Дракоморте

Глава 8. Друг храма

Гул голосов, смех и пение становились слышнее — верно, жрецы зачем-то вели гостей сюда, на поляну. Илидор, обхватив колени руками, сидел у озера, чуть покачивался и смотрел, как танцуют на водной глади беззаботные солнечные блики. Крылья лежали на земле пологом, словно полы праздничной мантии. Илидор прислушивался к себе и не без удивления понимал, что не хочет сейчас видеть никаких гостей Храма.

Ему вообще не любопытно сейчас. Он сидит у озера в задумчивости, как герой эльфских эпосов, и думает о жизни, разве незаметно?

Илидор думает о доме. О том, что у всякого существа должно быть в мире особенное место, пусть даже не очень любимое или уютное, но — место, куда возвращаются. Где наполняются силой, исцеляются от полученных тумаков или хотя бы просто переводят дух. У гномов есть Гимбл, у кочевых человеческих племён есть степь, у последователей отца-солнца есть храмы или вот даже храмовые шатры — какая, в общем, разница? Даже у неразумных тварей есть дома: птицы вьют гнёзда и прилетают со сменой сезонов в одни и те же края, а птенцы потом норовят свить собственные гнёзда в тех местах, где когда-то вылупились из яиц. Муравьи строят муравейники. Рыбы почти никогда не покидают родных водоёмов.

А у золотого дракона нет дома, и сегодня от этого он по-новому ощущал свою инаковость — как будто вдруг обнаружил, что у него нет кожи.

Золотой дракон всегда был ничей. Но раньше ему хотя бы было куда возвращаться.

Раньше домом золотого дракона был Донкернас, и неважно, насколько это нравилось Илидору или Донкернасу. Там Илидор появился на свет, взрослел и познавал мир, там жили его ближайшие сородичи, туда он возвращался из поездок ближних и дальних, желанных и отвратительных.

Донкернас хранил маленькие привычки и привязанности, сросшиеся с телом, с головой, со всеми органами чувств золотого дракона. Привязанность к душистым холмам Айялы, пусть и изрядно омрачённым «крышкой» над небом и натыканными неподалёку эльфскими теплицами. Привязанность к дереву бубинга среди зарослей крапивы, по которому Илидор до сих пор немного скучал. Временами он вспоминал — и ощущал странную острую тоску, когда вспоминал — что между корней дерева бубинга остался тайник, куда Илидор собирал всякие мелочи, которые собирался обменивать на монетки, еду и крышу над головой в первое время после побега. Быть может, они до сих пор лежат там — два кусочка меди, пузырёк средства от моли, мешочек гвоздей и горстка семян редких трав, которые росли в холмах Айялы. Эти маленькие сокровища казались такими важными до побега, дракон возлагал на них столько надежд и десятки раз представлял, как будет обменивать их в Хансадарре, — кто ж знал, что бежать придётся внезапно и без всех этих маленьких сокровищ. Так они и остались в Донкернасе: такие дорогие прежде мелочи, кусочки несбывшихся планов, помнившие прикосновение рук совсем другого, тогдашнего Илидора. И дерево бубинга осталось в Донкернасе — молчаливое напоминание о том, что когда-то среди его ветвей устраивал свою норку золотой дракон, который всех вокруг раздражал.

А может быть, эльфы срубили дерево бубинга, чтобы не торчало в виду замка как издёвка. Или, быть может, дерево срыли другие драконы, обнаружили тайник под корнями, и утопили находки в выгребной яме, издевательски хохоча. Ведь ещё неизвестно, эльфов или драконов в большей степени взбесил и напугал побег Илидора, единственный успешный побег из Донкернаса за двести лет.

В воде плеснуло — то ли рыба ударила хвостом, то ли что-то уронила одна из змеептичек. Эти тварюшки сегодня почему-то не разлетелись по дневной жаре и всё раздражали небо своими длинными хвостиками.

На берег прибрела хорошечка — подросток размером с собаку, стала топтаться около Илидора.

Совсем недавно золотой дракон был уверен, что по-настоящему он вернулся домой после побега из Донкернаса, когда пришёл к Такарону, горе, породившей драконов. Когда услышал голос своего отца-горы, голос вод и руд в глубоких подземьях, шёпот костей с драконьих кладбищ и байки гномьих призраков, увидел жёлто-зелёную текучую лаву и призраки гномских машин, которые погибли в войне с предками Илидора.

Разве мог Илидор представить, что в конце пути, благодаря счастливому стечению обстоятельств, помощи отца-Такарона и шальной звезде, которая оберегает всякого золотого дракона, он сумеет победить свой ужас перед живыми машинами и скрещами и более того: сумеет подчинить их себе? Это было одно из самых пронзительно-светлых и печальных воспоминаний Илидора: те бесконечные и такие краткие мгновения, когда он стоял на камне перед своей небольшой внезапно обретённой армией машин и скрещей, когда волны их обожания захлёстывали его блестящими вихрями, когда Илидор делился с машинами и скрещами своим светом, а машины и скрещи возвращали ему свою признательность, свою верность, своё тепло. Никогда и нигде больше золотой дракон не чувствовал себя настолько на своём месте, никогда и нигде не был способен на большее, не знал и не желал столь многого, не ощущал себя настолько жданным, нужным, уверенным и… достаточным.

Единственный раз в жизни, в те краткие и быстротечные мгновения, Илидор ощущал не шальную, а настоящую уверенность: его — достаточно. Для всего, что он только пожелает совершить.

Да, придя в Такарон, Илидор был совершенно уверен, что вернулся домой. Но можно ли называть домом место, где не прекратились твои попытки к бегству?

После Такарона золотому дракону пришлось двигаться дальше, и чем дальше двигался золотой дракон, тем больше он был ничей.

— Привет, Илидор!

Дракон вздрогнул и обернулся.

Ему махали сразу несколько жрецов и жриц из тех, кто шёл к берегу синего озера.

— Приветствую тебя, друг Храма! — прогудел высокий пожилой жрец.

— Илидор! — махала совсем юная жрица с рыжей косой. — Солнечного дня!

Дракон нерешительно помахал в ответ.

— Илидор, — на миг от процессии отделилась Фодель, протянула руку.

Илидор коснулся кончиков её пальцев, и Фодель тут же снова растворилась среди других жриц и жрецов.

Дракон обнаружил, что улыбается.

Процессия в голубых мантиях, разбавленная пёстрыми нарядами людей-старолесцев и кожано-меховыми пятнами-котулями, текла вдоль берега. Многие жрецы и жрицы напевали, вроде как тихонько и вразнобой, и голоса переплетались, гудели, звенели, рассыпались над озером сияющими бусинами.

— Да не угаснет в твоей груди осколок отца-солнца, — певуче пожелала худая востроносая жрица. Она несла в охапке сонного голопузого ребёнка и улыбалась.

С широченными улыбками помахали дракону трое местных жрецов, которые всё время держались вместе — молодые, взъерошенные, отчего-то нелепые в своих голубых мантиях.

— Новый друг Храма…

— Наш славный храмовник…

— Илидор! Светлейшего настроения!

Они шли и шли мимо него вдоль озера, жрецы, жрицы и затесавшиеся между ними котули, и люди-старолесцы, и дети, и хорошечки. Многие окликали Илидора или молча улыбались ему, махали руками, кивали приветственно, желали отличного дня, прекрасных свершений, добрых настроений. Дракон махал и улыбался в ответ, и тоже что-то говорил, и глаза его понемногу наполнялись сиянием, бросали блики на мантии проходивших мимо жриц и жрецов, на сочно-зелёную траву — а из толпы ему навстречу неслись солнечные зайчики, которые пускал давешний ребёнок, так и не расставшийся со своим зеркальцем.

Растворились в свежеумытом воздухе печальные мысли. Рассеялись трудные воспоминания. Ушли вопросы без ответов.

Ведь дракон-храмовник, друг Храма Солнца — не ничей дракон. Так же?

И сейчас дракон понимает, чего хочет Храм, гораздо лучше, чем прежде, когда шёл по подземьям Такарона в компании гномов и ярого прихожанина Храма Эблона Пылюги, который неумолчно торочил про свет отца-солнца и очищающее пламя. Тогда Илидор ещё мало что понимал про внутренний мрак и внутренний свет, которые есть в сердце каждого. Про тьму и печаль, которой станет мир, если не найдётся в нём достаточно горящих сердец, способных нести своё сияние вовне. Он понял это позднее, в самом конце своего пути по подземьям, когда решил, что не будет бежать от армии живых машин и не возьмёт разрушительной силы своих предков-драконов, чтобы бороться с машинами.

Потому что у Илидора есть своя сила, другая сила, которой машинам нечего противопоставить. Его собственный внутренний свет. И он тоже может быть оружием.

Недавнее предупреждение Йеруша Найло насчёт Храма выветривается из головы вместе с трудными вопросами. В конце концов, окружающим всегда что-нибудь нужно от тебя, но далеко не всякий окружающий называет тебя другом и делится душевным теплом.

Илидор сам не заметил, как стал напевать вместе со жрецами, совсем негромко и бессловесно, себе под нос, а потом громче и звонче, и голос золотого дракона сначала вплёлся между других голосов, а потом окреп, разросся и повёл их за собой, повлёк выше и дальше, туда, где одобрительно сиял, глядя на своих детей, отец-солнце.

На голос золотого дракона из подлеска вывалился Йеруш Найло — волосы взъерошенные, глаза удивлённые и сердитые, штаны увешаны колючими шариками, в руках небольшая корзина с крышкой, изнутри в крышку тарабанят прыгучие грибы. Мгновение Йеруш смотрел на Илидора — тот сидит на берегу озера и распевает во всю глотку, одна рука лежит на согнутом колене, второй дракон опирается оземь, и крылья лежат вокруг него, как складчатая нарядная мантия, — потом выругался и размашисто пошагал к дракону.

Жрецы и их гости уже ушли дальше по берегу синего озера, но хорошо слышно, что они распевают свои гимны, слушаясь голоса Илидора, который ведёт их, словно по сверкающей дороге, а гости небывало воодушевлены, котули даже пытаются подпевать, и над толпой то и дело проносятся фальшивые взмявы.

— Илидор!

Йеруш схватил золотого дракона за плечи и хорошенько его тряхнул, но тут же получил пинка и едва не свалился в траву.

— Да чего ты лягаешься, бешеный дракон? Какого хрена ты поёшь храмовые гимны? Тебе не нужно петь со жрецами, ну почему ты такой балбес! Ты ж вдохновляешь всех этих котулей шаромыжиться по лесу и ловить в своё сердце свет отца-солнце! Ты какого ёрпыля это делаешь?

Илидор умолк на полузвуке с разинутым ртом. Жрецы без его ведущего голоса словно споткнулись, выронили вдохновение. Потом кто-то из мужчин поспешно снова затянул песню, и другие вразнобой стали подпевать. Взмявы котулей стихли.

— Я не подумал, — сконфуженно пробормотал Илидор. — Я никого не собирался никуда вдохновлять, мне просто захотелось петь!

Йеруш покрутил пальцем у виска. Уселся рядом, стукнул по крышке корзины, под которой буянили прыгучие грибы.

— Что? — досадовал дракон. — Ну что такого? Ну подумаешь, начнут котули славить отца-солнце! Что плохого в этом? Чего у тебя такой кислый вид, Найло? Тебе никогда не хочется петь, что ли?

Йеруш поморщился, не ответил.

— Найло, — не унимался Илидор, — ну скажи! У Храма красивые гимны! Тебе они не нравятся, что ли? Тебе никогда не хочется попеть вместе с ними?

Йеруш медленно покачал головой. Нет, ему никогда не хотелось попеть. Музыка всегда существовала отдельно от него, и никто ничего не мог с этим сделать — так уж оказался устроен Йеруш Найло. На него даже не действовало пение Илидора — точнее, действовало в каком-то урезанном виде: Йерушу становилось легко, беззаботно и воодушевительно, волна энергии от драконского голоса разгоняла кровь Найло и наполняла бодростью его тело, но Илидор своим пением не мог вложить в голову Йеруша никаких определённых образов. У Йеруша что-то было нарушено в той части головы, где музыка и ритмы должны рождать чувства и образы…

Йерушу было шесть лет, когда родня решила, что пора поискать музыкальный талант среди сумрачных дарований сына. Так в доме появилась юная волоокая эльфка с лютней, которую повсюду таскала за собой и томно поглаживала по грифу. Поскольку это было ещё до того, как Йеруша начали учить счёту и письму, — он не понял, что эта женщина должна чему-то его обучить, и недоумевал: зачем она взялась в доме? Почему иногда приходит к нему в комнату, чтобы со скучно-требовательным видом разучивать с ним какие-то песенки? Зачем она всё приходит и приходит, если он ненавидит песенки, а ей очевидно неприятно его общество и его тупость, если песенки не желают, чтобы Йеруш их выучивал, если его общение с эльфкой по большей части сводится к её закатыванию глаз и презрительному фырканью?

— Ты всегда можешь просто уйти в эту дверь, — сказал ей как-то Йеруш, подражая строгому голосу отца, которым тот говорил со слугами, и указал на дверь своей комнаты. — Все, кому я не нравлюсь, делают так. Почему ты не сделаешь так?

Волоокая эльфка хмыкнула и правда вышла в дверь, громко ею хлопнув. Позднее пришёл отец и сердито разъяснил Йерушу разницу между слугами и учителями — отец очень сердился, что сын не понимает этой разницы, ну и подумаешь, что ему забыли её объяснить раньше, сам должен был догадаться, уже не маленький! Из слов отца Йеруш наконец уяснил, что эльфку нарочно пригласили быть в доме, чтобы учить его, бестолочь, музыке и танцам, без которых не проходит ни одно торжественное мероприятие городского уровня, а бывать на таких мероприятиях обязан каждый, кто желает принимать деятельное участие в жизни города.

Йеруш не желал принимать никакого участия в жизни города, но знал, что говорить об этом — очень плохая идея. Ведь его судьба, судьба единственного наследника средней ветви рода Найло, предопределена: он посвятит свою жизнь банковскому делу, и, значит, должен будет участвовать в торжественных мероприятиях, а значит, обязан уметь танцевать и разбираться в музыке. А значит, Йерушу требуется учитель, который поможет ему постичь музыкальные премудрости, как бы это ни было сложно с таким «сомнительным материалом».

Далеко не сразу Йеруш сообразил, что сомнительным материалом отец называл его, а не музыку волоокой эльфки.

— Учительница музыки, тоже мне, — ворчала няня, которая у Йеруша тогда ещё была — немолодая палкообразная эльфка, в извечном глухом сером платье и с такими же глухими серыми глазами. — Сказала б я про таких учительниц. Ха.

Йерушу казалось, что редкие, но мучительные пытки музыкой не прекратятся никогда, однако на самом деле эльфка продержалась в доме недолго, едва ли пару месяцев, и Йеруш точно не знал, почему она пропала. Помнил только большой скандал родителей, в ходе которого мать разбила несколько тарелок и бросила в отца кочергу, а потом из ворчания няни Йеруш заключил, что тарелка и кочерга имели какое-то отношение к исчезновению его учительницы музыки. Йерушу было всё равно — он просто радовался, что никто больше не терзает его уши звуками и не говорит слов, смысла которых он не в силах понять, — вроде «такт, ритмика, размер». Редкие уроки были для него сущим мучением: Йеруш легко запоминал тексты песен, но не понимал, как слова можно петь и при чём тут какие-то такты и ритмики. Музыка существовала в каком-то отдельном смысловом пузыре, обособленном от Йеруша.

…Он нашёл себя, крепко вцепившимся в собственные волосы — он крепко стиснул и тянул назад две пряди надо лбом. Чувствовал, как кожа на лице натянулась, как уголки глаз уехали вверх, словно в полуулыбке, и понимал, что эта полуулыбка глаз жутко диссонирует с болезненно перекошенным ртом. Медленно разжал пальцы, сделал один резкий выдох, другой, выгоняя из лёгких запах детской комнаты, канифоли, потрёпанных бумаг, исписанных нотами. Запах не хотел выгоняться, и Йеруш стал исступлённо тереть нос рукавом.

— Найло! — звал его Илидор, как будто издалека, из какого-то другого леса или другого места, или другого времени. — Ну не убивайся ты так, ты же так не убьёшься! Я больше не буду петь со жрецами!

Наверняка в детстве, когда Илидор попадался на какой-нибудь мелкой шалости, он точно так же таращил честнейшие золотые глазища на драконью воспитательницу Корзу Крумло и обещал, что больше так не будет. Про себя, разумеется, добавляя что-то вроде «когда ты смотришь».

Йеруш наконец выгнал из носа запахи, сопровождавшие когда-то его первые уроки музыки, и с силой потёр уши, чтобы окончательно убрать из них следы давно отзвучавших голосов. Посмотрел на Илидора раздражённо.

— Мне кажется, то, что ты выбрался из гномских подземий, — просто случайность! И не давай мне повода назвать эту случайность досадной, дурацкий дракон!

***

Жрецы до заката выгуливали по окрестностям котулей и людей-старолесцев, пели вместе с ними, рассказывали бесконечное множество историй о славных деяниях Храма в разных землях, вместе собирали и готовили еду, а потом устроили какие-то весёлые игрища — с вырубки доносились их отзвуки. Илидор, хотя и был рад, что Храм принял его под своё крыло, с большим облегчением убедился, что от него не ожидают участия в игрищах и гульбищах.

Он не был готов к настолько тесной дружбе. Возможно, слишком привык быть ничьим.

Сиренево-синий закат опускался на озеро, подсвечивал потусторонне-голубоватым светом два недоразвитых кряжича, которые угораздило прорасти в воде. Тощие, малорослые, почти лишённые листьев, они стояли в темнеющем озере, свесив ветки, и грустно поскрипывали вслед уходящему дню.

Храмовники и котули ужинали на вырубке, туда же позвал Илидора посланный Юльдрой парнишка. Спустя некоторое время дракон вернулся с задумчивым лицом и двумя толстыми лепёшками — для себя и для Йеруша. Они поужинали на границе подлеска в виду палатки Йеруша — съели лепёшки и остатки наловленных днём прыгучих грибов.

Сейчас здесь, на поляне у синего озера, сделалось просторно, тихо и спокойно, только Мажиний, сын Дакаты, ходил по берегу в закатанных до колена штанах и собирал в корзину самых маленьких хорошечек. Любопытные юные растения разбежались кто куда и увлечённо совали побеги в воду, покрашенную закатом в фиолетовые и сине-красные цвета.

Время от времени Мажиний издавал залихватский горловой вопль, подзывая старших хорошечек:

— Хий-йя! Хий-йя! Уо-о-у! Уо-о-у!

— Что он делает с этими растениями? — спросил Илидор. — Они для чего-то нужны?

Йеруш тыкал в костёр тонкой веточкой, на которой запекали грибы, и веточка от этого окрашивалась в разные цвета, что было довольно забавно.

— Мажиний? Да вроде просто возится с этими штуками и всё, — пожал плечами Йеруш. — Вот помнишь цветники в посёлках Чекуана? Ни для чего не нужны, просто кому-то нравятся цветы и кто-то любит с ними возиться. По-моему, вот так и хорошечки у Мажиния — вроде клумбы. Хочется ему таскать эти штуки туда-сюда, укрывать на ночь от холода и выстраивать по росту.

— Они странные.

— В этом лесу всё странное, Илидор. Хорошечки. Котули. Рохильда.

Йеруш отбросил палочку и улёгся на земле, закинув руки за голову.

На берегу озера старшие хорошечки, услышав зов Мажиния, замирали в складках местности, поджимая жгутики, но, по мере того как Мажиний продвигался вдоль берега дальше и его зов раздавался ближе, растения покорно покидали свои убежища и семенили на голос. Плеск воды, плюханье хорошечек и зов Мажиния разлетались далеко-далеко над гладью тихого озера.

— И пусть частица отца-солнца в нашей груди рдеет чистым пламенем в ожидании нового дня, — голос Фодель вплёлся нежным колокольчиком в закатный вечер.

Йеруш мимолётно поморщился. Илидор выпустил его руку, улыбнулся и закинул голову, чтобы проследить, как жрица идёт к озеру от вырубки, такая воздушно-потусторонняя в своей струистой голубой мантии. Как будто лесной дух плыл к берегу, чтобы проводить ещё один день и позаботиться, чтобы за ним пришёл следующий.

Одна маленькая хорошечка отбилась от стада и невесть как умудрилась забрести к тлеющему кострищу так далеко от воды. Илидор обнаружил хорошечку, когда она ткнулась ему в ладонь прохладным жгутиком и попыталась вскарабкаться по пальцам, высоко поднимая корненожки.

— Похожа на очень мелкого драконыша, — заявил Йеруш, глядя как хорошечка машет листиками, удерживая равновесие. — Во всяком случае, я думаю, что похожа.

Эльф теперь полулежал на траве, опираясь на локоть. Неровно остриженные волосы слева падали на скулу, наполовину прикрывая глаз, и Найло казался ещё более взъерошенным, чем обычно. Фодель прошла к озеру, прошла совсем близко к эльфу и дракону, особенно к дракону, она почти коснулась подолом мантии плеча Илидора, встретилась с ним взглядом, улыбнулась уголком рта, кивнула на пригорок с левой стороны озерца и завернула к правой.

— Пусть тепло наших сердец рассеет холод ночи и проложит дорогу для нового рассвета…

— Обожаю лето, — заявил дракон, ловко сцапал хорошечку и растянулся на траве. — Вот ты обожаешь лето, а, животное? А ты, Найло? Или твоё время — лютая зима? Говорят, в Донкернасе тебя однажды до того вдохновила зима, что ты едва не угробил холодом ледяного дракона! До этого ж ещё додуматься надо было! А летом, ну? Ты делал что-нибудь интересное летом, Найло?

У Йеруша сделалось очень сложное лицо, и Илидор поспешно разрешил:

— Ладно, можешь не отвечать! — И тут же сменил тему: — Ты слыхал, что в прайде котули хотят подарить Юльдре подарок? Какое-то особое ездовое животное.

Найло помотал головой, отбрасывая воспоминания о другом, неправильном, печальном лете, — главное, что прямо тут и сей же миг лето было какое надо, очень даже правильное и любопытное.

— Наверняка это никакое не животное, — Йеруш уселся, скрестив ноги в лодыжках, поставил локти на колени, сложил пальцы шалашиком. Глаза его блестели. — Наверняка это саранча размером с дом!

— Чего? Найло, тебе в ухо залезла уховёртка и захватила твой разум, что ли? Какая, в кочергу, саранча?

— Думаю, ты удивишься, — пообещал Йеруш и облизнулся так плотоядно, словно за каждое удивлённое восклицание Илидора ему обещали сладкий пирожок. — О-о, жду не дождусь, когда мы уже наконец окажемся в прайде! У котулей есть горячий источник, и мне хочется как минимум залезть в него, а как максимум — набрать себе источничьей воды. Говорят, она успокаивает, как обалдей-травка.

— Какая травка?

— Да я так, придумал на ходу, — Йеруш махнул рукой. — Что же, это будет весёленькое путешествие. Я бы сказал, обстановочка накаляется! И ещё я бы сказал, Храм получил в лице тебя хорошенькое пугало, Илидор. Слушай, будь осторожней с Юльдрой и всей этой братией, ладно? Мы ходим по довольно тонкому льду, а ты не похож на дракона, который при этом держит разум холодным. Ты похож на дракона, который распахивает своё мягкое пузико почём зря и перед кем попало. Юльдра ведь сказал тебе, что нужно непременно носить меч, да?

— Я его и так ношу, Найло, что ты не…

— В прайд поедем по деревьям, да?

— По каким ещё деревьям? Да что с тобой такое?

Йеруш расхохотался так громко, что маленькая хорошечка, всё бродившая вокруг Илидора, свалилась с корненожек и панически заверещала, тоненько, как комар. Её жгутики конвульсивно дёргались, словно тонкие, длиннющие, заполошно машущие ручки.

— Ну вот, перепугал ребёнка! — притворно возмутился дракон, аккуратно сгрёб хорошечку в ладони, поднёс её к Йерушу и помахал на него жгутиком: — У-у-у, плохой эльф! Плохой!

И едва не выронил хорошечку — так внезапно и такой дикой болью перекосило лицо Найло. Йеруш зашипел, словно от боли, — слова дракона всколыхнули в нём самое раннее детское воспоминание, и не вина Илидора, конечно, что это воспоминание было так себе, просто какого же хрена…

Какого же хрена растаял, словно морок, подлесок, весёлый золотой дракон, хорошечка, озеро и крики Мажиния, а вместо них перед глазами выросла столовая родового поместья и…

Его первое детское воспоминание — он стоит у буфета, прижимаясь спиной к дверце из шершавого дерева, а на него волнами накатываются крики. У ног лежит табурет и разбитая фарфоровая чашка.

— Он сам достанет! Ты посмотри на него, сам он достанет! Кусок недоумка! Бестолочь!

От криков звенят стёкла буфета и что-то надрывается внутри головы. Он крепко прижимает ладони к шершавой тёплой древесине за своей спиной — ноги сейчас ненадёжная опора, ноги подгибаются от ужаса: какой же он плохой, плохой, плохой, отвратительный, никчемный ребёнок!

— Сказано тебе было, не лезь! Не лезь, говорила я тебе? Говорила или нет?

От каждого крика он вжимает голову в плечи. Он не смотрит на мать, только на осколки чашки. Это была его любимая чашка, с голубой каёмкой, ручкой в форме кошачьего хвоста и орнаментом в виде следов кошачьих лап.

— Это не ребёнок! Не ребёнок! Это бедствие! Это несчастье! Наказание мне!

Уголком рта он всё равно видит длинное шуршащее платье матери из струистой багровой ткани, эта ткань волнуется, колышется, как кроваво-грозовая туча, и ему кажется, что туча сейчас начнёт расти, пока не заполнит собой всю комнату, пока не проглотит его — ужасного, ужасного, ужасного ребёнка, наверняка туча должна его проглотить, потому что с плохими детьми обязаны случаться плохие вещи.

— Я к тебе обращаюсь, Йер! К тебе! На меня смотри, когда я с тобой говорю! На меня смотри, Йер!

Он не может посмотреть на мать. Он сгорит от стыда.

Шуршащая туча платья шевелится на границе видимости и начинает стремительно разрастаться, она движется прямо к нему.

Йеруш в ужасе отлепляет ладони от спасительной шершавой двери буфета, шагает вперёд и с силой опускает босую ногу на осколки своей любимой фарфоровой чашки…

— Найло, ты в порядке?

Голос дракона выдернул его обратно в Старый Лес, в прекрасный Старый Лес, полный злобных шикшей, змеептичек, мрачных тайн, полубезумных жрецов. Йеруш широко махнул руками, хрустнул спиной, клюнул головой, зажмурился, зашипел, оскалясь, открыл глаза — и снова стал выглядеть как обычный Йеруш, без боли и перекошенности. Илидор медленно, не сводя взгляда с эльфа, опустил хорошечку наземь, и она убрела к озеру, неловко ступая по опавшей листве короткими корненожками и размахивая жгутиками, словно нетрезвый гном молотом.

Йеруш начал было рассказывать Илидору про местную транспортную систему, которая работала с середины весны, когда буйное сокодвижение в деревьях подуспокаивалось, и до середины осени, когда растительность впадала в спячку. Старолесцы приспособили для перемещений кряжичей-мутантов, которые «спелись под землёй с какой-то малахольной грибницей», выросли высоченными, гибкими и с толстенными соконосными ветвями. Йеруш пытался изобразить лицом, каким образом местные жители перемещаются внутри этих ветвей вместе с движением древесных соков, а дракон хохотал и утверждал, что Найло укусила-таки уховёртка. Йеруш на это негодовал и клялся, что перегонные кряжичи существуют, а Илидор предлагал смочить в озере тряпочку и положить её Найло на лоб, чтобы немного сбить жар.

Кряжичи над головой дракона ужасно раскряхтелись, и в конце концов одно из деревьев с особо сварливым треском уронило на голову Илидору прошлогоднее гнездо птицы-падалки. Из гнезда на голову и плечи дракона высыпались кусочки бело-голубой скорлупы, что вызвало неуёмный восторг Найло и настоятельную просьбу бесить кряжичей почаще. После этого в самого Йеруша полетел древесный гриб, и теперь уже дракон развеселился, а потом хохотали оба, поскольку что может быть веселее, чем сидеть в окружении сварливых древних деревьев в странном лесу и ожидать путешествия по новому и очень удивительному лесному миру? Будь он даже дважды опасным.

Ведь по-настоящему ужасен не тот мир, в котором опасно, а тот, который не собирается тебя удивлять.

Илидор потянулся, со вкусом выгнул спину, вытянул руки вверх и вбок, и тело его как-то удлинилось, словно кошачье, словно в позвонках у дракона были пружинки, которым он сейчас позволил разжаться и поднять, поднять себя чуть выше к небесам.

— Му-э-э, — промурчал-выдохнул Илидор, глядя жадным взглядом в просвечивающее сквозь листву небо над своей головой, и крылья встрепенулись, задрожали в ожидании.

— Эй, нет, дракон, нет-нет, не вздумай! — Йеруш сделал страшные глаза, то есть ещё более страшные, чем обычно, и указал ими на Мажиния, который собирал в корзину последних маленьких хорошечек, а потом на Фодель.

Жрица уже обошла синее озерцо и уселась на пригорок слева на бережку: спина прямая, складки голубой мантии красиво разложены вокруг, голова поднята-развёрнута к воде.

— Да я не собирался, — Илидор вскочил. — Друг Храма, человечья ипостась, бу-бу-бу, бе-бе-бе. Я помню-помню, жрецы просили оставаться человеком, ду-ду-ду, зу-зу-зу, и мне ни в коем случае не нужно превращаться в дракона и летать… когда они смотрят.

— Это не игрушки, тупой дракон! — воскликнул Йеруш.

Но Илидор, делая вид, что не замечает встревоженного взгляда Найло, бодро заскользил-понёсся к пригорку, на котором сидела Фодель. Крылья мелко трепетали за спиной дракона, глаза сияли, бросая отсвет на ресницы, и себе под нос Илидор неосознанно (или очень даже осознанно, кто его знает) мурлыкал волнующе-закатно-обещающий мотив.

Рохильда подошла к Найло так тихо, что он едва не заорал, увидев краем глаза колыхание её голубой мантии. Глядя на Илидора, скользящего к Фодель, бой-жрица хрипло проговорила:

– Напрасно водишься с драконом. Опасно это. Ты неужто сам не понимаешь, как опасно? Неужто за границей Старого Леса не знают о драконах?

Найло вскинул на жрицу жадный пылающий взгляд, улыбнулся-оскалился жадно, и Рохильда смутилась.

– Расскажи мне, – попросил эльф, глядя на жрицу снизу вверх.

Она заколебалась, стиснула ладони, открыла и закрыла рот. Покачала головой, и Йеруш досадливо скрипнул зубами.

– Дружить с драконом – то большая опасность, – только и сказала Рохильда. – Не хочу, чтобы ты был в опасности.

Развернулась и ушла к вырубке, печатая шаг. Найло снова досадливо скрипнул зубами.

Илидор вернулся в палатку Йеруша лишь после полуночи, и эльф, приоткрыв один глаз и высунув нос из-под одеяла, назвал золотого дракона коварным везучим порочным невыносимым змеежопым засранцем.