Доктор Акомуто Херовато к вашим услугам! Том 1

Глава 9

Я брел по вечерним улицам, едва переставляя ноги. Долгие монотонные рабочие дни, гуляющие вокруг меня больничные сплетни, а еще та моя первая сумасшедшая операция — все это навалилось на меня разом, как бетонная плита, обещая лишь одно: заветный выходной. Целый день. В моей реальной жизни это словосочетание было сродни мифу, вроде единорога или честного политика. Там, в моей одинокой, стерильной квартире, меня никто не ждал, и, казалось, все живое, будь то чахлое растение или случайно залетевшая муха, сдыхало от тоски. Здесь же все было иначе.

Казалось, будто какой-то невидимый инстинкт гнал меня домой. Дом... По мере приближения к знакомому двухэтажному зданию, мир вокруг менялся, преображаясь на глазах. Тихие, аккуратные улочки, где каждый камешек лежал на своем месте, сменялись оглушительным шумом и гамом. Уже за квартал доносились визг, смех и какой-то невообразимый грохот. Это был безошибочный признак – я подходил к приюту, который в этом коматозном сне я называл своим домом.

Запах жареного масла и соевого соуса, густой и обволакивающий, щекотал ноздри, перебивая даже тонкий аромат цветущих гортензий в саду соседей. И этот аромат, такой далекий от привычной мне русской еды и такой характерный для японской кухни, почему-то мгновенно создавал ощущение уюта и тепла. Я толкнул незапертую калитку, и мои уши тут же атаковал разнообразный букет звуков, который мог бы поспорить по силе децибел с больничной сигнализацией: пронзительный визг восторга, глухое «тхумп-тхумп-тхумп» от дешевых пластиковых пистолетов и шлепанье мокрых босых ног по каменным плитам дорожки.

Первым, кого я выхватил из этого мельтешения, был мальчишка лет десяти. Как «торнадо в миниатюре», он несся по газону, оставляя за собой мокрый след. Его черные волосы стояли дыбом, на лице застыла маска детского безумия, а из глотки извергался самый настоящий боевой клич. Мальчишка споткнулся на ровном месте, проехал пару метров на животе по мокрой траве, вскочил, будто и не заметив этого, и, хохоча, продолжил свою атаку.

Это был Макото. Один из моих так называемых братьев. Если описывать его в нескольких словах, то Макото — это вечно сбитые коленки и громкий смех, это готовность сначала сделать, а потом, может быть, когда-нибудь, и подумать. Я вспомнил его самым первым, как и то, как Макото, колючего и дикого, привели сюда пару лет назад. Тогда он был настоящим сгустком недоверия и скрытого испуга, ведь собственная мать оставила его одного на вокзале и так и не вернулась. Однако тетушки(так я называл хозяек приюта. Хоть они и были для всех тут как мамы, но старшие дети, и я в том числе, всё-таки называли их тетушками) смогли вытащить из этого колючего ежика жизнерадостного мальчика, и теперь вся его энергия выплескивалась не в слезах и огрызаниях, а в жизнерадостной беготне.

Однако Макото был не один. Как и положено любому уважающему себя генералу (чаще всего в играх он представлял себя именно им), у него был свой стратег. Такой же 12 летний японский мальчишка сидел под деревом, и в его руках я смог разглядеть лист бумаги с нанесенным на ней карты нашего двора. Мальчик крикнул: «Противник наступает с запада! Вон его белое знамя!», как тут же Макото сменил курс и обрушил всю мощь своего водяного арсенала на беззащитные белые простыни, трепыхавшиеся на бельевой веревке.

Этим стратегом был Юки. Маленький паучок в центре паутины, то есть приюта. Следующим после Макото я вспомнил его историю. Тихий мальчик, найденный в пустой квартире, потерявший в аварии родителей-ученых. Но тот не плакал, не кричал и не говорил. Целыми днями он лишь мастерил. Из спичек, из кубиков, из старых ненужных деталек бытовых приборов. Врачи поставили Юки диагноз «психогенный мутизм». Это такое состояние, когда больной не отвечает на вопросы и вступает с окружающими в контакт, при этом в принципе способность разговаривать и понимать речь окружающих у него сохранена. Как врач, я понимаю, насколько страшна и сложна эта болезнь. И попади Юки в другой приют, где с первых же дней не обратили бы внимание на тихое поведение мальчика, он мог бы навсегда остаться закрытым для мира. Но матушки этого приюта сразу забили тревогу и объездили все больницы и психологов, записали Юки на лечение, постоянно поддерживая его и помогая восстанавливаться. Именно благодаря им Юки теперь обыкновенный мальчишка, да, немного тихий, но это скорее издержки характера.

Тут Юки снова подал знак, и Макото, издав победный вопль: «За императора!», ринулся в финальную атаку. Брызги полетели во все стороны. Несколько холодных капель попали мне на лицо и на шею, и я вздрогнул. Этот непроизвольный ледяной душ вырвал меня из воспоминаний и размышлений.

И в этот момент они меня заметили.

Макото замер на полушаге, его пистолет бессильно повис в руке. Восторг на его лице сменился сначала удивлением, а потом широченной улыбкой. Юки тоже выскочил из своего укрытия.

— Братец Акомуто! Ты вернулся! — заорал Макото так, будто не видел меня лет сто. — Мы тут это… тренируемся! Да! Тренируемся отражать атаку корейских неприятелей!

— Я вижу, тренировка прошла успешно, — ответил я, вытирая шею тыльной стороной ладони. Голос прозвучал хрипло и устало. — Корейцы, к счастью, повержены. Только вот сейчас явится их король в лице тетушки Фуми, и тогда уже вам придется отражать ее контратаку с помощью тряпок и таза с мыльной водой.

Макото мгновенно понял всю глубину тактической ошибки. Его лицо трагически вытянулось, он посмотрел на мокрые простыни, потом на окна кухни, откуда в любой момент мог появиться самый страшный и пугающий из всех королей Чосона и тихо застонал.

— Братец, ты же нас не выдашь? — тихо подал голос Юки. Я весело хмыкнул и, потрепав его голову, ответил:

— Как я могу послать на верную смерть наших лучших генерала и стратега? Тайна мокрых простыней уйдет со мной в могилу, — и в подтверждение своих слов я приложил руку прямо к сердцу. Мальчишки облегченно выдохнули и снова вернулись в игру, кажется, совсем уже позабыв обо мне.

Я покачал головой и направился к дому. На веранде Хината, девчушка с двумя смешными хвостиками, пыталась научить кота Карупина сидеть, но тот явно был не в восторге от педагогических экспериментов и норовил цапнуть ее за палец. Я мысленно хмыкнул: кота я понимал. Сам бы цапнул, если бы меня пытались дрессировать после суток на ногах. Входная дверь была распахнута настежь.

— Херовато-кун, это ты? Наконец-то! А мы уж думали, тебя работа проглотила!

Навстречу мне из кухни выплыла одна из моих «матерей». Я называл ее тетушка Хару. Полноватая, улыбчивая женщина с круглым лицом и глазами-щелочками, которые всегда смеялись. Она была воплощением домашнего уюта и тепла. Именно она всегда следила, чтобы все были накормлены, и знала любимое блюдо каждого из детей.

— Проголодался, наверное? Садись, я сейчас тебе вчерашний ужин согрею.

— Спасибо, тетушка Хару, я не голоден, — солгал я, и мой желудок тут же предательски заурчал. На самом деле я был готов съесть слона, а потом еще и мамонта на закуску, но единственным моим желанием было добраться до кровати и провалиться в такой нужный сон. Мой мозг можно сказать уже рисовал идеальную траекторию падения на подушку.

— Как это не голоден? — всплеснула она руками, и я понял, что мой желудок (чертов предатель!) меня подставил. — Совсем себя не бережешь! Посмотри, на тебе лица нет. Весь зеленый. Ну-ка, марш за стол!

Спорить с ней было так же бесполезно, как и с профессором Тайгой или Натальей Львовной.

Но тут в коридоре появилась вторая хозяйка дома. Тетушка Фуми. Она была полной противоположностью своей подруги — высокая, худая, строгая, с пучком седеющих волос на затылке и проницательным взглядом. Если тетушка Хару была «сердцем» этого дома, то тетушка Фуми, без сомнения, была его «стальным позвоночником». Именно она управляла финансами, договаривалась со школами, решала все организационные вопросы и поддерживала дисциплину.

— Пришел, лодырь? — беззлобно проворчала она, окинув меня строгим взглядом, который, казалось, просвечивал меня насквозь. — Не успел порог переступить, а уже отдыхать собрался? У нас сегодня генеральная уборка и лепка гёдза на ужин. Работы всем хватит. Так что мой руки и присоединяйся.

Я мысленно застонал. После почти недели на ногах это звучало как изощренная пытка, придуманная лично профессором Тайгой для особо непослушных ординаторов. Мое тело требовало только одного — горизонтального положения, желательно, правда, не на операционном столе и не в гробу. Если честно, я даже внутри возмущался. Какая уборка? Какая готовка? Я тут постоянно жизни спасаю. Я заслужил отдых! Минимум неделю на Мальдивах, а не вот это вот все.

Но когда я посмотрел на уставшее лицо тетушки Фуми, на добрую улыбку тетушки Хару, я понял, что сейчас я не тот одинокий профессор Шпаков. Я старший брат в этой большой шумной семье. И здесь действовали свои законы: здесь каждый вносил свою лепту. И моя лепта, судя по всему, заключалась в том, чтобы лепить гёдза и отмывать дом от следов игр маленьких детишек.

— Хорошо, тетушка Фуми, — вздохнул я, и этот вздох, кажется, был слышен даже на соседней улице. — Что нужно делать?

На ее губах промелькнуло удивление, смешанное с одобрением. Очевидно, «старый» Херовато непременно начал бы ныть и отлынивать, ссылаясь на острую форму аллергии на домашние обязанности. И вроде бы мне было логично и дальше придерживаться такого образа жизни и не выделяться, но не мог я смотреть в эти добрые и такие усталые глаза и врать. Так что я лишь смиренно ждал указаний.

Меня отправили на второй этаж — разбирать старую кладовку вместе с Кайто. Кайто было семнадцать, он был старшим среди парней после меня. Молчаливый, серьезный не по годам, он с недоверием относился к моему внезапному преображению. Он-то помнил меня ленивым бездарем, который все свободное время проводил, уткнувшись в телефон.

— О, — протянул он, когда я вошел в заваленную хламом каморку, которая больше напоминала склад забытых вещей, чем кладовку. — Решил помочь? Неужто воробей наконец стал ястребом.

— Просто заткнись и дай мне вон ту коробку, — беззлобно ответил я, указывая на гору пыльных коробок, из которых торчали обломки игрушек и пожелтевшие журналы. — И постарайся не задохнуться от пыли, а то мне еще одного пациента на операционный стол не хватало.

— Кто бы говорил! — воскликнул Кайто, но все же весело хмыкнул.

Мы работали молча. Но, что удивительно, это было комфортное молчание, прерываемое лишь кряхтением и шорохом старых вещей. Я разбирал этот хлам с такой методичностью, что удивляла даже меня самого. Старые журналы — в одну стопку, сломанные игрушки — в другую, то, что еще можно было починить, — в третью. И я работал настолько быстро и эффективно, что вскоре Кайто перестал язвить и начал просто молча подавать мне вещи, с неприкрытым удивлением наблюдая за моими действиями. Его глаза, обычно смотрящие на брата с презрением и скрытой грустью, теперь светились неподдельным любопытством.

В какой-то момент он протянул мне старую, пыльную фотографию в рамке. На ней были две молодые, улыбающиеся женщины, Хару и Фуми, и между ними стояли двое мужчин в форме, видимо, их покойные мужья. Они обнимались и радостно смотрели в камеру, а на фоне красивыми лепестками опадала сакура.

— Тетушка Фуми не любит, когда видят это фото, — тихо сказал Кайто, его голос был непривычно мягким. — Говорит, что прошлое нужно оставлять в прошлом. Но иногда я вижу, как она достает его и смотрит.

Затем Кайто дал мне еще один снимок. Эта фотография уже была снята напротив приюта. Посередине опять стояли тетушки, уже чуть постаревшие, но все такие же улыбчивые, а рядом с ними была целая орава детей разных возрастов. И там я вдруг узнал себя. Точнее, Херовато. Еще совсем маленький, он смотрел в камеру, чуть улыбаясь, и крепко держал за руку тетушку Фуми.

Я долго смотрел на эту фотографию. На этих сильных женщин, которые, потеряв все, посвятили себя чужим детям. На этих детей, брошенных, никому не нужных, но нашедших здесь семью. И на себя — мальчика с серьезными, испуганными глазами. В тот момент я почувствовал нечто странное, но не смог понять, что это, потому что тетушка Хару с первого этажа кричала поторапливаться.

Закончив с кладовкой, мы спустились на кухню. Там уже вовсю кипела работа. За большим столом сидела почти вся семья и лепила гёдза. Процесс напоминал конвейер на фабрике, только сдобренный смехом, спорами и периодическими шлепками мукой по носу.

Центром внимания, как всегда, была Хана. Та самая двенадцатилетняя девчонка, которая встретила еще совсем непонимающего и только очнувшегося здесь меня. Она была невероятно умной и наблюдательной, с глазами, которые, казалось, видели тебя насквозь. Усевшись рядом со мной, она подозрительно прищурилась, словно готовилась к допросу.

— Братец, — начала она, ловко защипывая края пельмешки, которая в ее руках превращалась в произведение искусства. — Ты стал очень странным. Прямо как будто тебя подменили.

— С чего ты взяла? — спросил я, пытаясь повторить ее движения. Гёдза в моих руках получался кривым и неуклюжим, больше похожим на недоеденный вареник, чем на изящный пельмень.

— Ну, — она перечисляла, загибая пальцы. — Во-первых, ты перестал играть в свою дурацкую игру на телефоне. Раньше тебя от нее было не оторвать, ты даже ел, уткнувшись в экран, как зомби. Во-вторых, ты начал помогать по дому. Без напоминаний! В-третьих, ты больше не ворчишь, когда тетушка Фуми просит что-то сделать. И еще… — она понизила голос до заговорщицкого шепота, — ты смотришь на нас по-другому.

Я замер. Детская интуиция была страшнее любого сканера КТ. Мозг лихорадочно искал правдоподобное объяснение.

— Работа тяжелая, Хана, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал убедительно. — Приходится много думать. Вот и меняюсь. Взрослею, наверное. Или просто перестал быть таким… оболтусом.

Она недоверчиво хмыкнула, но от дальнейших расспросов ее, к моему облегчению, отвлекли близнецы Рен и Рин, которым было лет по восемь. Эти двое, казалось, были созданы для того, чтобы превращать любую мирную деятельность в хаос. Они устроили соревнование, кто быстрее слепит пельмень, и в итоге вся их часть стола была в муке и ошметках фарша, словно там прошел небольшой мучной ураган.

— Аккуратнее, — машинально сказал я, забирая у Рена из рук комок теста, который он пытался запихнуть себе в нос. — Смотри. Нужно вот так положить начинку, — я показал ему, — а потом защипывать край, делая маленькие складочки.

Близнецы с открытыми ртами смотрели, как под моими пальцами вдруг рождается идеальный, ровный гёдза. Он был настолько совершенен, что даже Хана удивленно приподняла бровь, что уж говорить обо мне, который просто надеялся, что хоть бы этот пельмень не развалился у меня прямо в руках.

— Ого! — выдохнула Рин, ее глаза были размером с блюдца. — Братец Херо, ты волшебник!

Вся эта сцена происходила под смех тетушки Хару.

— Ай да Акомуто!

Ужин был шумным и веселым. Мы сидели за огромным столом, и каждый нахваливал свои гёдза, утверждая, что именно его были самыми вкусными. Макото, с остатками муки на щеке, жадно уплетал пельмешки, Юки же аккуратно ел, не проронив ни крошки. Рин пыталась незаметно стащить гёдза с тарелки Рен, который был слишком увлечен рисованием кетчупом по тарелке. Хината, наевшись, уже дремала на коленях у тетушки Фуми. А Кайто, быстро умолотив свою порцию, поднялся к себе в комнату. И я ел и чувствовал, как уходит напряжение последних дней.

После ужина, когда дети разбрелись по своим комнатам, а тетушки принялись за мытье посуды, я вышел на старую деревянную энгаву, выходившую в небольшой сад. Сел на ступеньки и задрал голову. Ночное небо было усыпано звездами, такими яркими и далекими, а воздух был прохладным и свежим, наполненным ароматом ночных цветов.

Дверь тихо скрипнула, и рядом со мной опустилась Хана.

— Не спится? — тихо спросила она.

— Просто думаю, — ответил я, глядя на звезды.

Мы помолчали, слушая сверчков.

— Знаешь, братец, — вдруг сказала она, глядя на звезды. — Ты, конечно, стал очень странным. Но… — она запнулась, словно подбирая слова. — Хорошо, что ты такой. Раньше ты был… как будто не с нами. Вечно в своем телефоне, вечно недовольный.

Я молчал, не желая перебивать ее и сбивать с мысли.

— Ты будто забыл, что мы твоя семья. Отдалился, отгородился, постоянно отмахивался от нас и закрывался в комнате. А потом вообще уехал в другой город учиться, — и тут Хана посмотрела на меня. В ее глазах я видел такую бурю эмоций, столько вырвавшихся на волю чувств, что внутри что-то защемило. — А сейчас ты здесь. По-настоящему. Ты словно снова стал нашим братцем.

В ее глазах стояли слезы. Мы смотрели друг на другу еще несколько долгих мгновений, а затем она встала, и я почувствовал легкое прикосновение к своему плечу.

— Спокойной ночи, братец.

И ушла, оставив меня одного с моими мыслями.

Я сидел на холодных ступенях, смотрел на звезды и впервые за очень долгое время не чувствовал себя одиноким. Я был измотан до предела. Физически, морально, психологически. Но это была усталость не от пустоты, а от наполненности, от прожитого дня, от уборки, от лепки пельменей, от разговоров, от смеха. Это была та самая усталость, которая приносила удовлетворение.

Я не знал, сон ли это, кома или чья-то злая шутка. Но я понимал одно. Я невольно становился частью этой жизни. Становился Акомуто Херовато. И это было страшно...

___________________________________________________

Справка:

Гёдза (яп. 餃子) - это японские пельмени, которые произошли от китайских цзяоцзы, но приобрели свои особенности в японской кухне. Гёдза обычно готовятся с мясной (свинина, говядина, курица) или овощной начинкой, обжариваются с одной стороны и затем тушатся на пару.

Воробей стал ястребом – поговорка, чем-то похожая на нашу «Неужто снег завтра пойдет». Тут использовалась в контексте, что мол человек совершил что-то ему нехарактерное, и тем самым как преобразился.

Энгава (яп. 縁側) - это японская веранда, открытая галерея, примыкающая к дому вдоль одной или нескольких стен, часто используемая для любования садом. Она является продолжением жилого пространства и плавно переходит из закрытых помещений в открытую террасу.