Благословенный

Глава 4

Ночь, наконец-то, ночь. Только сейчас я могу побыть наедине со своими мыслями — днём этого не позволяют мне и постоянная мелочная опёка, и занятия с г-ном Ла-Гарпом, и навязчивый энтузиазм братца Константина. Теперь же я могу, свернувшись во тьме под шёлковым одеялом, хоть немного подумать о случившемся со мною.

Прежде всего, как я тут очутился? Что случилось с моим миром, возможно ли мне вернуться в него, или же я навсегда останусь здесь, в 18 веке? Вспышка, всепоглощающий свет, и… вот я здесь. Увы, мои школьные знания физики не дают мне ни шанса разгадать эту загадку. Что же, положу себе, как аксиому, что моё прежнее тело исчезло, и возврата к прошлой жизни уже не будет — надо устраивать себя здесь и сейчас, в этой, невесть как, сложившейся реальности.

Далее. Как вести себя с «родителями», с «бабушкой», с людьми двора? Какую линию поведения принять, какую личину предстоит носить мне до конца моих дней? Насколько я помню из курса отечественной истории (а это — мой профильный предмет, по образованию я историк, даже в школе два года преподавал), императрица Екатерина II крайне не любила сына, а вот на внуков возлагала большие надежды. Вроде бы даже, хотела передать власть напрямую Александру, полностью, вплоть до заточения в крепость, отстранив для этого Павла! Несомненно, она — ключевая фигура здесь, и от того, как мы поладим, будет зависеть даже не столько моя судьба — у меня-то, великого князя, наследника, и прочая, и прочая, скорее всего, при любом исходе всё будет благополучно, а вот как сложится будущее Отечества… вот это вопрос!

Дверь осторожно отворилась. Протасов, на цыпочках, вошел в мою комнату, проверяя, держу ли я руки над одеялом. Противодействует формированию вредных привычек, так сказать! Между прочим, этот тип — генерал-майор. Почти как Суворов! Притом один воюет почти не переставая уже тридцать лет, а другой вот, оберегает малолетнего шкета царских кровей от сквозняков и онанизма! Нет, я ничего не могу сказать, Александр Яковлевич добрый, достойный человек, но, простите, «хороший человек — это не профессия»!

Протасов ушёл, тихонько затворив дверь. Сбил меня с мыслей, чтоб ему! Ладно, в самом деле, жаловаться — грех: мог бы сейчас в курной избёнке ворочаться на тряпье, почесываясь от блошиных укусов, а тут — лежу, как человек, в собственной спальне, под присмотром генерал-майора!

Только вот та, затопившая всё вспышка, до сих пор стоит перед глазами…

Письмо Его Императорского Величества Екатерины II генерал-аншефу Н. И. Салтыкову.

Фредерик Сезар Де Ла Гарп, оторвавшись от чтения, значительно посмотрел на нас, будто подчеркивая тем героизм неведомого нам римлянина Коклеса. Наш с Константином преподаватель французского языка и литературы теперь, после личного одобрения его программы государыней, преподавал нам ещё и историю, географию, математику и геометрию, а в перспективе должен был познакомить нас еще и со статистикой, экономикой и еще рядом дисциплин. Похоже, швейцарец питал большие надежды на свою педагогику, и преподавал нам с воодушевлением и пылом.

— «Когда уже едва было можно пройти», — продолжил Ла Гарп, — «он отослал своих товарищей и один продолжал оборонять доступ к мосту, пока по треску дерева и радостному крику воинов, разломавших мост, узнал, что работа кончена. Тогда он воззвал к богу реки Тибр, чтоб он принял его и его оружие в свою священную воду и защитил его; совершив молитву, он спрыгнул в волны и переплыл на римский берег под стрелами врагов.

Тем временем, в осажденном Риме начался сильный голод; город не мог долго сопротивляться, и Муций, знатный юноша с разрешения сената, пошел убить этрусского царя, чтобы спасти родину. Он тайно проник в стан и, зная по‑этрусски, вошел в царский шатер, но по ошибке заколол вместо царя его писца. Порсена хотел узнать, нет ли у него сообщников и, чтобы вынудить его к сознанию, грозил ему пыткой; Муций же положил правую руку на огонь жертвенника в доказательство, что не боится ни мучений, ни смерти. Лишившись от огня правой руки, он получил за этот подвиг прозвание Сцеволы (левша). Удивленный таким геройством, Порсена отпустил Муция безнаказанно, и как будто в благодарность за это он посоветовал царю поспешить заключением мира, сказав ему, что триста знатных юношей поклялись спасти родину от этрусского царя и что ему, Муцию, досталось по жребию идти первым. Эта угроза так испугала Порсену, что он заключил мир. Не требуя восстановления власти Тарквиния, он ушел с Яникула, удовольствовавшись обещанием римлян возвратить Веям семь округов и взяв у римлян заложников…»

Фредерик Сезар Де Ла Гарп оторвал взгляд от книги и дружески нам улыбаясь, продолжил:

— Чему учит нас сия история? Мы видим граждан, сражающихся за свободу; мы видим тут и гордого царя, и непреклонного юношу, неукротимого в стремлении избавить сограждан от тирании; мы знаем, наконец, что Рим стал республикой и вознесся к вершинам власти и могущества. Что вы можете сказать про это, ваши высочества?

Мы с Костей сидели в нашей «преподавательской-игровой», а мосье Лагарп изволил давать нам урок воспитания гражданственности.

Лишь недавно мы начали более-менее прилично общаться. Швейцарец Лагарп не знал ни английского, ни русского языков. В сущности, это все, что надо знать об организации обучения цесаревича, в будущем предназначенных на роль самодержавного правителя одной шестой части света! Впрочем, теперь, после трёх недель трудов, я начал чот что-то по-французски понимать, и мы с Костей могли теперь внимать самым последним веяниям европейского Просвещения.

«Последние веяния» оказались «хорошо забытым старым». Первое место среди учебных предметов наш добрый швейцарский республиканец отводит поучительным примерам из прошлого, в особенности из истории Древнего Рима. Вот тут-то и стало мне мало-помалу открываться, как Александр Благословенный, выросший в тепличных условиях всеобщей любви и поклонения, оказался в итоге таким ничтожеством.

Исторические примеры, на которых Ла Гарп воспитывал бедолагу Александра, сами по себе интересные и поучительные, оказались, как это ни парадоксально, настоящим «троянским конем». Ведь они воспевали образцовые ценности и характеры, вряд ли применимые к политической практике конца осьмнадцатого века. И оторванность этих древнеримских образцов от российских реалий была просто вопиющей! Хорошо, я — взрослый человек со сформированным мировоззрением, вся эта промывка мозгов мне по барабану… А настоящий-то Александр, ребенок, помещенный в золотую клетку, воспринимал все это совершенно некритично, без каких бы то ни было оговорок! В итоге вырос не видевший жизни, оторванный от реальности доктринер, полный комплексов относительно собственных сил и возможностей. Наверняка ведь втайне стыдился того, что никогда не сможет, как Муций Сцевола, сжечь себе руку за народное благо…. А раз так, то лучше вообще ничего не делать, витая в грезах прожектов и христианского мистицизма!

И вот, гляжу я на этого Де Ла-Гарпа, распинающегося перед нами про добродетели древнеримских мужей (сплошь — республиканцев). Наверняка ведь человек нам добра желает: по добродетельной, благонамеренной физиогномии его вижу, что господин этот вполне искренен в желании сформировать у своих венценосных воспитанников нравственно безупречный образ мыслей, научить нас тому, что каждый человек обязан уважать законы, а тирания — гадость и фу. Вот не зря говорят про благие намерения и ад…

В любом случае, мне в десятый раз слушать древние мифы о добродетелях каких-то там римлян совершенно неинтересно. Как бы это уже забросить, и перейти к чему-то полезному!

— Мосье Фредерик, позвольте вас перебить… (в этом веке принято «русифицировать» иностранцев, на время службы в России присваивая им чисто русские имена и даже отчества, и по идее мне следует именовать его Иваном Филипповичем, но я всё же стараюсь звать людей их настоящим именем. Что мне, трудно, что ли?). — Вы действительно верите, что этот Муций смог сжечь себе руку, держа ее в огне? Я думаю, нормальному человеку сие невозможно. Или тот Муций был сумасшедший, или же болел проказой, и оттого не чувствовал боли. Но, вернее всего, вся эта история — просто выдумка!

Де Ла-Гарп огорченно смотрит на меня.

— История Рима показывает нам образцы самого высокого героизма, одушевленного любовью к Отечеству и свободе! Что вызывает ваши сомнения, Ваше императорское высочество?

— Собственные наблюдения за людьми. Не так уж много лет прошло, как экспедиция графа Орлова в Архипелаг пыталась поднять на борьбу за свободу потомков великой Спарты… И из этого не вышло решительно ничего! А долгая война за независимость Северо-Американских колоний, столь успешно завершившаяся, не показала нам примеров особого героизма и самопожертвования.

— Люди нашего времени, в силу нравственного измельчания, на такие подвиги более неспособны, — осторожно начал Де Ла-Гарп, — но сие не значит, что в прошлом не было образцов немыслимой ныне доблести…

— Ну, так чего же и говорить о том, раз эти древние вершины теперь нам недоступны? Что тут тогда обсуждать? Давайте говорить о реальном положении дел, а не о «преданьях старины глубокой». Вот скажем, существующее рабство. Государыня императрица ведь подумывала отменить его, еще с восшествия на престол, но так и не решилась, ибо дворянство против. И что вот с этим делать?

— Государыня ясно дала ответ на сей вопрос. Надобно просвещать ваш народ, все его сословия; смягчать нравы и обычаи, и тогда это противное природе человеческой узаконение падет само собою!

Экий ты ловкий, подумалось мне. Само собою оно падет, как же!

— Даже очень просвещенный человек не откажется от предприятия, что приносит ему выгоду. Вот, в упомянутых мною Северо-Американских штатах, правят и республиканцы, и борцы с тиранией, однако от рабов своих отказаться отнюдь не спешат!

Де Ла-Гарп с сомнением покачал головою.

— Нет оснований считать, что чернокожие рабы могут быть признаны носителями добродетелей!

— А белые рабы? Вот, у нас, многие крестьяне — крепостные. Как там с добродетелями?

— Давайте вернёмся к нашему предмету, Ваше Высочество! — с некоторой обидой произнёс Де Ла-Гарп. Судя по всему, учитель решил, что я специально забалтываю урок.

— Мосье Фредерик, давайте договоримся так. Вот эти все примеры древней доблести позвольте мне изучить самостоятельно. И Плутарха и Фукидида я могу сам почитать. А мы давайте больше времени уделим современному положению дел!

Де Ла-Гарп укоризненно посмотрел на меня.

— Программа вашего обучения одобрена Его Императорским Величеством. Я не могу отступать от неё. Также надобно заметить, что я преподаю также и их Высочеству — Ла-Гарп вежливо кивнул на Константина, — а он, увы, слишком молод для самостоятельного изучения каких-либо предметов!

Чёрт. Резонные возражения!

— Понятно. Но, всё же, я буду настаивать на дополнении моего обучения. Продолжим этот разговор в другой раз, мосье Де Ла-Гарп!

Прошло совсем немного времени, и проживание под одной крышей с моими августейшими родителями стало меня сильно напрягать.

Прежде всего, я понял, что цесаревич Павел страстно ненавидит Зимний Дворец. Всё вокруг вызывало у него раздражение и гнев, разражавшийся на лакеях, швейцарах, пажах и дежурных офицерах. Ещё более бесило его всё, связанное с Екатериной; а ведь во дворце всё было устроено по её вкусам. Но, больше всего его беспокоило, его, как бы «гатчинцы», личная гвардия, оставшаяся в Гатчине, не «заржавела без применения» — не растеряла сноровку в той отточенной военной гимнастике, тренировке которой Павел посвящал большую часть своего времени и внимания. В конце концов, одним из февральских дней, он, видно, не выдержал. Во время завтрака двери отворились услужливым пажом, и папенька наш изволил вступить на скрипучий паркет нашей «приёмной-столовой».

Мы с Костей сидели за столом, окружённые ливрейными слугами. Лакеи и тафельдекеры[1] вытянулись стрункою; Протасов и Остен-Сакен вскочили со своих стульев и приняли самые почтительные позы; поднялся и Де Ла-Гарп, ожидавший начала занятий. Я покосился на Костика, и, увидав, что он остался сидеть, тоже не встал из-за стола.

Павел, одетый в тёмный мундир и белые узкие кюлоты, мрачно покосился на швейцарца и обернулся ко мне.

— Здоров? — отрывисто спросил он меня, сверля серыми глазами

— Да, Ваше… батюшка.

— А вы, Константин Павлович?

— Так точно! — с энтузиазмом откликнулся тот, как обычно, не утруждая себя необходимостью перед тем как ответить, прожевать, то что во рту.

— Нынче, значит едем в Гатчину, пока дороги не развезло!

Он порывисто обернулся к Протасову и Сакену.

— Завтра поутру чтобы были готовы! (имея, конечно, в виду, чтобы мы с Костей были готовы). Салтыкову сам скажу!

И развернувшись круто, в буквальном смысле на каблуках, громко скрипнувших от такого кубрета, выбежал вон.

Все оказались озадачены, особенно Де Ла-Гарп: совершенно непонятно было, едет ли он в Гатчину с нами, или остаётся в Петербурге. За разъяснениями послали к Салтыкову; тот ничего не знал. В конце концов, многомудрый Николай Иванович решил, что обучение подождёт, а великого князя лучше не раздражать, и Де Ла-Гарп остался в Санкт-Петербурге.

— Мосье Фредерик, — постарался утешить его я, — с такой оказией давайте вернемся к нашему плану по самостоятельному чтению. Дайте мне пару поучительных книг, истории Греции и Рима касающихся, а потом по возвращении проверите мои знания.

— Что же, Ваше высочество, похоже, обстоятельства не оставляют мне выбора! Извольте, вот томик Плутарха, прочтите от сих — он указал на главу «Ликург и Нума» до сих — и подчеркнул длинным ногтем главу «Гай Марций и Алкивиад».

Внутренне я присвистнул — это добрых пол-книги! Немало для десятилетнего мальчика, тем более что томик, разумеется, был на французском.

— Я приложу все старания, мосье Де Ла-Гарп!

Начались поспешные сборы. Вскоре мы уже влезали в карету великокняжеской четы, посаженную на санные полозья. Вперед поскакало несколько трабантов, разведывать путь и заблаговременно предупредить гофмаршала о предстоящем прибытии нашем в Гатчинский дворец.

— Скажи там, чтобы комнаты великих князей протопили! — крикнул Павел возглавлявшему их офицеру.

— А что, батюшка, неужели вы не топите всех комнат? — в удивлении спросил я.

— Экономим дрова — мрачно ответила мне маман. — В России же так мало лесов, что нет никакой возможности для великого князя, наследника престола, приобресть несколько лишних поленниц!

— В России — ворчливо откликнулся Павел, — очень мало денег. Тут Орловым с Потёмкиными на бриллианты не хватает, а вы, сударыня, толкуете о каком-то там великом князе!

Начинается…Ну, вот кто меня за язык тянул? Теперь, пожалуй, всю дорогу будем это слушать!

— Просто, я слышал, если зимой в комнатах не топлено, отделка страдает! — попробовал я сгладить неловкость.

— Это ничего! — с сардонической усмешкой откликнулся Павел. — Время придёт — обдерём весь Зимний и отделку его перенесем к нам в Гатчину. Всё заберём, до последней шпалеры! А из этого сарая сделаем, как и должно, солдатскую казарму!

В общем, я счёл за лучшее дальше помолчать. Зато Костик не умолкал всю дорогу, воркуя с маман о всяких детских пустяках.

— Александра очень вас ждёт, сколько раз уже спрашивала! У Мари ещё один зубик режется. А Хелен так подросла, и ходит уже хорошо! Вот вы играть-то будете!

Великий князь, как любой русский человек, любил быструю езду. Карета несколько раз опасно кренилась в пути, вставая на один полоз; Мария Фёдоровна пугалась и просила придержать, Курносов орал от восторга, но мы не сбавляли хода и часа через два уже были в Гатчинском дворце.

Строение это было подарено Павлу лет пять назад. До того принадлежало оно графу Орлову, бывшему фавориту Екатерины. Сей факт тоже страшно бесил Павла, искренне (и не без оснований) считавшего, что ему достаются объедки. Великокняжеская чета строила новый дворец, Павловск, но до окончания стройки было ещё далеко.

На въезде на просторный двор стояла невиданная еще мною вещь — полосатая будка и шлагбаум. Эта прусская новинка широко в России пока не применялась — на выезде из Петербурга стояли ветхозаветные «рогатки». Проехав широкий плац, мы миновали двух солдат с ружьями с примкнутым штыком, стоявших у дверей вместо швейцаров, и попали под атаку трёх крохотных существ в воздушных платьицах.

Это были наши сёстры — Александра, Мария и Елена, мал-мала-меньше, милые девочки, пока ещё не замученные гатчинским воспитанием. Курносов был в восторге, и много с ними возился, мне же общение с ними очень скоро наскучило. Родственных чувств к ним я не питал, а общих интересов у взрослого мужчины и маленьких девочек, разумеется, было немного.

С «отцом» своим, цесаревичем Павлом, я тоже пытался видеться как можно реже. Впрочем, виделись мы немного, в основном за столом. Целое утро у него занимал сначала развод караулов, потом «вахт-парад». Совершалось это в любую погоду, и в стужу, и в снег, причём не в шинелях, а лишь в суконных мундирах.

Сам Павел подавал тут пример, в любую погоду оставаясь в мундире, да ещё и с непокрытою головой. Иной раз мы с Курносовым подолгу смотрели в окно, где папенька дрессировал его «гатчинские автоматы».

— Раз! Раз! Раз! Раз! — бесконечно повторял он ритм, с которым должны были шагать солдаты. Их было ещё немного, всего две роты; Павел, меж тем, громко мечтал про пехотный полк и пушечную батарею. Чем больше я на это смотрел, тем меньше мне всё это нравилось.

Маман, скучая за шитьём, то и дело присутствовала при этих упражнениях. Бывало, Павел ставил её в парке с открытым шёлковым зонтиком в качестве ориентира для солдат, и указывал маршировать «на великую княгиню». Наблюдая за ними, то из окна, то в столовой, я пришёл к убеждению, что они искренне привязаны друг к другу; впрочем, стала понятна и ограниченность маман, одна лишь позволявшая ёй любить такого странного чудака, как великий князь Павел Петрович.

Поскольку Курносов отвлекся на игры с сёстрами, я пропадал за книгами, оправдываясь большими заданиями, данными мне Де Ла-Гарпом. Несомненным преимуществом дворцовой жизни было наличие роскошных библиотек, что в Зимнем Дворце, что здесь, в Гатчине. Я много читал; совершенствовался во французском, тем более, что книги были почти все на французском или немецком языках. Маман, кстати, говорила со мною больше на немецком, и я смог практиковать разговорную речь. Надеюсь, к приезду императрицы я не буду выглядеть совсем уж тюфяком!