмом и ушёл незадолго до меня.

Волокуша кивнула — поняла, но почему-то помедлила с ответом. Не то вспоминала, не то спорила сама с собой о чём-то, а может, размышляла, стоит ли отвечать Илидору. Но ответила:

— Матушка Пьянь назвала его Буйством Воды.

***

Один эльф и шестеро усопцев шли по Старому Лесу, обходя поселения и торговые тропы. То и дело приходилось продираться через густые заросли ивняка или буйно разросшегося подлеска. Один раз довелось довольно долго брести вдоль берега неглубокой речушки в поисках брода, поскольку заходить в воду усопцы отказались наотрез, и сколько бы Йеруш ни доказывал им, что ничего страшного не случится, в воде и так вечно плавает куча всякой дохлятины — никакого действия его слова не возымели.

Усопцы не разговаривали и не издавали звуков, зато Йеруш тараторил без умолку и за всех. Картинки и голоса в голове до поры перестали его донимать, и Найло стремительно заинтересовался всем происходящим вокруг.

— Ты ведь разговаривал со мной! — Выкрикивал Йеруш и носился вокруг Ньютя. — Я помню! Ты говорящий! Или ты разговариваешь только под плотоядными деревьями? Нужно найти такое дерево и поставить тебя под ним, всех вас нужно поставить под ним, и вы будете говорить, а я буду слушать, хотя нет, я не буду слушать, на кой мне это нужно, что толкового вы можете мне сказать? Или можете? А? Нет? Где тут ближайшее плотоядное дерево?

Ньють шагал вперёд мерно и сосредоточенно, как гномская машина, словно и не слыша воплей Найло.

Они долго шли по влажным болотистым землям, где над тропами нависали скорбные косы ив, под ногами чвякало, а мокрый воздух делал звуки зловещими. Это место удивительно подходило Йерушу Найло. Затем выбрались в местность, изрытую горбами и складками каменистой почвы. Тут росли колючие метельчатые травы цвета увядающей осени, а среди холмов и над макушками деревьев то и дело маячили крыши разрушенных домов. Крыши преследовали путников, подглядывали за ними из-за каменистых горбатых холмов, неумело прятались за стволами вязов. Стволы были толстые и перекрученные, словно какой-то исполин пытался отжимать воду из вековых деревьев.

Сегодня на пути стали там-сям попадаться скалистые выступы, они выглядели посреди леса странно, словно зубы на ладони, и Йеруш подметил, как внимательно смотрит Ньють на эти куски скал. А Найло он как будто не замечал, нет, словно и не было рядом никакого Найло. И в глаза ему ни разу не посмотрел, после того как привёл в обиталище голема.

Котуль-подлеток старался всю дорогу держаться так, чтобы между ним и неугомонным Йерушем был ещё один котуль или оборотень. Старуха смотрела на Найло в упор пустыми глазами слепца или безумца, а на привалах норовила устроиться с наветренной стороны от эльфа и вычёсывала пальцами свою шерсть. От этого в ней появлялись новые проплешины, а одежда Йеруша теперь была основательно укрыта неотчищаемым подшёрсточным пухом.

Найло собирал шерстинки в пробирки и время от времени что-то с ними мудрил: подсыпал какие-то порошки, подливал водички, запихивал в пробирки безмолвно стенающих насекомых. Несколько раз, якобы случайно оказавшись рядом с Ньютем, женщиной-котулей или одним из оборотней, Йеруш выдёргивал несколько шерстинок из их хвостов или с боков и эти шерстинки тоже ссыпал в пробирки.

Усопцы, к счастью, ничего не чувствовали.

Они ловили в реках рыбу для Найло, находили ягодные поляны и крахмальные деревья.

— А оборотни говорящие? — не унимался Йеруш. — И разумные, что ли? А почему они оборотни, если не оборачиваются? А ну обернись, животное, когда я с тобой разговариваю!

Звери смотрели на эльфа с утробной тоской, а эльф скалился и беззвучно смеялся.

Вскоре оборотни стали явственно сторониться неутомимого Йеруша, который задавал пропасть ненужных вопросов и всерьёз пытался тащить усопцев к тем немногим плотоядным деревьям, которые им не удавалось обойти стороной. Найло хватал за руки котулей и волок их к деревьям, упираясь пятками в землю и пыхтя, а оборотней подпихивал коленями в грудь, словно звери были безвольными безмозглыми тумбочками.

Вырваться из хватки Йеруша оказалось непросто, так что котули при виде очередного плотоядного дерева повадились прятаться за оборотнями. Те были тяжёлыми и вёрткими, так что пихал их Йеруш без толку, а вцепиться как следует и потащить не мог: обхватывать этих зверей за шею Найло при всей своей увлечённости не рисковал. Да и тяжёлые они, неизвестно ещё, кто кого потащит.

Вскоре, однако, оборотни стали вздрагивать при виде плотоядных деревьев и при звуках голоса эльфа.

Словом, Йеруш двигался к цели в компании шестерых усопцев, которых за два дня умудрился допечь так, как способен допечь только Йеруш Найло. И если ни у кого из усопцев не случилось в дороге нервного срыва, то лишь потому, что нервных срывов не бывает у тех, кто не жив.

***

— Там недоходимая тропа, — твердила Нить, отдуваясь: путники взбирались на подъём среди сосен, под ногами шуршали сухие иглы, где-то далеко ухала сова. — На север нет дороги. Владения шикшей лишь на западе, а поселения людские — на юге. Если же на север пройти надобится, то на восточные тропы вернуться придётся.

Илидор, то и дело оступаясь на ковре разъезжающийся хвои, весело и упорно уверял: тропы на север есть! Даже несколько, и ближайшая ведёт через небольшую пещеру в скальной гряде.

— Ну вот же! — сверкал он улыбкой и показывал Нити карту.

Нить не понимала карт, но твердила, что тропы на север — недоходимые. И что нет в скальной гряде никаких сквозных пещер. А та пещера, которую описывает Илидор, просто упирается боком в ту самую небольшую скальную гряду, за которой — огромный, глазом не охватить, туманный овраг, а больше ничего. Можно обойти этот овраг с севера и выйти на болота, которые потом закончатся в землях грибойцев, а можно обойти овраг с востока и добраться до земель шикшей, если Поющий Небу почему-то этого желает…

Но никакого озера на севере нет, снова и снова повторяла Нить, там есть лишь огромный туманный овраг, из которого летом ползёт сонный дым, а зимой слышатся древесные стоны!

В конце концов Илидор и Нить почти начали кричать друг на друга, и волокуша сочла за благо прекратить спор, пока Поющий Небу не рассердился и не прогнал её.

Она пошла за Илидором вовсе не для того, чтобы спорить и пререкаться, и если он хочет идти по несуществующей дороге — то его желание и его решение. До пещеры, которая нужна Илидору, они доберутся завтра днём. И, если Нить права, а она знала, что права, то Илидор сам увидит, что никакого выхода в северной части пещеры нет, и тогда ему придётся придумать что-то ещё.

Зачем доказывать словами то, что скоро и так проявится в действительности? Нить пошла за Поющим Небу вовсе не затем, чтобы ссориться. Она пошла в надежде понять его способ мыслей, его способ действий, и потому всё, что требовалось Нити — наблюдать за ним, перенимать его «телом за телом», а не тратить время на препирательства. Юная волокуша отчаянно хотела понять то ускользающее и очень важное нечто, что ощущалось в этом завораживающем и странно близком ей чужаке. Она хотела перенять хотя бы немножко его решимости, его смелости, упорства и того живого любопытства, которое придавало заразительную лёгкость той смелости, решимости и упорству, которыми щедро был наделён Илидор. И Нить наблюдала за ним, повторяла его движения, пыталась воспроизвести своим телом осанку и походку, подстраивалась под дыхание, что было непросто.

Именно так учатся волокуши: «телом за телом» повторяют другого, наблюдая, настраивая себя на иные движения, тембр и темп речи, громкость голоса и дыхания. Если делать так некоторое время, то волокуша начинает неплохо понимать другую волокушу и перенимает у неё зачатки какого-нибудь умения или способности. Почему бы этот способ обучения не должен был сработать, если Нить хочет поучиться не у другой волокуши, а у чужака?

Илидор упрямо шёл по северо-западной тропе вдоль скальных отрогов, которые пока что встречались лишь изредка.

До сих пор гномская карта его не подводила. И на этой карте не было никакого оврага, про который твердила Нить, а было озеро, обозначенное рунами Нати и Шан — Потерянное. И, судя по карте, подобраться к нему можно несколькими путями, ближайший из которых — сквозная пещера среди скал.

***

— Значит, плата за вход.

Чуть отставив ногу, которая снова вдруг разнылась в месте змеиного укуса, Йеруш стоит перед гигантской, с дом высотой, каменной аркой, которая соткалась в скальной гряде при его приближении. Найло стоит, запрокинув голову и чуть покачивая ею влево-вправо, беззвучно шевеля губами. Смотрит на каменные опоры и в слепящую синь неба, проткнутую острым арочным носом.

Кажется, будто это нелепое сооружение плывёт по небу, плывёт и несёт за собой эльфа, стоящего у её подножия, и усопцев, замерших за спиной Найло скорбными изваяниями. В портале сереет тоскливый, очень мокрый и печальный с виду туман, и ступить в него не возникает ни малейшего желания.

— Плата за вход. Право прохода.

Губы не слушаются Йеруша, дёргают уголками, съезжают вниз и тут же снова подпрыгивают, обнажая округло-острые клыки.

— Что ты мне голову морочишь, ёрпыльная арка! — он повышает голос, сжимает кулаки и подаётся вперёд, наступает, забывшись, на раненую ногу и шипит. — Какого бзырявого шпыня ты мне тут строишь такое таинственное лицо!

Котули и оборотни-усопцы, вздыбив на загривках остатки шерсти, отступают на несколько шагов, испуганно-заискивающе глядят на верхний изгиб арки, под которым быстро-быстро сгущаются тучи.

— Я разгадал твою детскую загадку, — сердится Йеруш, и его глаза исступлённо, болезненно блестят. — Я разгадал твою дурацкую загадку годы назад! Когда ты ещё ни о чём меня не спрашивала! Я жизнью своей её разгадал! Своей жизнью, ты понимаешь?! Своим собой! Своим всем! Какого шпыня ты теперь стоишь тут с важным видом, будто твой вид имеет какое-то значение?

Крик эльфа бьётся над лесом, как большая, хищная и напрочь потерявшаяся птица.

— Нужно больше, чем желание! — заходится Йеруш. — Вот так загадка! Да что ты говоришь! У меня есть, есть кое-что посерьёзней желания, ты, важная захухрая штука! У меня оно есть с той самой ночи! С той самой! Я уже тогда разгадал твою загадку! Какого ёрпыля ты меня не пропускаешь?!

Голос Йеруша носится от одной арочной опоры к другой. В портале арки густеют грозовые тучи. В воздух втекает запах речного ила и опустевшего дома.

— Намерение, — со стоном выплёвывает Йеруш. — Намерение больше желания. Тебе так важно, чтобы я сказал это вслух? Я сказал! Ты пропустишь меня, наконец, или хочешь ещё поиграть в слова, а? Или, быть может, в прятки? Да? Нет? А? А! Так я тебя уже нашёл! И не делай вид, будто не пряталась!

Грозовой мрак в арочном портале сгущается до чернильного, и в этом чернильном начинают медленно и неумолимо ткаться два светлых пятна — силуэты людей, а может, эльфов или грибойцев.

Котули-усопцы, которые пятились всё дальше и дальше от Йеруша, при виде этой чернильности и светлых пятен-силуэтов кинулись врассыпную, загребая лапами по прелой листве. Оборотни, неистово смердя тухлятиной, жались к стволам кряжичей. Кряжичи стояли перед скальной грядой суровым караулом, словно уверяя, что не позволят камню пролезть ещё дальше в лес.

— Намерение, — побелевшими губами твёрдо повторяет Йеруш.

Он не двигается с места, стоит, развернув плечи и задрав подбородок, смотрит на арку с вызовом.

— У меня есть намерение. Хрен ты меня сдвинешь с этого пути, громадина.

Силуэты в арочном проёме оформились.

Мурашки размером с дракона побежали по спине и плечам Йеруша, ноги стали очень-очень шаткими, а хребет — хребет как будто выдернули, и Найло понял, что сейчас упадёт, сложится на земле бесформенным кулем, ведь нельзя стоять ровно и прямо, если у тебя нет хребта.

Лицо Йеруша ужасно побелело и застыло, словно восковой слепок, но эльф не проронил ни звука. Мгновение, другое — он всё ещё стоит на ногах, он не оседает наземь бесформенным кулем, не отшатывается и не бежит прочь, у него всё ещё есть силы стоять здесь, развернув плечи и задрав подбородок. Только пальцы его выдают, только пальцы, которые трясутся и дёргаются, словно играют невесомую и стремительную мелодию на невидимых струнах.

Внутри Йеруша бурлит и клокочет лавовый пожар.

Из арки портала к Йерушу идут родители.

***

Ночная стоянка нашлась сама собою: небольшой отвилок тропы вдруг показался Илидору настолько уютным и зовущим, что дракон свернул туда, не успев даже подумать: его это было желание или… да кочерга знает, чьё ещё. Кочерга знает, что вообще делает с ним этот лес. Может, Найло был не так уж неправ, когда говорил, что это место меняет людей сильнее и быстрее, чем любые другие места, в которых Найло доводилось бывать или о которых ему доводилось слышать.

Впрочем, Илидор — не человек, да и Найло тоже.

Подлесок в отвилке был особенно густым, но при этом — светлым и ярко-зелёным, даже немного с желтизной, и это была скорее желтизна рассвета, чем увядания. Нить тихой тенью скользила за Илидором, и лишь едва слышный шорох одежд отмечал её присутствие. В груди дракона стала рождаться неспешная, умиротворяющая мелодия. Не из тех, которые убаюкивают бдительность, нет, — мелодия никого не пыталась удерживать или к чему-то подталкивать, она не возражала, чтобы её перестали слушать, если вдруг она окажется не нужна. Эта мелодия ни к чему не стремилась и никого ни в чём не собиралась убеждать — она родилась сама для себя и теперь просто текла и растворялась в воздухе.

***

Мать выглядела моложе, чем в тот день, когда Йеруш ушёл из дома. Видимо, без ужасного-вечно-разочаровывающего-сына в её жизни стало существенно меньше волнений и тревог. Без этого бестолкового-плохого-ребёнка Йеруша она просто расцвела и сейчас выглядела едва ли не его ровесницей.

Он помнил её такой, в своём детстве, в каком-то из редких счастливых дней, когда Йеруш умудрился ничего не сломать, не ляпнуть ничего неуместного, не задать ни одного дурацкого вопроса, не уронить нож во время обеда, не сёрбать соком — словом, в один из редких счастливых дней, когда Йеруша как будто не существовало.

Да, он помнил мать именно такой: юной, румяной, сияющей, и глаза её лучились светом, и улыбка была такой лёгкой и задорной… О небо, неужели его мать и правда была такой?

Он помнил. Сияющие глаза, весёлую улыбку, высоко забранные волосы, которые открывали длинную шею, и это струистое голубое платье с красными атласными лентами по подолу…

Йеруш стоял и смотрел на родителей, смотрел, как они плывут-приближаются к нему, и хотел бежать с воплями с этой поляны. Бежать как можно быстрее и дальше. Не оборачиваясь. Он не в силах говорить с родителями ещё и наяву, хватит того, что они безостановочно наговариваются у него в голове.

Он не в силах даже смотреть на них настоящих, хотя сейчас смотрит. Но Йерушу кажется – его глаза очутились сейчас на чужом лице, потому он не смотрит на родителей, а подглядывает, и они его не узнают, не смогут узнать, ведь его глаза – не на его лице.

Всё это как будто происходит не с ним.

Звуки пожухли, свет сделался серым, ненастоящим, и Йеруш Найло стал ощущать собственное тело, как снятый с чужака костюм.

Это происходит не с ним. Родители не смогут его узнать.

— Какой ты стал взрослый, Йер, — прошептала мать.

Дотронулась до его щеки тёплой ладонью, и реальность вернулась к Йерушу в свете искр из глаз.

***

Отвилок тропы вывел их на светлую поляну, при виде которой путники остановились. Долго-долго они смотрели на неё, а потом, с непониманием, — друг на друга.

По четырём сторонам света сторожат границу поляны и леса вырезанные из дерева звери с горящими глазами, каждый зверь — размером с волочи-жука. На восточной стороне — вставший на задние лапы заяц из серовато-белого дерева, на боках и на морде его переплетаются сложные узоры: капли, листья, круги и тонкие цепи, а широкие уши закинуты за спину, словно длинные волосы, и свисают почти до земли. В северной части поляны стоит олень из рыже-коричневого дерева. Повернув рогатую голову с непропорционально крупными ушами, он смотрит на путников. На боках оленя вьются узоры из крупных перьев и колосьев. На западном краю поляны лежит чёрный волк. Его горящие глаза с тоской смотрят вверх, а единственный узор на этом звере — крупный клубок ниток, вырезанный на плече и вытравленный до оранжево-жёлтого цвета. Южную часть поляны охраняет неизвестное Илидору существо, крашенное в светло-зелёный и жёлтый. Очертания тела — текучие, не то кошачьи, не то ящериные, на спине вырезаны крупные чешуйки, а может, остатки панциря, вместо ног — ласты, крупные передние и мелкие задние. Существо стоит, приподнявшись на передних ластах и мощном хвосте. Длинная гибкая шея, небольшая голова с узким носом и большими глазищами. Фигурный гребень — крупные овалы, соединённые боками, — вьётся от затылка до лопаток.

Только глаза у всех зверей одинаковые — светящиеся, словно гори-камень, оранжево-жёлтые.

Узоры на телах зверей что-то напоминают Илидору. Где-то он видел очень похожие рисунки — похожие не самими узорами, а тонкостью плетения, их уместностью на телах, неотделимостью от тел — и пускай смысл узоров непонятен чужакам, это не имеет никакого значения, они нанесены не для чужаков.

Нить, чуть подавшись вперёд, следила за движениями Илидора внимательными блестящими глазами. Смотрела, как мягко, невесомо, не нарушая покой этого места, а вплетаясь в него, Поющий Небу ступает на поляну. Медленно обходит поляну по кругу, касаясь морды каждого зверя и каждому заглядывая в глаза, проводит кончиками пальцев по узорам на деревянных телах.

Заглянув в глаза последнему зверю — оленю, Илидор вспомнил, где видел такие узоры прежде — похожие не внешне, а по сути своей, по смысловой завершённости и самодостаточности, которой не постичь чужакам.

В племени степняков. На руках Жасаны.

***

От прикосновения пальцев матери, от звука её голоса Йеруш внутренне сжался в туго смотанный клубок. Может быть, внешне тоже.

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не нужно говорить. Не нужно меня касаться. Смотреть на меня. Быть здесь. Хватит того, что вы постоянно сидите и разговариваете в моей голове.

Вживую это в пятьсот раз невыносимей.

Когда я вижу вас вживую, меня отбрасывает на годы назад. Вворачивает в меня-семнадцатилетнего, который ещё не умеет отличать собственное «надо» от чужого «хочу» и скорее будет годами ломать себя через колено, чем осмелится сказать вам «Нет».

Когда я вижу вас перед собой, я забываю, что в моей жизни было что-то кроме детства. Что моя жизнь и началась-то лишь после него.

Пожалуйста-пожалуйста, не говорите со мной. Я не знаю, как разговаривать с вами. Я забыл и потерял все слова себя-не-ребёнка, остались только жалкие и скрюченные слова оправдания!

— Ты и правда стал совсем взрослым, — улыбнулся отец.

Он совсем не изменился, ни капельки. Всё такой же строгий, подтянутый, с очень уверенным спокойным взглядом и голосом. Ни морщин, ни седины не прибавилось. Даже наряд знакомый — серая шёлковая рубашка и льняные тёмно-бордовые брюки прямого кроя.

— Очень взрослый Йер. Очень смелый. Но немного безрассудный, как и прежде. Что взбрело тебе в голову, когда ты забрался так далеко в лес?

В последний миг Йеруш поймал себя за язык и ничего не ответил: вереница оправдательных слов уже столпилась у него на языке и рвалась наружу, толкаясь локтями.

Отец смотрел с доброжелательной улыбкой. Ждал ответа. Йеруш мазнул взглядом по его лицу и снова опустил глаза. Он чувствовал, как пылают его щёки, и ненавидел себя за это.

Чего стоят все минувшие годы новой, настоящей, собственной жизни, если одним лишь своим появлением родители перечёркивают их?

— Йер.

Шорох подола по траве. Прикосновение тёплой ладони к щеке, к виску. Хочется не то зажмуриться от счастья, не то орать от ужаса. Когда его в последний раз просто участливо гладили по щеке? И почему сейчас его вдруг озаботил этот вопрос?

— Йер, мне больно видеть, как ты подвергаешь себя такой серьёзной, такой излишней опасности. Я беспокоюсь. Я всегда беспокоюсь, когда ты так делаешь. В конце концов, ты мой единственный сын.

Почему-то щиплет глаза. Почему-то ему важно узнать, что родители не завели другого сына. Удачного. Который оправдал бы ожидания. Который был бы успешен во всём, быть может, он был бы даже успешней клешне-слизнего кузена.

Почему они не завели другого ребёнка? Ведь могли бы — они ещё вовсе не старые… или всё-таки не могли?

Или они ожидали, что Йеруш вернётся?

Даже знали, что он вернётся?

Вдруг родители следили за ним, следили за его успехами, никак не давая знать о себе? Не навязывая ему своё общество, раз он сам его не ищет? Вдруг родители прониклись и сочли его всё-таки небезнадёжным? Ну хоть чуточку? Ну хоть в чём-то?

— Йер, тебе не нужно подвергать себя опасности, — спокойно и серьёзно проговорил отец. — Тебе вообще нечего делать в таких местах, как этот лес. Тебе уже давно не нужно ничего нам доказывать, тем более… таким трудным способом. Мы и так тебе верим. Правда.

Йеруш был абсолютно уверен, что его рот закрыт, но в то же время ощутил удар, с которым рухнула наземь челюсть.

С каких это пор родители ему верят? С каких это пор он не должен доказывать… не то что свою правоту, а вообще своё право быть? Давно ли отец считает, что в Йеруша всё-таки стоило вкладывать время и силы?

Неужели родители и впрямь его поняли и поверили в него? Что-то вынесли из той ссоры, что-то переосмыслили после ухода сына? Вдруг они и впрямь следили за ним все эти годы — ну а почему бы нет, он же не прятался! Если они наблюдали, как он живёт свою жизнь (без них!), как делает свои выборы и принимает последствия, как упоённо и неустанно бежит вперёд по дороге, которую выбрал сам для себя, а не которую выбрали для него другие…

Если они поняли, увидели, сколько всего он способен совершить, когда действует по внутренней потребности, а не по принуждению? Действуя там, где чувствует свою значимость и причину быть, а не там, где ежедневно должен участвовать в состязаниях, которых не выбирал, и пытаться выиграть в них, волоча за собой гирю на ноге — вечный груз вины, вечное ожидание окрика, вечное сознание, что он недостаточно хорош, что его самого не достаточно… Ни для чего. Гиря-неуверенность, гиря-вечное-сомнение, что он достоин хотя бы дышать.

— Йер, ты правильно сделал, когда ушёл по своему пути.

Мать качает головой. Точно удивлённая, что ей приходится говорить это сыну.

— Ты был прав. А мы — нет. Тебе не нужно снова и снова доказывать это каждый день. Не нужно повторять это, как урок, — это не твой урок, Йер.

Как же трудно дышать.

Мать и отец расплываются перед глазами. Горло стискивают чьи-то невидимые пальцы. Родители и правда всё поняли? Она всё поняли настолько хорошо, что отправились за сыном в Старый Лес, только чтобы остановить его глупые и опасные поиски… того, чего, возможно, и не существует в действительности?

Ведь живой воды, скорее всего, не существует.

— Пойдём домой, Йер, — отец улыбается и протягивает руку.

Домой. Домой.

Какое щемящее, тёплое и прочно забытое слово.

— У меня ещё здесь дела.

Йеруш впервые разлепил губы и не узнал своего голоса — он был тусклый, низкий, глухой и немного драконий. Совсем не этим голосом Йеруш разговаривал с родителями прежде.

— Йер, дорогой, — нежно улыбнулась мать, — тебе не нужно больше бегать за призраками. Твоё желание сделать нечто важное — оно давно исполнилось. Ты уже сделал это, дорогой, многократно. Разумеется. Теперь мы верим в твоё предназначение, в твой талант и в твою способность…

— Может быть, ты только говоришь, что веришь, — перебил Йеруш чужим драконьим голосом. — Или вправду веришь, но ошибаешься. Я учёный. Вера для меня — не аргумент. Может быть, я тоже ошибаюсь, когда верю в свою правоту. Когда кажется — надо проверять. И, знаешь… — Когда Йеруш ухватил за хвост эту мысль, голос его окреп, а рот едва не рассмеялся. — Знаешь, у меня есть не только желание сделать нечто важное и проверить свою правоту, да. У меня есть ещё и намерение.

И Йеруш, глядя в серебристо замерцавший портал арки, прошёл мимо родителей. Даже не посмотрел на мать. Даже головы не повернул к отцу, который всё ещё протягивал ему руку.

— Их здесь нет, — шептал Йеруш арочному порталу, шагая к нему на дрожащих ногах. — Это лишь морок, а может, даже картинки в моей голове. Я понял, понял. Я же сказал тебе, бзырявая захухрячья, у меня есть не только желание. У меня есть намерение.

Котули и оборотни-усопцы, терпеливо ожидающие кого-то или чего-то на поляне, видели, как Йеруш Найло долго стоял перед исполинской аркой и о чём-то спорил сам с собой, а потом пошёл вперёд на явственно дрожащих ногах и растворился в серебре портала.

Арка тут же исчезла. На её месте стояла светловолосая женщина в пышном красном платье. Глаза у неё были лисьи.

***

Поздно вечером Нить, твердя себе «Всё, чего я не делаю, делает меня» и понимая, что у неё может не быть другой возможности взять «телом с тела» так много и так полно, тихонько ввинтилась под одеяло к Илидору. Охраняющие поляну звери следили внимательными жёлтыми глазами, как волокуша прижимается к чужаку, вытянувшись в струнку, едва дыша от ужаса и осознания собственной смелости.

Поющий Небу, видимо, уже успевший задремать, немедленно проснулся — Нить поняла это по тому, как подобралось его тело. Несколько мгновений никто из них не шевелился, потом волокуша, обмирая, протянула дрожащую ладошку, положила Илидору на живот, медленно повела пальцами вниз по напрягшимся мышцам.

Илидор мягко перехватил запястье Нити, аккуратно убрал её руку. Из-под одеяла не выгнал, но недвусмысленно повернулся к волокуше спиной, произнеся одними губами:

— Я, конечно, люблю зверушек. Но не этим.

***

Старшая волокуша Матушка Пьянь вошла в свой дом, тяжело гружёная котомками со всякими полезными и редкими в старолесье вещицами, которые эльфы-торговцы выставили с рассветом на рынке посёлка Четырь-Угол. После полудня торговцы двинутся дальше, и очень удачно, что сейчас Матушке Пьяни удалось накупить у остроухих замечательных вещей. Чайник из разрисованного стекла — чтобы заваривать вкусные отвары, и травы для этих отваров — такие травы, которых не растёт в старолесье. И всякие лакомства, подобных которым не умели готовить в Старом Лесу: маленькие печенюшки с маком, печёные палочки из овсяной муки, а внутри у них — перетёртая с сахаром смородина. А ещё мятные пряники из людских земель — пряники политы сладкой белой глазурью, такой душистой, что аромат её будет чувствоваться в доме ещё несколько дней после того, как сами пряники будут съедены.

Матушка Пьянь не знала, что глазурь делают из яиц. Иначе оказалась бы перед неразрешимой моральной задачей: пряники с глазурью очень вкусные, но волокуши не едят яйца, поскольку, как известно, сами когда-то произошли от птиц, а птицы вылупляются из яиц. А значит, есть яйца — это для волокуши всё равно что есть плоды плотоядного дерева, под которым вернулись в землю предки.

— Всё жрёшь, — сухо отметил женский голос из ниоткуда, когда Матушка Пьянь поставила котомки на пол и крылом захлопнула дверь за собой.

Голос невидимой гостьи прокатился под сводом круглого жилища и потерялся в складках многочисленных драпировок. Матушка Пьянь питала слабость не только к красивой посуде и сладостям, но и к мягким струистым тканям. И к вышивке. И к украшениям из стёклышек.

Звякая многослойным колье из дутого стекла, Матушка Пьянь вперевалку, грузно протопала к столу, стоящему посреди жилища. Села, со стоном вытянула ноги, отёкшие от прогулки по рынку. Прикрыла глаза — смотреть в пустой комнате всё равно было не на кого.

Невидимая гостья снова хмыкнула.

— Чего ты припёрлась, сестрица? — мирно спросила Матушка Пьянь, не открывая глаз.

***

Пещера оказалась довольно просторной, правильной круглой формы, с высоким куполообразным потолком. Стены пещеры образованы ветками и корнями растений вперемешку с землёй, слежавшейся и твёрдой, как камень. А потолок — потолок складывается из крупнозернистой каменной крошки. При большом желании в нем можно рассмотреть очертания листьев или нечто подобное узорам, которые были вырезаны на телах деревянных зверей с горящими глазами.

На другой стороне, чуть наискосок от входа, виден выход, и Илидор издаёт острожное, негромкое, но всё-таки победное восклицание: дорога не заканчивается тупиком, как уверяла Нить, дорога ведёт дальше, к потерянному озеру, гномская карта не врёт, нужно только пройти через эту пещеру… Выход расположен наискось, стены у пещеры толстые, потому невозможно понять, куда он выводит.

Нить, разинув рот, смотрит на выход, которого прежде не существовало. Куда бы ни вёл этот путь — он только для Илидора, и волокуша понимает это так же точно, как то, что здесь не должно, не должно, не должно быть этого пути.

Почему он тут есть для Поющего Небу — знает, наверное, один лишь Старый Лес.

— Я здесь прощаюсь с тобой, — глухим голосом проговорила Нить. — Не иду дальше я. Дальше твоя лишь дорога идёт, Поющий Небу.

Илидор не ответил, замялся, протянул руку, неловко сжал ладонь волокуши. Он не ожидал, что они расстанутся так скоро, и немного расстроился. Путешествовать в компании было, как ни крути, приятнее, чем в одиночку, да и кто знает, что обрушил бы на него Старый Лес, если бы рядом не было волокуши.

Очень хотелось на прощание сказать ей что-то хорошее, запоминающееся и очень умное, но слова разбегались от золотого дракона, оставляли его выкручиваться самостоятельно, как знает. Он сейчас совсем не понимал, какие слова будут уместны. Нужно ли о чём-то спросить? Вот, к примеру, узнать, всё ли с ней будет в порядке на обратном пути — впрочем, нет, это глупый вопрос, Илидор ведь сам видел, что дорога вполне безопасна. Или попросить Нить передать карту Конхарду? Нет, гном, пожалуй, снесёт Илидору голову, если тот попытается увернуться от личной встречи с ним после возвращения с озера. Да и кто знает, застанет ли Нить Конхарда в посёлке. Сказать ей что-нибудь про небо, которое она так любит, про ветер, наполняющий крылья? Но не будет ли это издевательством? Ведь её крылья никогда не наполнятся ветром, Нить никогда не поднимется в небо.

Дракон с надеждой посмотрел на потолок пещеры — отчего-то вдруг вспомнилась дурацкая присказка драконьей воспитательницы Корзы Крумло — та утверждала, что со времён рождения мира все ответы находятся на потолке.

Илидор посмотрел вверх — и отпрянул, выпустил ладонь Нити, чувствительно ахнулся плечом и затылком о закаменевшую земляную стену пещеры.

С каменного потолка, медленно кружась, падали хлопья белого пепла.

***

— Мне нужен новый пузырёк, — сварливо заявил женский голос из пустоты.

— Да ну?

Матушка Пьянь поцокала языком.

— Не мотай мне кишки, сестрица, — вещала пустота. — Давай в этот раз обойдёмся без твоего ебельманского занудства.

— Ну конечно, — с кротостью, в которую не поверил бы даже маленький котуль, ответила Матушка Пьянь. — Конечно, дорогая сестрица. Кто я такая, чтобы занудничать. Кто я такая, чтобы задерживать тебя хоть на миг и утомлять своими мыслями, своими историями. Я ведь так… ниточка в пряже. У меня ведь предельно простая задача.

Волокуша с кряхтением встала из-за стола и вразвалку пошла к плетёному стеллажу у дальней стены.

— Конечно. Мне-то что. Я-то чего. Рассуждать — это не моё дело. Моё дело — оно маленькое очень и простое. Всего лишь пузырёк. Да. Что такое мои задачи. Что такое кусочек хрусталя в сравнении с твоими бесконечными и важными заботами.

Пустота вздохнула. Шумно и неодобрительно.

— А сама-то чего только склейке выучилась? — приговаривала волокуша, роясь на полках. — Оно-то конечно, сестрица. Хрусталь-то — он суеты не любит. А ты ж вечно носишься где-то, вечно суетишься чего-то. Хоть бы меня куда позвала хоть раз! — Неожиданно выкрикнула Матушка Пьянь. — Хоть из вежливости, ну! Глядишь, и я бы на что сгодилась, кроме как пузырьки тебе тесать!

Пустота молчала.

***

Нить наблюдала за Илидором, вжавшись в стену пещеры. В висках волокуши стучало так сильно, будто гном Конхард бил её по голове своим тяжеленным молотом и голова лопнула от мощных ударов, остались только висящие в воздухе вытаращенные глаза, которые не могли перестать смотреть на Илидора.

Он стоял спиной к Нити перед вихрями белого пепла, медленно падающего с потолка пещеры. Стоял, вытянувшись, развернув плечи, чуть разведя в стороны руки, — словно готовый упасть в этот медленно кружащийся хоровод — или предлагая ему забрать себя, растворить себя, раствориться в себе. Золотые волосы блестели, словно белый пепел источал какой-то свет.

Нить даже приблизительно не могла понять, что именно сейчас происходит, и знала, что Поющий Небу тоже не понимает. Нить видела его силуэт на фоне белого пепла очень чётко: очертания тела — развёрнутые плечи, чуть разведённые в стороны руки, очень прямая спина и прямые ноги — и никакого намёка на плащ. Значит, крылья плотно-плотно прижимаются к Илидору и повторяют каждый контур его тела, и наверняка немного мешают дышать.

Илидору страшно. Илидор не понимает, зачем и почему какая-то иная действительность вдруг ворвалась в пещеру и окружила его — но, быть может, Илидор знает, откуда взялся этот кусочек действительности, в котором с потолка падает пепел.

Нить смотрела на Поющего Небу, затаив дыхание, Нить стояла, вытянувшись, развернув плечи и чуть разведя в стороны руки, брала чувства «телом с тела» и была почти уверена: нет, Илидор тоже не понимает, что всё это означает. Но он определённо что-то знает про этот пепел, в этом Нить была абсолютно уверена.

И ещё — Илидору страшно. Бесконечно, оглушительно страшно.

Но он не уходит.

К собственному и разделённому страху Нити добавилось отчаяние. Она отправилась в путь, потому что не могла просто выпустить из своей жизни этого странного завораживающего чужака, не попытавшись перенять от Илидора хотя бы тень его отваги, решимости, его непонятного шального задора. Но теперь, когда он без всякого задора стоял перед кружащимся белым пеплом, которого боялся до оцепенения, стоял перед ним, как перед палачом, нараспашку, без кожи, стоял и не уходил — Нить вдруг подумала, что видит перед собой не человека, а нечто совсем иное. Нечто ещё более иное и далёкое от неё, нечто такое, чего она никогда бы не сумела понять, не то что за проведённые вместе два дня — а даже за две вечности. Она не постигнет глубинной, сущностной разницы между собой, недокрылой волокушей, и тем, чья душа достаточно сильна и открыта, чтобы петь песни небу, чтобы петь небу песни, которые оно станет слушать.

Нить бы никак, никогда не постигла даже части этой глубины, ни наблюдая за Илидором, ни повторяя его «телом за телом», ни разговаривая с ним, ни слушая его — и, возможно, это к лучшему, что она бы никогда не поняла.

Невесомый пепел густел. Теперь он падал крупными хлопьями. В Старом Лесу, бывает, идёт такой снег на изломе зимы — очень пушистый, очень медленный, и за снегопадом тогда становится невидимым весь мир.

— Я не уйду, — одними губами сказал Илидор хлопьям белого пепла.

Они взвихрились, пустились в пляс, принялись рисовать на полу какие-то знаки, которых дракон не понимал. Что-то похожее на гномскую письменность — а может, снова на те узоры и петли, которые были высечены на боках деревянных зверей, охранявших места его ночёвок, а может быть, на узоры из шрамов на тонких запястьях Жасаны. Пепел рисовал дорогу из знаков перед драконом, а справа и слева от Илидора пепел собирался в кучки. В холмики. В сугробы. В маленькие курганчики. Всё новые и новые пепельные хлопья тянулись к этим курганчикам, делали их выше и выше, лепились к ним, вылепляли из них…

Илидор задохнулся. Сердце на миг замерло и забыло, что нужно стучать, а потом заколотилось бешено, сильно и часто, словно пыталось вырваться из груди дракона.

Вырваться и истечь кровью на хлопьях белого пепла.

Он собирался в фигуры, похожие на гномские. Дорога из знаков исчезла, сгинула, как не бывало, затёрлась новыми пепельными хлопьями. А фигуры, похожие на гномов, выстраивались молчаливыми стражами вдоль намеченной для дракона дороги. Два ряда фигур.

Бесконечное отчаяние склизко повисло на плечах. Илидору не пройти сквозь два ряда гномских фигур из белого пепла. Он не в силах ступить на эту дорогу. Илидору не дойти до выхода из этой пещеры, как бы он этого ни желал. Да и осталось ли у него это желание? Наверняка на той стороне не ждёт ничего, кроме бледно-розовой дымки, из которой прорастают тени: драконьи, гномские, эльфские, людские. Тени, которые желают знать: разве это правильно, Илидор, что ты выжил, а мы — нет? Разве это справедливо? Тени безмолвно спрашивают: почему ты не спас нас и зачем погубил? Имеешь ли ты право дышать после этого? Почему это право осталось у тебя, а не у нас?

Наверняка выход из пещеры вывел бы дракона прямо туда, в розовую дымку. Наверняка гномы-векописцы нарочно подослали к Илидору Конхарда с картой, которая выведет его к розовой дымке. Она заберёт его право дышать. Ведь Илидор забрал это право у других.

Золотой дракон яростно замотал головой.

Нет. Карта выведет его к Потерянному Озеру, где может найтись очень-очень важный ответ, очень-очень важный для Илидора, гномов и, главное, для Такарона, для их общего отца Такарона!

Эта пещера, сплетённая из грязи и веток, возомнила, будто способна остановить дракона, старшего и любимейшего сына Такарона? Хочет испугать Илидора, показывая ему… просто какие-то картинки?!

…Но это очень страшные, очень оцепеняющие картинки. И ещё страшнее то, что эта ненастоящая пещера, это жалкое скопище грязи и веток — она как-то залезла в мою голову. Она точно знает, какие картинки нужно показать, чтобы остановить меня. Как заставить меня отказаться от своего стремления, от своего желания, от своего намерения…

— Я! Не! Уйду!

Гулкий, мощный, очень драконий голос прокатился от стены к стене, всколыхнул позёмку белого пепла.

Сотканные из него фигуры были уже выше Илидора. Вот неловкая гномка в мешковатой мантии. Вот воин в доспехах и с топором у пояса. Вот толстяк, сжимающий меч — гном с мечом, ну где вы такое видали…

Илидор прерывисто вдохнул, посмотрел в потолок пещеры — сплошной вихристый танец белых хлопьев. И медленно шагнул в пепельный хоровод.

Он шёл-скользил, словно наугад, и каждый шаг требовал столько же усилий, сколько обычно уходит на двести шагов. В гору. Пепел хлестал по лицу, колючий и злой, словно плачущий снег, тяжёлый от капель воды. Пепел скользил под ногами, словно жирные липкие насекомые, а может быть, требуха. Пепел ткал и ткал гномьи фигуры по обеим сторонам дороги, и фигуры нависали над плечами Илидора, над его головой, беззвучно корили, шептали, вопрошали и роняли на него хлопья белого пепла, колючего и злого, словно плачущий снег.

Сияющий пепел подсвечивал силуэт Илидора, и было хорошо видно, как медленно и упорно он шагает сквозь мелькучую пелену, не растворяясь в ней и не растворяя её в себе. Не останавливаясь, не оборачиваясь. Сотканные из белого пепла фигуры стали такими высокими, что вот-вот упрутся в потолок, они склоняются над Илидором, а его фигура становится всё меньше по мере того, как Илидор уходит дальше, дальше, дальше по дороге исчезнувших знаков. Ещё один шаг и ещё — он идёт вперёд непреклонно, словно его не гложут сомнения, не терзает вина, не грызёт липкий ужас. У него подгибаются ноги и крылья впились в тело, словно орущие от ужаса дети, но он идёт вперёд, развернув плечи и задрав подбородок.

И наконец он пронзает собой эту бесконечную пляску пепла, подобного снегу. Проходит сквозь него, проходит между двумя рядами укоризненных гномских фигур, не упав, не оступившись, словно ни на миг не сомневаясь в своём праве, возможности и намерении пройти сквозь этот скорбный караул. Он проходит, пусть и на подгибающихся ногах, дрожащий всем телом и обхвативший себя крыльями так сильно, что они стесняют движения.

И останавливается напротив выхода из пещеры — выхода, который поведёт его дальше, поведёт по пути, отмеченному на гномской карте. Только теперь Илидор на мгновение обмякает всем телом и дрожащей рукой отирает лоб. Оборачивается к волокуше, оставшейся позади, но не видит её сквозь густую пелену белого пепла. А потом снова решительно разворачивает плечи и делает ещё шаг, пригибается, проходя под низким сводом, и пропадает из виду.

Лишь тогда Нить понимает, что стоит, сжавшись в комочек и пребольно закусив костяшки своих пальцев.

Заставляет тело выпрямиться. Развернуть плечи, повторяя движение Илидора, и чуть развести руки. Закрывает глаза и долго, медленно дышит.

Поющий Небу ушёл по своей дороге. Нити пора возвращаться на свою. Нить благодарна Поющему Небу за то, что видела часть его пути, даже если почти ничего из него не поняла.

Волокуша выдохнула, с силой выталкивая воздух из лёгких, и, чуть пошатываясь, пошла обратно — ко входу в пещеру, через который они с Илидором вошли, кажется, месяц назад.

Сзади дохнуло что-то прохладно-душистое, и Нить обернулась.

Гигантские фигуры пропали, словно привиделись, а с потолка пещеры теперь падал вовсе не белый пепел. Падали белые цветочные лепестки.

***

— Ну да, конечно. — Матушка Пьянь взяла с полки нечто очень маленькое и пошла к столу. — Ты ж у нас всё сама, всё сама. Важная птица!

Поставила на стол хрустальный пузырёк, крошечный, размером с мизинец, с аккуратно притёртой крышечкой. Пустой.

— Ну что же, сестрица, давай-ка я наговор прочитаю после того как отвару попьём. А то в горле пересохло — сил прям нет никаких. И сладости у меня сегодня вкусные, и травки свежие. Чего б отвара не попить, прежде чем наговор читать? Давай-ка, покажись, дорогая, давай! Уж не настолько мне опостылела твоя рожа, чтоб в пустоту вещать!

Пустота хмыкнула и соткалась вовсе не в ещё одну волокушу, хотя они с Матушкой Пьянью и называли друг друга сестрицами. Второй «сестрой» была женщина — светловолосая, совсем молодая с виду, со злыми лисьими глазами.

***

Нить вышла из пещеры, проглотившей Илидора, ничего не видя перед собой. Она теперь была уверена, что Поющий Небу призван лесом, призван для исполнения какой-то большой и очень важной задачи, ведь… Кого ещё лес мог провести к себе сквозь вихри белых лепестков, сквозь пещеру, в которой никогда не происходило ничего особенного?

Нить ведь знала эту дорогу и эту пещеру, хотя и не очень хорошо. Это место вовсе не было сокрытым. Нечасто, но по нему ходили, хотя тропы подчас и зарастали ползучими травами, и никто особенно не расстраивался, если в какой-нибудь год хрущи устраивали своё логово неподалёку от дороги.

Эта дорога вела в земли шикшей, а никто не скажет, что шикши и волокуши особенно любят друг друга. Правду сказать, шикшей вообще никто особенно не любит, хотя все с ними считаются. Словом, по дороге ходили нечасто, но волокушам она была очень хорошо известна. И пещера, через которую ушёл Поющий Небу, тоже была известна Нити.

Только почему-то никогда прежде на этой дороге и в этой пещере лес не показывал ничего такого, что Нить увидела сейчас, пройдя по знакомым местам с Илидором. Никогда не было на этой дороге отвилка к круглой поляне. Никогда Нить не видела вырезанных из дерева зверей с горящими глазами, не видела поваленных липовых стволов сияющими на них неизвестными знаками. И эта самая пещера никогда никого не посыпала лепестками.

Не говоря уже о том, что из неё никогда не было второго выхода!

Нить медленно пошла по тропе, глядя перед собой невидящими глазами, — они снова и снова зрели, как Поющий Небу ступает среди медленно кружащихся белых лепестков, которые зачем-то притворяются пеплом, как хоровод лепестков густеет, скрывая Илидора от мира, но не растворяясь в нём и не растворяя его в себе.

Кто-кто пребольно и грубо сграбастал Нить за плечи огромными лапищами.

Волокуша взвизгнула от неожиданности. Её встряхнули. С глазами что-то происходило — они видели перед собой только чёрно-голубые пятна и яркий дневной свет. Кто-то выругался — мужчина, ругается непонятно, не по-старолесски, но Нить понимает, что таким голосом и тоном возможно произносить только бранные слова.

Когда её снова тряхнули, да так, что клацнули зубы, Нить наконец проморгалась — как тряпицей стёрла веками Поющего Небу, растворившегося в кружеве белых лепестков. Теперь прямо перед своим носом Нить видела давно не стиранную, изрядно помятую голубую мантию.

— Куда он делся? — требовательно рыкнул жрец, держащий Нить за плечи.

На лоб волокуши попали капельки слюны. Нить хотела съёжиться, стать крохотной и незаметной, но тело, схваченное чужими руками, тоже сделалось чужим.

Ещё два жреца стояли по бокам и чуть позади первого. Все трое — совсем молодые, едва ли старше самой Нити. Молодые и оттого глупые. Глупые и оттого безжалостные.

Их глаза были пылко-бездумными глазами бешеных лисиц.

— Я спросил, куда он делся.

Одна огромная рука отпустила плечо Нити и тут же шлёпнула её по щеке тыльной стороной ладони. Наверное, жрец считал, что слегка, только голова волокуши мотнулась так, что хрупнуло в шее и плече.

Наверное, этот здоровенный юный жрец с клокастой щетиной на длинном лице и глазами бешеной лисицы может убить волокушу, если ударит сильно. Волокуша маленькая. Косточки у неё хрупкие.

Нить молчала – просто не понимала, что ей делать и чего от неё хотят, а ещё она молчала потому, что происходящее было невозможным. Почему эти люди так себя ведут? Почему они могут хватать кого-то за плечи и бить по щекам, и мрачно нависать, и задавать какие-то вопросы, плюясь слюнями? Они же старолесцы из приопушечных селений, Нить видит, пусть они и ругались не по-здешнему. Но все трое — уроженцы Старого Леса, а старолесцы так не ведут себя.

Разве можно так себя вести?

Сейчас кто-нибудь явится из чащи и отгонит жрецов, вяло думала Нить, но никто не появлялся. Только кряжичи раскряхтелись над головой.

— Она немая, что ли? — нетерпеливо спросил другой жрец, коренастый и лохматый, словно полунник. — Или глухая? А ну дай!

Он шагнул вперёд, и взгляд Нити метнулся к нему затравленно.

— Ничё не глухая, — ожил третий — рыжеватый верзила в слишком короткой для него мантии. — Слышьте, полегче, ну! Она, может, и не тварь вовсе. Негодно получится, стыдно получится!

— Да я ща проверю! — Коренастый отёр плечом длиннолицего, обхватил Нить за руки выше локтей. — Я ща проверю, в каком месте они тварь или немая! И чего тут стыдного ещё!

Приблизил своё лицо к лицу оцепеневшей волокуши. Сверху кряжичи истошно скрипели, сыпали на жреца сухую кору, они летела и на него, и на Нить.

— Говори щас же, куда делся дракон, што шёл с тобой, или я те все перья повыдергаю, тварь летучая!

— Дракон?!

В животе оборвалось. Скрутило. Сделалось и тошно, и жутко до того, что колени ослабли, и легко до того, что захотелось рассмеяться, как бы это ни было неуместно сейчас.

И Нить рассмеялась, безудержно, со всхлипами, со слезами, подвывающим и жутковатым хохотом, похожим на вопли полузадушенной кошки.

Смех отсекло пощёчиной. Голова Нити мотнулась в другую сторону. Хрупнуло в шее и в другом плече, зазвенело в ухе, сверкнуло в глазу.

Жрец снова сгрёб её за руки выше локтей и хорошенько тряхнул. Кряжич бросил в жреца неведомо откуда взявшимся гнилым яблоком, промазал.

— Говори, тварь, куда делся дракон! Говори, пока я тя ногами не забил! Куда он ушёл? Куда ты его отвела? К кому?

Жрец снова тряхнул Нить, и у неё клацнули зубы.

— Его не я вела. Его лес звал! Я рядом просто была!

На треск кряжичей сбежалось мелкое лесное зверьё, слетелись насекомые — мухи, комары, противная болотная мошка.

— Где-е?! — Жрец уже ревел. — Где ты рядом с ним была, тварюга скудоумная? Куда он поделся, куда?! Пальцем покажи, ты, скотина недодушенная!

Схватил её за крыло, дёрнул-вывернул, хрустнул сустав, закричала волокуша. Вокруг жрецов вилась мелкая мошкара, лезла в нос и глаза. Жрецы мотали головами, хлопали себя по щекам и зверели ещё больше.

— Я её утоплю! — Жрец сгрёб Нить поперёк туловища. — Или сожгу во славу отца-солнца!

— Не надо! — кричала она, мотая в воздухе руками и ногами.

Крылья, прижатые к телу, невыносимо выкручивало, а крыло, которое рванул жрец, пекло, словно из него выдернули пучок перьев сразу. Тупая болотная мошка теперь вилась вокруг Нити, утратив интерес к жрецам.

— Не надо жечь! Я сказать не перечу! Я не перечу! Я лишь не знаю, куда делся он! Поющий Небу в пещеру вошёл! Его лес позвал, его лес увёл! Куда лес увёл — я не знаю! Вон там пещера! Вон там пещера, выпусти! Выпусти, покажу!

— Тьфу ты.

Жрец разжал руки, Нить ахнулась наземь, всхлипнула.

— Вы видите? Она ж нарочно выводит! Нарочно! Чё сразу не сказать?

Саднило руки и плечи, болело ребро слева снизу, невыносимо ныло вывернутое крыло, сгибалось-скукоживалось, мелко дрожало перьями.

— Да говори уже, тварь! — Гаркнул жрец и ударил её ногой под рёбра. — Ты скока времени уже у нас отожрала! Он же утечёт! Вставай на лапы! Где та пещера? Чё дракон там забыл? Веди, тварь! Вставай и веди!

Нить, всхлипывая-постанывая, поднялась на ноги, сделала шаг, другой. Она видела, как от восточных болот несётся рой мелких пчёл, спешащих на трескучий призыв кряжичей. Нить не была уверена, что пчёлы остановят жрецов, но кроме пчёл тут никого не было. На мелкое лесное зверьё надежды уж точно никакой, а опасности сам лес и разогнал на пути Илидора.

— Я спросил, — её больно дёрнул за волосы шагающий позади жрец, — спросил, чё дракону надо в пещере. Он за эльфом пошёл? За эльфом?

Нить съёжилась, обняла себя левым крылом. Шевелить правым было больно.

— Я не знаю про эльфа. Поющий Небу шёл на зов леса. Лес его звал.

— Я нихрена не понял, чё она лопочет, — буркнул лохматый жрец, обращаясь к остальным. — Ну точно тварь. И лопочет там что-то по-своему, по-тварьски.

— Выжгем мы в нашем лесу всю тварь во имя отца-солнца.

Её снова ткнули в спину.

— Не болтай, — сухо уронил длиннолицый.

— Так ей всё равно уже.

Вслед за Нитью все трое подошли к пещере. Лаз стал мшист и тёмен. Над головами тихо гудели пчёлы. Кряжичи молчали.

«Почему он сказал, что мне всё равно?», — с пульсацией крови шумело в ушах.

— Так чё ему там, в пещере? Он щас там?

Волокуша покачала головой. Лохматый жрец подошёл к Нити, встал рядом и как-то очень по-хозяйски положил руку ей на плечи. Волокуша почувствовала, как костенеют её спина и ноги.

Пчёлы спустились ниже, зажужжали громче. Длиннолицый посмотрел на них с лёгкой тревогой, но тут же переключился на Нить: пещера занимала его больше.

— Значит, дракон вошёл в пещеру, но теперь он не в пещере. — Голос жреца позвякивал. — А где же он тогда?

— Я не знаю, — пропищала Нить и съёжилась в ожидании оплеухи, но рука лохматого жреца лишь чуть потяжелела на её плече. — Поющий Небу здесь пошёл, я с ним вошла, он через другой ход вышел, я назад пошла, во мне стая нуждается, я уйти должна, я ушла, он ушёл…

С юга подлетал второй рой пчёл, побольше первого. В недрах кряжичей стал рождаться тонкий писк, какой бывает во влажных ветвях, сдуру брошенных в огонь. На западе, совсем недалеко, взвилась в небо стрела с красной лентой, пущенная из стрелуна, какие носят на запястьях дозорные волокуши.

— Ну, пойдём в пещеру, значит, — решил лохматый, обернулся к приятелям, о чём-то просигналил им бровями и снова обратился к Нити: — Ты пойдёшь первой. Если заорёшь или что-то такое выкинешь — ноги переломаю, ясно? Переломаю каждую кость на каждой ноге.

Нить быстро закивала. Над её головой встретились два роя мелких щипучих болотных пчёл. Свист кряжичей стал отрывистым и низким, теперь он напоминал бой барабанов.

— Да ты не боись — сказал вдруг коренастый жрец в короткой мантии. — Мы ему ничё не сделаем. Ток расспросим кой о ком. Надо очень расспросить.

Лохматый, ладонью зажав Нити рот, пинками погнал её в пещеру. Волокуше только и оставалось, что идти, поскуливая от страха и отвращения, – чужая ладонь, зажавшая рот, впившаяся в дёсны — это было настолько тошнотворно и мерзко, что перебивало даже лютый звериный ужас в горле и животе — до встречи с этими тремя людьми Нить даже не знала, что может чувствовать такой ослепляющий, оцепеняющий страх. Слова терялись, слова разбегались. Нить всё хотела найти слова для того, что происходит сейчас, что происходит с ней и что это означает, — слова бы помогли понять, как нужно действовать, как поступить правильно, какого действия ждёт от неё лес… Но слова терялись, слова не хотели называть события и выбирать для них действия.

Если Поющий Небу — дракон, если лес провёл его через эту пещеру, и теперь Нить входит в эту пещеру, ведомая жрецом, с зажатым ртом, с чужой тяжёлой рукой на плече, то… то…

Пещеру захватил непроглядный мрак. Никогда, никогда прежде эта пещера не была такой тёмной, но теперь у неё внутри пряталась и разрасталась бесконечная беспросветная чернота. Ни следа лепестков или хотя бы белого пепла. Ни лучика солнца, ни крошки надежды, и можно не сомневаться, что второго выхода из пещеры тоже больше нет.

— Это чё? — спросил над ухом Нити голос жреца, и тут же снаружи заорали двое других.

Так орут только люди, на которых бросились бешеные болотные пчёлы. У болотных пчёл кошмарные мелкозазубренные лапки, колючие, царапучие и вдобавок ядовитые, потому ещё и пекучие.

Жрец, держащий Нить, вздрогнул, рванулся сначала на крики приятелей, а потом — прочь от них, в пещеру, в её тёмный спасительный мрак, и выпустил Нить, а она, успев лишь осознать, как ужасно болит её вывихнутое крыло, сиганула вперёд и вниз, в спасительную, пугающую, непроглядную темноту пещеры.

***

В то, что Поющий Небу — дракон, Нить поверила почти сразу и безоговорочно. Поверила жрецам, пускай сами по себе они и не вызывали никакого доверия. Но ведь если плохой, неприятный и даже лживый человек скажет: «Солнце встаёт на востоке» — разве это окажется неправдой лишь потому, что человек неприятен и лжив?

Если Илидор — дракон, то это объясняет сразу множество странностей и даёт ответы на многие вопросы.

Почему Матушка Пьянь назвала его Поющим Небу. Откуда Илидор столько знает о полётах. Почему его крылья такие — ненастоящие, но живые. Почему лес не скрывал от него добычу из мяса, которую так неохотно позволяет забирать даже своим народам — просто не мог. Как вышло, что Илидор, такой с виду искренний и светлый, примкнул к Храму, не видя в нём подвоха. И отчего он сумел пройти своей дорогой даже там, где никакой дороги отродясь не было.

Просто он дракон. Порождение хаоса.

Его присутствие ломает малые старолесские законы, как две песни заглушают одна другую. А большие законы… кто знает! Кто знает, в какую игру дракон играет со Старым Лесом и во что играет Старый Лес с Илидором. Понимает ли дракон лесную силу, сознаёт ли, с чем имеет дело.

Старолесье призвало дракона по какой-то своей надобности — или дракон явил своё призвание старолесью?

Этого, пожалуй, не сумела был понять не то что юная и неопытная Нить, а даже многомудрая и всезнающая Матушка Пьянь.

И почему-то именно этот вопрос больше всего занимал Нить, когда дозорные волокуши, страшно ругаясь на всё храмское, на руках выносили её из пещеры.