Благословенный

Глава 8

Наконец мы поехали вдоль Кремлёвской стены. Впереди показались витые маковки храма Василия Блаженного. Неужели мы едем по Красной площади? Да нет…это какой-то сюр!

От этого знакомого всем нам места осталась только брусчатка — немного выпуклая плитка, звонко гремевшая под копытами лошадей и колесами нашей кареты. Большая часть площади была застроена лавками, и только та её часть, что примыкала к кремлёвской стене, была загорожена и свободна от торгового и праздношатающегося люда. Зато здесь стояли десятки артиллерийских орудий разной конструкции и размеров!

Костик аж завопил от восторга:

— Ой, смотрите, пушки! Карл Иванович, пушки!

— Тут, подле древних стен сих, хранится артиллерийский парк — пояснил нам Александр Яковлевич.

Как я понял, именно эти орудия должны будут встать на земляные валы Москвы в случае нападения неприятеля.

— Неужели прямо так, под открытым небом? — уточнил я, изумлённо глядя на покрытые лазурной патиной бронзовые стволы и лафеты с зелёной шелушащейся краской.

— Увы, Ваше Высочество, предметы сии весьма объемного свойства. Слишком большой надобен цейхгауз, чтобы укрыть их!

— У нас для людей-то казарм нет, разместить на зиму войско, — негромко, будто бы самому себе, пробурчал Сакен, — так что зимою все полки наши, кроме гвардейских, отягощают постоем обывателей. До пушек ли тут!

Здесь же, у кремлевской стены, примерно там, где когда — нибудь встанет Мавзолей, сейчас скромно притулилась пара избушек.

— А это что за сараи? — не смог я сдержать изумлёния.

— А сии постройки есть кордегардия. Здесь проживают гарнизонные, Московского полка, солдаты, охранявшие пушечный парк!

Очевидно, во всём Кремле для них помещения не нашлось.

Переехав Москва-реку по длинному и гулкому деревянному мосту, прогибавшемуся под нашею каретой, мы въехали в Замоскворечье.

Трудно представить ещё одно место, застроенное так неправильно, так своеобразно, и представляющее взору путешественника такие удивительные контрасты. Улицы по большей части чрезвычайно длинные и широкие; одни вымощены камнем, в других, в особенности в предместьях, мостовая бревенчатая или даже выстлана досками, наподобие пола. Москва — город контрастов; жалкие домишки стоят рядом с огромными дворцами; подле самых красивых домов видны курные избы, крытые дранкой. У многих каменных домов деревянные крыши; некоторые деревянные дома выкрашены, а ворота и крыши железные.

Во всех кварталах множество церквей, построенных в самых различных стилях; купола покрыты медью, оловом, вызолочены или выкрашены зеленой краской, крыши у многих церквей деревянные. Крепкие, утопающие в цветущих садах купеческие дома тут соседствовуют с непролазной грязью улиц, запруженных телегами, гигантскими, выше человеческого роста, бочками и крытыми возами. В целом, Москва, и, особенно Замоскворечье, заселены и устроены очень неравномерно: одни «кварталы» походят на безлюдную пустыню, другие напоминают отдельный густо населенный городок; притом где-то стоят жалкие лачуги, пригодные лишь для деревушки, другие же вполне достойны европейской столицы.

В Петербурге такого нет. Там застройка более «регулярная» — если уж идёт улица с хорошими домами, то так и идёт до окраин. Здесь же чувствуется древний, «боярский» дух — весь город будто слеплен из маленьких островков, где в центре — господский дом, а вокруг ютится прислуга и всякого рода зависимые лица.

На выезде нас опять ждала земляная бастионная крепость, полностью окружавшая Замоскворечье — видимо, южную часть города по традиции защищали особенно тщательно. Потом мы долго ехали до Коломенского по пыльной грунтовой дороге, обильно застроенной деревнями и сёлами. Места здесь были непривычно безлесные — всё леса вокруг Москвы вырубили еще при Василии III.

Солнце уже клонилось к закату, когда мы увидели впереди сияющие в закатном солнце кресты и золоченые «яблоки» на колокольнях Коломенского.

— Ну, слава Богу, добрались благополучно! — с облегчением произнёс набожный Протасов, истово крестясь на купола.

Место это мне понравилось. Здешний дворец выглядел снаружи довольно просто, сильно контрастируя с барочно-классическим великолепием Царскосельского дворца. Он оказался четырёхэтажным, притом два нижних этажа каменные, и два верхних — деревянные. В зиму, видимо, он не топился, и в комнатах стояла приятная, прекрасно освежавшая нас после летней жаркой дороги прохлада. Отлично выспавшись, наутро мы с Курносовым и кавалерами гуляли по огромному местному саду, отмахиваясь ветками от только появившейся надоедливой мошки.

Андрей Афанасьевич, будучи единственным нашим учителем, проследовавшим за нами в Москву, взялся за дело всерьёз. Каждый день мы утром и вечером ходили в церковь, причём меня ещё и исповедовали, (Костю — ещё нет). Дообеденное время уходило на чтение катехизиса; после обеда мы гуляли по саду. Однако, когда поднялась уже нешуточная июньская жара, мы с Курносовым уговорили нашего законоучителя поменять порядок дел, чтобы гулять по утренней прохладе.

Если вы бывали в Коломенском в 20-м или 21-м веке, должно быть, видели здесь множество разных деревянных, бревенчатых строений, крытых серебристой осиновой дранкой. Но сейчас, в конце осьмнадцатого века, ничего подобного и в помине не было — всё это свезли для туристов уже при советской власти. Зато здесь, в Коломенском, оказалось множество самых живописных садов. Кроме плодовых деревьев, росли в изобилии липы, вязы и пихты с забавными, торчащими кверху шишками. Особенно хороши были мощные, в три обхвата, дубы, под которыми, говорят, маленьким мальчиком когда-то играл сам Пётр Великий.

Александр Афанасьевич, страшно любивший всякое садово-огородное дело, постоянно таскал нас на Аптекарский огород с лекарственными травами, увлечённо рассказывая, для каких нужд употребляется полынь, для каких — мята, зачем нужны подорожник и зверобой. Огороду этому, с его слов, была уже не одна сотня лет.

— А картофель тут выращивают, Андрей Афанасьевич? — поинтересовался я.

— Увы, Ваше Высочество! Полезный овощ сей, хоть и ввезен к нам давно, но по сию пору распространения у поселян не получил.

— Отчего же?

— Кто знает? Видно, просто беспривычные они! Бывает, вместо клубней ягоды едят, потом животом маются. Бывает, клубни от солнца не укроют, они и зазеленеют; ну и снова, народ через то болеет, и больше уже никакими силами их не убедишь, что корнеплод сей вполне полезен. Иные так и вообще, толкуют что, мол, дьявольское то зелье, раз под землею растёт, хотя про репу со свёклою такого никто не выдумывает.

Ндааа… Я припомнил историю, уж не знаю, правда это, или исторический анекдот, про то, как распространял картофель среди своих подданных Фридрих Великий. Он, высадив поля возле своего дворца, приказал их усиленно охранять. Местные крестьяне, видя, как тщательно сберегаются посевы, решили, что это нечто очень дорогое и ценное, и стали усиленно воровать клубни и сажать их у себя. В общем, Старый Фриц (кстати, умер он совсем недавно, года четыре назад), проявил в этом деле неслабое знание человеческой природы и тонкость непрямых действий, удивительную для такого солдафонистого господина, каким я его всегда считал.

Всё это конечно хорошо, да только, как известно, что русскому здоро́во, то немцу — смерть, и наоборот. Россия слишком велика, чтобы приобщиться к картофельному делу от одного единственного дворцового поля. Нам надобно делать как-то по другому; а то у нас, чего доброго, колорадские жуки заведутся раньше, чем картофель, и сразу же с голоду вымрут.

— А кто-то занимался распространением картофеля в наших краях? — спросил я Самборского.

— В Петербурге имеется Вольное экономическое общество, учреждённое для улучшения земледелия. Да и тут, ближе к Москве, есть один господин, очень увлеченный внедрением новых сортов и культур, и вообще, хозяйственными улучшениями: тульский помещик, Андрей Тимофеевич Болотов, управляющий Её Императорского Величества Богородицкими поместьями.

— А вот бы его, Андрей Афанасьевич, пригласить сюда, поговорить с ним!

Самборский с сомнением покачал головою.

— Сейчас это будет, наверное, затруднительно. Ведь императрица уже едет из Тулы сюда, и вскорости тут будет, а с нею много её спутников. Они заселят и дворец, и все окрестные места, и Болотову трудно будет найти даже место, чтобы здесь поселиться. Затем будут празднества в честь 25-летия воцарения Императрицы Екатерины, и в Москве опять будет масса народу. Впрочем, в Москве у него, кажется, есть родственники, — должно быть, он сможет поселиться там.

— А сейчас он где, в Богородицке?

— Сего я, конечно, не ведаю; но, должно быть, в Туле, ведь там императрица встречалась со своим дворянством! Наверно, и он в губернский город верноподданно поспешил!

— Понятно. Надо его как-то застать, в Туле или где ещё. Отпишите ему, что я был бы рад его видеть, и, пока мы в Москве, это было бы удобно!

Вообще, найти таким образом человека, конечно, проблема. К счастью, Петя Салтыков вызвался оказать эту услугу. Андрей Афанасьевич дал ему нужную сумму денег, и тот верхом отправился в Тулу.

Два дня прождали мы в Коломенском, пока, наконец, не прибыла императрица со своею гигантскою свитою. Нас заранее предупредили о предстоящем приезде, и мы уже ожидали её у каменной стены, со всех сторон окружавшей Коломенское. Вскоре на дороге появилось облачко пыли; в ворота въехали «трабанты» из конногвардейского полка и «гайдуки» казачьего вида; затем, в сопровождении разномастных всадников, но уже не солдат, а «кавалеров», не желавших трястись в шарабанах и кибитках, въехала большая, видимо, 6-ти местная, карета. Серая дорожная пыль густо покрывала её роскошно украшенные бока, а область возле колёс заметно забрызгалась грязью дорожных луж. С запяток её соскочили лакеи, подставляя лесенки с обеих сторон; в открытое широкое окно кареты нам уже махали рукою.

— Бабушка приехала! — экспрессивно прокричал Курносов, и, держась за руку Сакена, принялся прыгать на одной ножке.

Наконец, лакей открыл дверку кареты, и невысокая полная женщина вступила на порог, улыбаясь встречающим. Это и была императрица Екатерина II, которую я совершенно не узнал.

Костик бросился к ней в объятья; я поспешил следом, однако, не бегом, а быстрым шагом, всё ещё не веря своим глазам.

Я помнил её внешность по картинам, и был поражён — она очень сильно отличалась от изображений! Тяжеловесный, двойной подбородок, грубоватые черты лица, резкая складка от носа к уголкам рта, — всё это разительно отличалось от привычного по школьным иллюстрациям облика. Но Костик определенно бросился именно к ней, и зарылся лицом в подол её серого дорожного платья.

Поймав Костю в объятия, она сначала выпрямилась, перекрестившись на купола возвышавшейся невдалеке церкви; затем, склонившись, стала вертеть его и тормошить.

— Ко́стюшка, дай-ка я посмотрю на тебя! Вот молодец, какой, растешь, скоро брата догонишь!

Тут она обернулась ко мне и светлые глаза её зажглись особенной нежностью.

— Как же я соскучилась по вам в дороге, душечки вы мои! Да ты повзрослел, Саша! А вырос-то как! И глаза совсем другие стали, взрослые!

Я поклонился, прикоснувшись губами к её прохладной, пахнущей пудрой руке.

— Наконец я могу видеть вас, ma grand-mere![3] Хорошо ли вы доехали?

— Очень устала, Сашенька. Путешествие, конечно презанятное, но очень всё это утомительно! А всё-таки жаль, что вы не смогли поехать со мною!

— И мне жаль, ma grand-mere, — совершенно искренне ответил я.

Екатерина очень внимательно посмотрела мне в глаза, и от взгляда её светло — серых глаз мне стало вдруг не по себе. На какое-то мгновение мне показалось, что сейчас она догадается, что яне нё внук, а совсем другое, чуждое её существо.

— Ты сильно изменился, господин Александр — наконец после долгой паузы произнесла она. — Стал взрослее и…отстранённее.

— Со мною кое-что случилось, ma grand-mere. Нечто странное, да так, что и не знаю, как и рассказать-то!

— И что же? Расскажи мне?

— Давай позже, ты устала с дороги, теперь отдохни, а там и поговорим!

Императрицу тут же отвлекли другие встречающие — московский наместник Еропкин, граф Шувалов, да и наш учитель, Самборский. Я продолжал таращиться на неё, всё никак ещё не веря в такое несовпадение школьных изображений с реальностью. При общении с придворными лицо её, глубоко нерусское по типу, неизменно сохраняло натренированное выражение благосклонности, и, кажется, лишь нам с Костей она улыбалась по-настоящему. А я всё глядел и пытался предугадать, как мне вести себя с нею в предстоящей беседе.

Очень страшно было затевать этот разговор. Но, если я хочу значить что-то уже сейчас, а не через двадцать лет, то надо мне чего-то предпринимать! Самборский меня прикроет, с ним все обговорено, но… всё равно, страшно! Хоть и называют это время Галантным Веком, в случае чего никто миндальничать не станет! Тот человек на площади, которого мы видели зимою во время торговой казни, наверняка мог бы подтвердить!

Но говорить надо, причём нельзя это дело затягивать. Не сегодня-завтра государыня начнёт вызывать моих воспитателей — и Протасова, и Самборского, — и расспрашивать их про моё поведение за время её отсутствия. И они явно много чего порасскажут — как резко я изменился, как не желаю больше общаться с родителями, как почти перестал играть с сёстрами и с Костей; что я вдруг резко позабыл французский и немецкий язык, которые понимал еще в четырехлетнем возрасте, и еще кучу всего, что я сам за собою не замечаю, но зато прекрасно всем видно со стороны. Нет, лучше уж, пусть узнает от меня, чем от других людей, в сопровождении неизвестно ещё каких комментариев.

И, выбрав время, когда государыня отдыхала после обеда, я, с позволения Протасова, отправился к ней.

Императрица оказалась в беседке; она пила кофе в компании двух немолодых дам.

Взойдя по гулким деревянным ступеням в открытый летний павильон, напоённый запахами я, не очень-то представляя, как себя вести, первым делом неловко поклонился.

— О, молодой человек, к нам пожаловал! Проходи, миленький, ближе! — отческим тоном приветствовала меня дама, бывшая, пожалуй, самой пожилой из всех; на её открытом лице с добрыми глазами читалось искренняя привязанность к тому мальчику, чьё тело я занял несколько месяцев назад. — Да что ты встал, проходи же к нам!

— Дичится он, — заметила другая дама, с длинным носом и вытянутым лицом. — Отвык, видать, от дамского общества, пока мы по Тавридам разъезжали!

И у той, и у другой дамы я заметил на груди одинаковое украшение — бриллиантовый вензель в форме буквы «Е», со стилизованной короной сверху.

— Подойди, Сашенька, поздоровайся с Марьей Саввишной и Анной Степановной — покосившись на товарок, с улыбкой произнесла Екатерина. — Чаю будешь? У нас варенье земляничное, твоё любимое!

— Благодарю покорно, — ответил я, сам пытаясь при этом улыбнуться. — Мне бы с ва…тобою поговорить, ma grand-mere, но только тет-а тет!

— Ой, ну ты подумай! — добродушно восхитилась та, которую звали Марья Саввишна. — У него нынче секреты появились! Неужто сердечные? Совсем вырос уже, жених стал!

— Ну, Марья Саввишна, раз молодой человек настроен секретничать, так нечего и мешаться тут нам, кошёлкам старым — откликнулась Анна Степановна. — Пойдем лучше, кости разомнём, а то я от этой дороги по сю пору больная!

— Да пойдём, пойдём, я же супротив не говорю! — ответила та, — нам идти? — уточнила она, глядя на императрицу. Екатерина кивнула, и дамы, поднявшись, выполнили церемонные реверансы и, накинув шали, отправились прогуляться по замечательному коломенскому саду, ещё не утратившему цвет своих ветвей.

Мы остались с Екатериной одни, если не считать пары лакеев и «кофешенка», стоявшего чуть в отдалении с готовым кофейником и сервировочным столиком. Но, слуг тут в расчёт не принимают.

— Так что же тебя беспокоит, дитя? — участливо спросила Екатерина.

Ну, была, не была!