Благословенный

Глава 39

Ну, одно правда: судить никого не стали. Когда практически под конвоем я оказался на борту императорской яхты, Екатерина сначала прижала меня к себе так, что хрустнули шейные позвонки; потом разрыдалась; затем, чуть успокоившись, наговорила мне множество интересных слов на немецком (очень подходящий язык для внушения подчинённым. Надо бы это запомнить на будущее). Затем Платон Александрович приподнёс ей рюмку чего-то крепкого, прибывший вице-адмирал Круз доложил о грандиозной победе, все начали считать сгоревших, потопленных и захваченных шведов, на палубу легли сине-жёлтые штандарты, и за этими приятными событиями вина моя несколько подзабылась; по красноречивому знаку фаворита я в удачный момент целовал монаршую руку, горячо (и главное, искренне) раскаивался… и наконец, был прощён.

Результаты боя, действительно, впечатляли. Были захвачены 64-пушечный корабль «Омгетен», 60-пушечные «Финляндия», «София-Магдалена» и «Ретвизан», фрегаты «Упланд» и «Ярославец» (бывший русский корабль), 5 больших галер; погибли 74-пушечный корабль «Ловиза-Ульрика», 64-пушечные «Едвига-Элизабета-Шарлотта», «Эмхейтен», ещё 5 кораблей и 6 фрегатов. Шведский флот потерял убитыми и пленными около 7 тыс. человек (включая свыше 4,5 тыс. пленных); потери армии были неизвестны, но, по самым скромным подсчётам, перевалили за 20 тысяч.

Спаслись один линкор «Принц Фердинанд», три фрегата, две шнявы, пять галер и два десятка мелких судов. Для Стокгольма, несомненно, это была катастрофа.

Герцог Сёдерманландский, командовавший флотом, попал в плен, а сам король Густав III ещё в начале сражения пропал без вести. Последний раз его видели, когда, сбежав с захваченной русскими галеры, Его Величество на боте пытался достичь берега. Солдаты Салтыкова обыскали всё побережье, перевернули вверх дном все приморские селения, ожидая, что король мог бы скрываться среди мирного населения, но так никого пока и не нашли.

Мне же по возвращении в Петербург пришлось разгребать новые неприятности.

— Господин Радищев! Два года назад мы с вами имели разговор о предстоящей войне со шведами. Война началась, и вот, она идёт уже два года. Я полагаю, что это должно было побудить вас доверять мне и прислушиваться к моим словам. Скажите, я ошибался?

Радищев с легкою улыбкою покачал головой.

— Напротив, вы совершенно правильно предвидели развитие событий. На сей счёт в Петербурге ходят самые невероятные предположения!

— Да? Ну, пусть себе ходят. Важнее другое: мои предсказания всё же были правильны, да?

Радищев кивнул.

— А теперь, уважаемый Александр Николаевич, напомните, о чём просил я вас тогда?

— Вы говорили мне ничего не предпринимать!

— Да. Абсолютно верно. Ни-че-го! А что сделали вы?

Радищев пожал плечами.

— Чем я вызвал неудовольствие Вашего высочества?

— Чем? Сударь, вы меня за идиота держите? Вы знаете, что за книгу третьего дня императрица нашла на своём прикроватном столике?

Тёмные зрачки Радищева расширились; он медленно побледнел.

— Сударь, вот я только что с поля сражения. Мой камзол, а с ним ещё весь Балтийский флот и Выборгский залив, напрочь пропахли гарью сгоревших шведских судов. Приезжаю сюда, и что же я узнаю? Мне говорят, что только открылось следствие по поводу книги возмутительнейшего содержания, гнусно порочащей нашу страну и все ея установления. Автор ее, несомненно, бунтовщик, хуже Пугачёва. Это не мои слова — так охарактеризовала вас государыня императрица. Вы помните, чем кончил Пугачёв?

Радищев бледнел, и, кажется, был в полном отчаянии.

— Ведь я говорил вам — ничего пока не делайте. Зачем вы меня не слушали?

— Но, право же, я не понимаю… Книга моя совершенно безобидная, направлена к тому, дабы возбудить в помещиках сочувствие несчастной судьбе своих рабов. Народного возмущения она вызвать не может; крестьяне ведь книг не читают! Уж, вроде бы, печатали у нас книги и откровеннее!

— Печатали, знаю; только в те времена Людовик еще сидел на своём троне. Женщины, Александр Николаевич — создания впечатлительные; они, как услышат, что по соседству какая беда — сразу и переносят её мысленно на свой огород. А государыня, знаете ли, женщина до самых кончиков пальцев! Так что, готовьтесь принять теперь адские муки — возможно, вас арестуют уже этой ночью.

Мой собеседник был буквально раздавлен.

— Ну, вот что вас толкнуло к этому? Дождались бы вы моего царствования, да и печатали, что вам вздумается; и ни один волос бы с вас не упал! А теперь, простите, всё поворачивается очень дурной стороною!

— Ах, Александр Павлович, — чуть не плача, отвечал Радищев, в волнении не замечая нарушения субординации, — я потерпел бы, мне ничего; а вот люди, которых покупают, продают, секут, бьют — они как? Могут ли они далее терпеть? Может, хоть кому-то моя книга поможет, и то хорошо! А я отдаюсь во всём Провидению — что будет, то и будет!

— Отличный план! Особенно насчёт Провидения. Где ваш тираж?

— На моей даче на Васильевском острове.

— Надобно немедленно вывезти.

— Но куда?

— Место мы с Александром Романовичем найдём. Сколько там книг?

— Около четырех сотен.

— Понятно. Кто помогал вам печатать? Не вы же с вами стояли за станком?

— Люди с типографии господина Гартунга. Приходили в свои прогульные дни и печатали!

— Надеюсь вы понимаете: они не должны пострадать. Вы сможете напечатать хоть одну страницу самостоятельно?

— Конечно. Я видел, как они это делают!

— Отлично. Вот и говорите, что печатали всё сами. А кто делал переплёт?

— Переплётчик, старик Козицын; но он не читал книгу.

— А видел он людей с типографии?

— Нет, я пригласил его, когда все листы были распечатаны.

— Стало быть, он знает, сколько книг у вас было сделано?

— Да.

Чччееррттт…

Немного подумав, я нашёл решение.

— Александр Романович, надо купить пару сотен каких-нибудь книг, хоть французских романов, и сжечь их в доме Александра Николаевича. Предъявим пепел, скажем, что весь тираж сожжён. А книги надобно спасти, они ещё пригодятся. Теперь вот о чем: где у вас деньги с таможни?

— В доме, под замком!

— Надобно тоже их вывести; при обыске они непременно пропадут, а вам теперь понадобится немало денег. Александр Романович, может, дать взятку Шешковскому?

Воронцов, в продолжении всего разговора хранивший молчание и лишь красневший вслед за тем, как «основной фигурант» бледнел, похоже, окончательно перепугался.

— Увольте, Александр Павлович! Я и так уж в немилости. А а ну как дойдёт до государыни?

— Ну а кто? Мне тоже как-то не к лицу… Но делать что-то надо. Поищите выходы в эту сторону, я тоже подумаю, что тут можно сделать. Надо добиться облегчения для Александра Николаевича! Что вы вообще слышали об этом Шешковском? С кем он дружен, в каких кругах вращается?

— Никто с ним знакомств не водит, — с презрением ответил Воронцов. — Люди его круга не котируются в обществе!

— Но хоть что-нибудь про него известно?

— Ну, разве что глубокая религиозность!

— Что вы говорите? Неожиданно!

— Да, и как говорят, эта его пыточная комната в Тайной экспедиции сплошь увешана иконами!

— Это интересно… Верно, на сей предмет стоит мне повыспрашивать у Андрея Афанасьевича!

Дальнейшие выяснения через Самборского показали, что господин Шешковский, действительно, очень набожен, и наибольшее влияние к нему имеет настоятель Казанской церкви протоиерей Серафим. С ним поговорили; тот переговорил с окормляемым им господином, и вот я получил возможность побеседовать с самым страшным человеком Российской Империи. Поскольку визит этого господина в Зимний дворец был бы неуместен, я сам посетил его в сопровождении Воронцова.

За столом, заваленном грудами бумаг, едва различимых под мерцающим светом двух восковых свечей, я разглядел мозглявую фигуру невысокого, сгорбленного, полного господина, кротко улыбавшегося мне. Ему было, пожалуй, уже под семьдесят лет. Жирный, в мягких складочках, точно взбитый из сливок, подбородок был тщательно выбрит, серые глаза глядели вяло и сонно; умильные, полные губы, смиренно и ласково сложенные, казалось, готовы были к одним ободряющим привет и ласку словам. Одет Шешковский был очень скромно, в простой, без затей, серый сюртучок, скромно застёгнутый на все пуговицы. Лишь орден Св. Владимира, надетый, видимо, в честь визита высочайшей особы, оживлял его унылый образ.

Увидев меня, Степан Иванович поспешно встал из-за стола и нижайше мне поклонился.

— Ах, Ваше Высочество! Как счастлив я видеть вас в скромной своей келье! Не вспомню, чтобы столь высокородные гости посещали меня… Вот, прошу вас, — угодливо засуетился он, — присаживайтесь сюда!

И вот этого тихого и вежливого Степана Ивановича боялся весь Петербург. Все имели грехи, и все верили, что Шешковский о них прекрасно знает. Имея тайных лазутчиков, он знал все, что происходило в столице: не только преступные замыслы или действия, но и даже вольные и неосторожные разговоры.

— На месте иных высокородных особ я посещал бы вас много чаще! Немногие могут оценить тяжесть трудов по… поддержанию в государстве правильного течения дел, скажем так. А вы, Степан Иванович — известный в сём специалист; не мог упустить случай познакомиться с вами!

Далее мы поговорили про служебные дела Тайной экспедиции, не касаясь, конечно, подробностей конкретных дел. Меня интересовало, как устроены здесь дознание и сыск, где и как добывают сведения соглядатаи и шпионы. Думаю, рассказал он далеко не всё, но даже услышанное здорово изменило моё мнение о государственной безопасности этого времени. Всё очень серьёзно устроено!

Под конец я коснулся вопроса с Радищевым.

— Степан Иванович, там у вас сейчас находится такой Радищев Александр Николаевич, надворный советник. Я с ним знаком, получал от него уроки по таможенному делу. Знаю, попал он в прескверную историю по собственному легкомыслию. Но, зная сего господина с лучшей стороны, буду просить императрицу о смягчении его участи. Так вот, любезный Степан Иванович, вы там не очень-то с ним усердствуйте! А то призовёт его государыня снова к службе, а окажется, что остались от него лишь рожки да ножки.

— Ну, раз таково желание Вашего Высочества… — туманно произнёс Шешковский, закатывая глаза, — то я особо за сим прослежу. Но вы не думайте, у нас ведь никаких пыток не применяют!

— Конечно-конечно. Кстати, а как ваш сын, Иван Степанович, поживает?

— Спасибо, Ваше Высочество; всё благополучно! — с некоторым недоумением отвечал мне Шешковский. — Недавно под знамёнами Ивана Петровича Салтыкова приобрёл бригадирский чин!

— Прекрасно, я очень рад. Это за Выборгское дело?

— Истинно так! Многих повысили в чине после этой славной баталии! Неустанно молит за вас Бога: говорит, токмо вашим вмешательством достигнут успех сей!

— Да, мне и нам всем помогло Провидение. Вы, слышали, наверное, про дар предвидения, что иной раз меня озаряет, не так ли?

Шешковский медленно кивнул, не сводя с меня взгляда.

— Так вот, могу ответственно сообщить, что судьба моя очень тесно связана с благополучием вашей семьи. Очень тесно, просто неразрывнейшим образом! Потому, Степан Иванович — давайте дружить семьями! Я не из тех, кто не станет подавать вам руки; любому разумному человеку понятно, что служба ваша важна. Да что там важна — необходима! Кто знает, может иной раз я буду просить вас о каких-то услугах; и сам я открыт для вас. Если вдруг возникнет у вас какая нужда, обращайтесь. А то ведь, сами знаете, при перемене царствования бывает всякое: вдруг кто-то захочет свести счёты с вами или потомками вашими… Обращайтесь. И сын ваш пусть обращается. Я не позволю!

При этих словах губы Шешковского задрожали. Я знал, в каком напряжении живет этот господин: говорят, вне дома он ел только варёные яйца и просфоры, опасаясь отравления. Мой намёк на возможную расправу после смерти Екатерины, должно быть, попал в цель — слишком многим перешёл он дорогу…

— Ваше высочество, будьте уверены: отдам все силы!

— Это славно, что мы понимаем друг друга. Теперь прощайте; но не забывайте сей разговор!

Успешный ход дел на обоих театрах военных действий, как всегда бывало в ту эпоху, пролился бриллиантовым дождём наград и всполохами праздничных фейерверков. В этот раз шталмейстер Нарышкин, не зная уже, что ещё такое придумать, чтобы всех поразить, превзошел сам себя, устроив роскошный бал-маскарад в «Египетском стиле». Приглашения на бал высылались от имени «Франциска Азора, владетеля алмазных копей Востока». Тайно были сшиты сотни мужских и женских костюмов «премьер-министров Египта», изрядно украшенных бриллиантами, а в бальных залах установили лавки по их продаже. Прибывшим на прием гостям пришлось раскошелиться, или же на месте взять кредит и переодеться в новые костюмы: мужчинам в женские, а женщинам в мужские. Началися охи, ахи, неловкие ситуации, смех; наконец, справившись с изумлением, гости закружились в танцах, а императрица и виднейшие вельможи, как в сказках о калифах, играли в вист на драгоценные камни. Впервые я видел такую забаву: вместо денег или дурацких фишек по столу для карт перемещались натуральные пригорошни бриллиантов!

Императрица проигрывала, но, кажется, становилась от этого только благодушнее: я решил, что самое время поговорить про судьбу несчастного Александра Николаевича.

— Слушай, бабушка… Я насчёт этого Радищева. Говорят, господин сей был честнейшим человеком, и совершенно не брал взяток на том соблазнительном посту, на котором он находился. Однажды, как говорят, у него оказалось в руках полтора миллиона неучтённых денег, и он их все сдал в Экспедицию Сената, хотя мог бы присвоить, купив молчание ещё трёх лиц. Не уверен, что таков же будет его преемник: боюсь, с этой историей мы потеряем большие деньги!

— Гораздо важнее не потерять головы, мой друг! — усмехнулась Екатерина. — Не зря говорят, благими намерениями выстлана дорога в ад. Мало, что он книжонку эту пакостную накропал, так ещё и посвятил ея мартинисту Кутузову: а уж эти-то постоянно плетут заговоры… Может, он и не понимал точно, что делает, но я точно знаю — именно с такой малости начинается развал великих империй!

— Ну, бабушка, ежели ты сейчас про французские события, то там началося всё вовсе не с Вольтера и не с Дидрота. Их сочинениям сто лет в обед, а вспыхнуло всё лишь год назад. Нет, там всё случилося из-за денег — когда казна настолько опустела, что никакими силами её уже не смогли наполнить, и созвали сословия, дабы они сами добавили к своему ярму еще груза — вот тут и пошло-поехало!

— То во Франции, душа моя. А у нас Пугачев появился ни с того, ни с сего — и казна полна была, и Дидротов никаких не было… Нет, гусей дразнить не стоит — береженого бог бережёт! А деньги, — что деньги? Тлен! Будут ещё деньги. Ты вон какой разумный, в фантазиях их не растратишь! Кстати, третьего дня — Непременный совет по вопросу престолонаследия. Изволишь присутствовать?

— Всенепременно! Слушай, но всё же, про этого Радищева. Он, думаю, довольно напуган, и к своим шалостям более не вернётся. А человек он честный, и может быть полезен. Пусть сидит в Сибири, но я мыслю, надо его к делу путному приставить, а не руду кайлом дробить! Может из Илимска его переместить хотя бы в Нерчинск, да пусть там служит на серебряных заводах. Там честность очень нужна. Или, еще лучше — в Кяхту, на таможню! И дело ему знакомое, и, вроде бы, с наказанием — Сибирь всё-таки!

Екатерина как-то забавно покачала головою на манер китайского болванчика, загадочно при этом улыбаясь. По выражению лица её я уже видел — идея моя понравилась.

— Вот, голова! — наконец, игриво произнесла она, слегка стукнув меня веером по макушке. — Хорошо, Кяхта так Кяхта. Месье Зубов, — обернулась она к фавориту — пригласите даму на тур полонезу!

Окружающие ахнули — царица не танцевала уже несколько лет. Нарышкин взвился ужом, замахал что-то оркестру на галереях, и капельмейстер, поняв, видимо, что от него требуется, дал степенный полонез.

Заседание Непременного совета, посвящённого щекотливому вопросу престолонаследия, собралось в прежнем усечённом составе. Потёмкин был на войне, Разумовский и Румянцев, как обычно, отсиживались в поместьях.

Присутствовали на заседании неизменный секретарь Стрекалов, Вяземский, Мусин-Пушкин, Безбородко, Воронцов, Завадовский, Салтыков, Брюс, Остерман.

Екатерина была очень серьёзна, и, хоть и не подавала виду, но явно волновалась.

— Господа! — начала она свою речь. — Сегодня собрались мы по судьбоносному для державы вопросу, требующему всей вашей мудрости. Доподлинно нам известно, что Павел Петрович, некогда назначенный мною наследником российского трона, в силу неустойчивости своего темперамента и склонности к странным умонастроениям, не может быть преемником верховной власти. Теперь он отбывает в Финляндию, воспринять трон этой страны. Я решила назначить наследником престола Российского иное лицо — старшего из моих августейших внуков. Решение это принято, и оно твёрдо. Однако же, понимая всю ответственность этого дела, обращаюсь к вам за советом о возможных последствиях. Прошу подавать мнения на сей предмет!

Несколько секунд царило молчание. Вельможи переглядывались между собой, но никто не решался выступить первым. Затем Александр Андреевич Безбородко, покраснев до корней волос, поднялся и, поклонившись императрице, извиняющимся тоном произнёс:

— Государыня! Уже много лет служу я тебе и Отечеству. Всегда был предан Вашему величеству, и говорил только правду. Достоинства великого князя Александра несомненны, но решение, названное вами, несёт многие вредные последствия.

— О чём ты говоришь, Александр Андреевич? — резко спросила Екатерина.

— Ваше Величество правит уже 28 прекрасных лет. Россия расцвела при Вашем скипетре, привыкла к спокойствию и порядку. Очень вредно ввергать страну вновь в бедственную пучину гвардейских мятежей! Державе вашей нужны спокойствие и порядок; так пусть же всё идёт своим чередом, и сын сменит мать на троне. Если же вновь случится необычное вступление на престол, то лицо, восприявшее верховную власть в порядке, противном естественному ходу вещей, всегда будет опасаться мятежа и беспорядков! Говорю это без задней мысли, как на духу. Хочешь — казни меня за то!

И поклонившись Безбородко сел.

Лицо Екатерины пошло пятнами.

— Александр Андреевич, — волнуясь, сказала она, — ты же знаешь, он не может править. Характер у него не подходит для трона!

— Государыня, — дрожащим, практически плачущим голосом отвечал он, — прости меня! Сердце рвётся от мысли, что противоречу твоим желаниям! Но, суди сама — мы же не ведаем, каков будет характер принца Александра! Сейчас он ещё молод, известен вежливостью, разумным и любезным обхождением. Но что же будет, когда он войдёт в возраст зрелости? Всё ещё может перемениться! Я предпочёл бы иметь дело со знакомым злом, чем с ещё неведомым!

Императрица, ничего не ответив, лишь буравила его мрачным взглядом.

— Александр Андреевич! — решился подать голос и я. — Осознаёте ли вы, что одно лишь неудачное правление, всего несколько лет власти слабого или глупого монарха, и тут у нас может разразиться буря почище французской? И все эти ваши благие пожелания о наследовании «от отца к сыну» вы будете докладывать в каком-нибудь Национальном собрании, а может быть, и палачу возле гильотины?

В продолжение этой речи Безбородко посмотрел на меня с выражением, как смотрит врач на ребёнка, приговорённого выпить горькую микстуру: давая понять, что он понимает огорчение своего маленького пациента, но не может его разделить.

— Ваше Высочество, Александр Павлович! Всё это происходит лишь от безначалия и бесчинства! Во Франции, бог весть, как ещё обернётся, а у нас ведь Пугачёв не зря называл себя именем покойного государя! Случись новая смена власти, влекущая смущение для слабых умов, так у нас, не дай бог, этаких Пугачёвых сразу дюжина вылезет как из-под земли… Простите меня великодушно, но вот, честь-честью скажу вам: надобно на престол вступать по порядку, божественному и человеческому! Негоже тут скакать через головы, тем паче, что голова эта не чья-нибудь, а вашего родителя! Простите меня, старика!

И, сморщившись, будто сейчас расплачется, Безбородко опустился на свой стул.

Мрачная Екатерина закрыла заседание concludere actionеs, молча встав и выйдя из залы вон. Когда я вошёл за ней во внутренние покои, застал её плачущей.

— Не расстраивайся так! — неуклюже попытался я её успокоить. — Это всего лишь один человек, полностью зависящий от твоего благорасположения!

Она тяжело покачала седеющей головой.

— Александр Андреевич сказал, а сколько ещё так подумало? Да и не в этом дело, Сашенька! Дело не в этом… Просто, что бы я сейчас не решила, как умру — всё ведь будет уже не по-моему, а по-ихнему. Мёртвая рука скипетр не удержит, и передать его никому не сможет. А ты так молод!

И на последних словах она бурно разрыдалась.

Я сидел рядом, чувствуя себя полным идиотом. Откуда ни возьмись, нарисовался Платоша Зубов, и, надо сказать, преподал мне мастер-класс: бросился на колени, стал целовать государыне руки, и даже сам заплакал! Браво, брависсимо! Талант, чёрт возьми, гений лицемерия!

Так или иначе, Екатерина постепенно успокоилась. Да, несомненно, для неё произошедшее стало ударом: ей только что недвусмысленно дали понять, что, несмотря на почти тридцатилетнее успешное правление, недалеко ушла она от тех времен, когда принуждена была черпать свою легитимность в объятьях популярных в гвардии офицеров. И, может, сейчас ей нижайше кланяются и лебезят, однакож любая власть имеет пределы, заканчиваясь за порогом склепа.

— Значит, он должен сам отречься. Его условия вступления на престол королевства Финляндского — отказ от всех прав на русский трон! — вдруг громко и зло произнесла она, обращаясь, кажется, не ко мне, и, уж конечно, не к «дуралеюшке» Зубову, а к отсутствующим здесь членам Совета.

— Прекрасная мысль! И с англичанами будет проще разговаривать, — поддержал я её. — Пусть господин Фокс растрещит всему парламенту, что премьер Питт противится образованию независимого государства, ни малейшего отношения не имеющего к Российской империи! Только вот, думаю, папенька не согласится…

— Согласится, — громко высморкавшись, ответила Екатерина. — Точно, согласится.