Доктор Акомуто Херовато к вашим услугам! Том 1

Глава 30

Наша "официальная" война с Мей началась с пустяка. С обычного канцелярского степлера. Это казалось абсудрным, что в одной из самых престижных клиник столицы был всего один степлер. Один на всю ординаторскую. И, как правило, он обитал на столе у Инуи, потому что только Инуи был достаточно организован, чтобы помнить, куда его положил.

В тот день мне нужно было срочно скрепить кипу анализов для выписки. Я подошел к столу Инуи. Степлера не было.

— Инуи, где степлер, не знаешь? — спросил я.

— Мей-сенсей забрала его час назад, — ответил тот, не отрываясь от книги. — Сказала, что ее сломался.

Я вздохнул и побрел к ее кабинету. Дверь была приоткрыта. Мей сидела за своим идеальным столом и методично скрепляла какие-то отчеты.

— Мей-сенсей, простите, что отвлекаю, — начал я. — Не могли бы вы одолжить степлер на пару минут?

Она подняла на меня свой холодный взгляд.

— Херовато-сан, вы отвлекаете меня от важной работы из-за канцелярской принадлежности. Это неэффективно. У вас должен быть свой.

— У нас в отделении он всего один, — развел я руками. — И он сейчас у вас.

— Значит, это проблема организации рабочего процесса в вашем коллективе, — отрезала она. — Я занята.

Она снова уткнулась в свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Я постоял секунду, чувствуя, как во мне закипает праведный гнев. Разве я виноват в том, что в этой чертовой больнице с оборудованием на миллиарды долларов всего один несчастный степлер?

— Мей-сенсей, — сказал я твердо. — Согласно последним исследованиям в области эргономики труда, отсутствие необходимого инвентаря на рабочем месте снижает производительность на 15% и повышает уровень стресса у сотрудников на 23%. Ваш отказ выдать мне степлер можно расценивать как акт саботажа, подрывающий эффективность работы всего отделения.

Она медленно подняла голову. В ее глазах блеснул опасный огонек.

— Вы цитируете мне исследования по эргономике, Херовато-сан?

— Я просто апеллирую к вашей же логике эффективности, — невозмутимо ответил я. — Отдать мне степлер на две минуты — это быстро и эффективно. Спорить со мной — пустая трата времени и ресурсов.

Мы смотрели друг на друга в полной тишине. Затем она, не говоря ни слова, взяла степлер и с легким стуком положила его на край стола.

— Две минуты, — процедила она.

Я взял степлер, скрепил свои бумаги, вернулся и так же молча положил его на место.

— Спасибо, — сказал я и вышел, чувствуя себя так, будто только что выиграл олимпийское золото. Один-ноль.

Через пару дней, на утреннем обходе, настал ее черед для реванша. Мы стояли у кровати пациента после сложной операции на легком. Я докладывал о его состоянии.

— …динамика положительная, дренаж работает, показатели в норме. Назначена дыхательная гимнастика.

— Херовато-сан, — прервала меня Мей. — Вы осматривали послеоперационный шов сегодня утром?

— Да, Мей-сенсей. Шов сухой, чистый, без признаков воспаления.

— А повязку вы меняли лично?

— Нет, это делала дежурная медсестра, — ответил я.

И тут Мей нанесла свой удар.

— Ясно, — протянула она. — То есть, вы, лечащий врач, доверили оценку самой важной зоны медсестре и даже не удосужились лично убедиться в отсутствии проблем? А если там гематома? А если начинается расхождение краев раны? Вы будете узнавать об этом из рапорта медсестры? Это халатность, Херовато-сан. Крайне неэффективный подход к ведению пациента.

Она сказала это ровным, почти безразличным тоном, но так, чтобы слышали все. Остальные ординаторы потупили взгляды. Я молчал. Формально я должен был лично осмотреть шов при перевязке. Но на практике это часто делали опытные сестры, и все было в порядке. Но она использовала этот мелкий недочет, чтобы публично меня уколоть.

Я ничего не ответил. Просто кивнул, не видя смысла спорить. Профессор тут не я.

— Я вас понял, Мей-сенсей. Больше этого не повторится.

Обход продолжился.

Последняя наша стычка произошла на кухне. Я пытался объяснить Нишиное, который чуть не плакал над историей болезни, что абсцесс корня аорты — это не приговор.

— Смотри, Рю, — говорил я, рисуя на салфетке схему сердца. — Представь, что это не абсцесс, а… злобный гриб, который вырос в самом неподходящем месте. Наша задача — не просто его срезать. Нам нужно вычистить всю «грибницу», чтобы он не вырос снова.

И в этот момент на кухню вошла она. Мей налила себе стакан воды и, прислонившись к стойке, смерила нас своим фирменным взглядом.

— Трогательная сцена, — протянула она. — Доктор-ординатор и его благодарный ученик на год старше. Херовато-сан, у вас, оказывается, есть педагогический талант. Не думали сменить специализацию? Работа с детьми, возможно, подошла бы вам больше. Там и ваш идеализм будет более уместен.

Нишиноя сжался, готовый провалиться сквозь пол.

— Вообще-то думал, Мей-сенсей, — улыбнулся я. — Но потом решил, что все же лучше хирургом.

Она приподняла бровь.

— Вы считаете это эффективным использованием своего времени? Тратить часы на объяснение того, что Нишиноя-сан должен был выучить еще на третьем курсе?

— Я считаю, что помочь коллеге разобраться в сложной ситуации — это не трата времени, а инвестиция, — ответил я, становясь серьезным. — Сегодня я помогу ему, и завтра он, возможно, спасет пациента, до которого я не успею добежать. А если мы будем работать по принципу «каждый сам за себя», то рано или поздно останемся одни посреди полного хаоса. Это, на мой взгляд, куда менее эффективно.

Мы смотрели друг на друга. Мей допила воду, поставила стакан на стол с легким стуком.

—Что ж, удачи в роли профессора, Херовато-сан, — сказала она.

Она вышла, оставив нас в тишине.

Сегодняшний же день начинался с обманчивой, почти подозрительной рутины. Ничто не предвещало бури.

В восемь утра весь наш славный выводок ординаторов и интернов, а также профессора и заведующие, собрались в конференц-зале на еженедельную планерку. Первым на «арену» вышел один из старших ординаторов, парень с вечно испуганными глазами, и начал докладывать о пациенте с банальной аневризмой брюшной аорты. Его голос дрожал, слайды на презентации менялись с черепашьей скоростью. Профессор Томимо, сидевший в первом ряду, картинно вздыхал и потирал переносицу, всем своим видом показывая, как он страдает от окружающей его некомпетентности. В итоге, когда ординатор закончил свой доклад, Томимо с видом великомученика, взваливающего на себя непосильную ношу, произнес:

— Ладно. Я возьму этого пациента.

Затем на экране появилась фотография совсем еще молодого парня с диагнозом, от которого у меня самого по спине пробежал холодок: синдром Марфана, гигантская аневризма корня аорты и тотальная диссекция, расслоение, от дуги до самых подвздошных артерий. Проще говоря, его главный кровеносный сосуд был похож на старую, рваную тряпку, которая могла окончательно расползтись от любого неосторожного чиха. Случай практически безнадежный, операция сродни попытке сшить мокрую бумагу тупой иголкой.

— Кто возьмется? — прозвучал в тишине голос Мей.

Все молчали, потупив взгляды. Никто не хотел браться за заведомо проигрышное дело, которое испортит личную статистику.

— Ясно, — кивнула Мей. — Записывайте на меня.

Еще один случай. Опухоль легкого, вросшая в левое предсердие и легочные вены. Снова тишина. И снова спокойное: «Мой».

Она брала на себя самых сложных. Тех, от кого отказывались другие. Но тех, кого она знала, что можно спасти. Мей была уверена в себе, я видел это по ее глазам, холодно смотрящим на экран с историями болезней.

И тут на экране появилось новое лицо. Пожилой мужчина с изможденным лицом. Под фотографией — диагноз, который заставил даже самых опытных врачей в зале тихо ахнуть.

— Кто докладывает? — прозвучал голос Мей.

Поднялся Инуи. Он откашлялся, поправил очки и начал свой доклад, и его безэмоциональный тон лишь подчеркивал весь ужас ситуации.

— Пациент Оширо Кеншин, семьдесят четыре года, — начал он, и слайды на экране начали сменяться, демонстрируя снимки МРТ и КТ. — Диагноз: нерезектабельная хондросаркома грудины с инвазией в прилежащие структуры. Опухоль распространяется на переднее средостение, вызывает компрессию верхней полой вены, прилежит к дуге аорты и инфильтрирует перикард и верхнюю долю правого легкого. Пациент прошёл несколько курсов химио- и лучевой терапии — без выраженного эффекта. Отмечается нарастание синдрома верхней полой вены и прогрессирующая дыхательная недостаточность.

В зале повисла тяжелая тишина. Это был не просто сложный случай. Это был приговор. Хондросаркома — злокачественная опухоль из хрящевой ткани, которая почти не реагирует на «химию» и облучение. А в такой стадии, когда она, словно гигантский спрут, запустила свои щупальца во все жизненно важные органы, операция была равносильна самоубийству. Для карьеры хирурга. И для пациента.

— Онкологи и торакальные хирурги из Национального онкоцентра отказали в операции, признав ее нецелесообразной из-за высоких рисков и сомнительного прогноза, — закончил Инуи.

Тишину нарушил профессор Томимо. Он с деланым сочувствием покачал головой.

— М-да, тяжелый случай, — протянул он. — Кстати, вчера я получил по этому делу официальный запрос. Сын пациента слезно умолял, чтобы мы рассмотрели возможность операции. Он слышал о нашей клинике, о наших специалистах. И спрашивал, не возьмусь ли я.

Томимо сделал театральную паузу, обведя всех взглядом.

— Я, конечно, польщен таким доверием, — он скромно улыбнулся.

Мей, до этого молча изучавшая какие-то бумаги у себя на планшете, даже не подняла головы.

— И что же вы ему ответили, профессор? — ее голос был абсолютно безразличным.

— Я? — Томимо картинно развел руками. — Я честно признался, что я не настолько гениален. Что такая операция под силу лишь единицам в этом мире. Но мне стало любопытно… — он повернул голову в сторону Мей, и в его глазах блеснула хитрая, провокационная искорка. — Я подумал, может быть, наша многоуважаемая Мей-сенсей, чьи руки, по слухам, творят чудеса, заинтересуется таким вызовом?

Все взгляды устремились на Мей. Каждый в этой комнате знал, что если кто и сможет провести эту операцию, то только она. Мей медленно подняла голову от планшета. Ее взгляд был абсолютно спокоен.

— Нет, — сказала она. Просто и коротко.

Лицо Томимо вытянулось.

— Но… но почему, Мей-сенсей? — залепетал он. — Это же… Мы обязаны попытаться!

— Потому что я хирург, а не волшебник, — ответила она. — Эта операция технически возможна. Она потребует десяти-двенадцати часов, тотальной резекции грудины, нескольких ребер, возможно — части перикарда, верхней доли правого легкого, пластики верхней полой вены и сосудистого шунтирования. А также колоссальных ресурсов, усилий всей бригады и огромного количества донорской крови.

Мей сделала паузу, обведя взглядом затихший зал.

— И даже если мы все сделаем идеально, даже если он переживет операционный стол, каков будет результат? Мы подарим ему месяц? Два? Из которых недели проведёт в реанимации, в зависимости от аппаратной поддержки и с болями, которые не снимут даже наркотики? Чтобы что? Чтобы он в итоге все равно умер от прогрессирования болезни или послеоперационных осложнений?

Она снова посмотрела на Томимо, и в ее глазах была холодная сталь.

— Это не лечение, профессор. Мы не должны оперировать только потому, что можем. Мы должны оперировать, если это даст результат. А здесь — его нет. Я не занимаюсь подобным.

Томимо пытался еще что-то сказать, но Мей не дала ему этого сделать: просто встала и вышла с конференцзала. Планерка закончилась. День покатился по накатанной колее: обходы, назначения, бумажная волокита. Вечером, чувствуя, что мой мозг окончательно превратился в желе от переизбытка информации и недостатка кофеина, я решил сбежать. Просто выйти на улицу, купить баночку кофе в автомате через дорогу и пять минут посмотреть на небо.

Я вышел из больницы. Ночной воздух был прохладным и влажным. Я перешел дорогу и направился к маленькому магазинчику, в витрине которого тускло светились ряды банок с напитками. Я уже почти подошел к магазину, как вдруг услышал визг тормозов. Резкий, оглушительный, разрывающий ночную тишину. Я инстинктивно повернул голову.

Дальше все произошло как в кошмарном сне.

Яркий свет фар, ослепивший меня. Огромный черный силуэт автомобиля, который несся прямо на меня. Я даже не успел испугаться. Не успел отскочить. В голове промелькнула одна-единственная, до смешного нелепая мысль: «Вот и конец…»

А потом была боль. Глухой, сокрушительный удар, который, казалось, сломал каждую кость в моем теле. Мир перевернулся. Асфальт, небо, огни фонарей — все смешалось в один безумный калейдоскоп. Я почувствовал, как мое тело, ставшее чужим и непослушным, ударяется о землю.

Боль накрыла меня с головой, затапливая сознание, но сквозь эту багровую пелену я лишь мог думать о полных шока и ужаса глазах, встретившихся со мной за секунду до столкновения.

Глаза Мей Теруми.