Благословенный

Глава 11

Между тем, в Москве должны были состояться торжества в честь 25-летия вступления императрицы на престол. Начались они с приема в помещении Московского Благородного собрания. Высокое, в четыре этажа здание с прекрасным, украшенным колоннадою, только что отремонтированным фасадом, было совсем недавно перестроено архитектором Казаковым для нужд и на средства московского дворянства. С утра императрица, с высокой, украшенный жемчугами причёской, в серебряном платье, в карете с нами отправилась в Москву, в Благородное собрание. У входа в здание нас встречали предводитель московского дворянства Михаил Михайлович Измайлов и все самые видные аристократы — Нарышкины, Лопухины, Шереметьевы, и прочая, и прочая. Следуя за императрицею, мы вошли в просторный и очень высокий зал, со всех сторон окруженный прекрасною колоннадой. Пускали в собрание по билетам самое лучшее общество. На хорах, с одной стороны, был оркестр, с другой толпился народ, допущенный только полюбоваться на бал, но не участвовать в нём.

Глядя на это всё, я мог только дивиться тому патриархальному простодушию нравов и презрению всяких мер безопасности, что приняты в этом обществе. В прошлой жизни пришлось мне работать с человеком, рассказывавшим мне, как к ним приехал однажды не президент даже, а всего лишь федеральный министр. Так вот, всё их здание перед этим оцепили и обыскали, и всех работавших там выгнали и с того этажа, где министр должен был появиться, и с этажа выше, и с этажа ниже. А тут, в общем-то, императрица, обладающая огромной, почти безграничной властью на гигантской территории, совершенно свободно может быть подстрелена с хоров из пистолета или карабина. Да, до выстрелов Каракозова ещё очень далеко!

Между тем, сначала перед нами было разыграно целое представление. Появлялись актёры, изображавшие четыре гения, представлявших четыре стороны света, — Один в мехах, — это было Гений Севера, другой в персидском халате — Гений Востока, Гений Запада в камзоле, и каждый говорил о том, чем он славен в Российской империи. Завершал представление «полуденный гений», в древнегреческом одеянии, символизирующий появление «царства, млеко и мед точащего», то есть Тавриды.

Затем пригласили нас перейти в другой зал, где уже горели тысячи свечей; тут начался бал, самый торжественный и блестящий. Дамы и девицы все были в платьях или золотых и серебряных, или шитых золотом, серебром, и на всех премножество драгоценных камней; господа дворяне тоже не отстают — в шитых кафтанах с кружевами, золотыми галунами, пряжки и застёжки с каменьями.

Начался бал, как тут принято, с полонеза; этот несложный танец, одновременно очень торжественный и при этом непринуждённый, можно танцевать в любом почти возрасте, можно уходить в другие комнаты, в сад, разговаривать с партнёршей, чем все непременно пользовались. Гости переходили из зала в зал и обратно, исполняя одну за другой фигуры полонеза — променад, колонна, поперечина, траверсе, фонтан, веер… Мы с Курносовым тоже должны были танцевать, но я отговорился, так как совершенно не знал порядка и движений этих танцев. Костя, глядя на меня, не стал танцевать тоже. Чтобы лучше видеть, я забрался на хоры, и внимательно, стараясь всё запомнить, смотрел, как проходят танцы. За полонезом последовал менуэт, когда танцующие двигались мелкими размеренными па, стараясь придать своим фигурам изящные позы, причем дамы, грациозно опустив руки, слегка приподымали платье; затем был котильон, контрданс, и кадриль последнюю танцевали уже лишь самые молодые и энергичные гости.

Между тем в зале становилось душно и жарко от многочисленных свечей, догоравших в своих канделябрах и люстрах. После менуэта мы вернулись в первый зал, где Императрица уселась за карточный стол, и до конца вечера играла в вист, а общество танцевало котильон, контрданс и кадриль.

Бал был окончен ближе к полуночи, и мы поехали уже к новому месту стоянки — в Кремлёвский дворец.

Сюда мы приехали уже за полночь. Бедный Курносов заснул в карете, я тоже страшно хотел уже спать.

Путь от Собрания до Кремля занял немного времени, и мы, наконец-то, оказались возле Кремля. Большого Кремлевского дворца ещё не было, на месте его стоял старый, довольно уже ветхий дворец известный как Большой, или Зимний Кремлевский дворец, построенный неутомимым Растрелли.

Здесь нам предстояло прожить несколько дней. Екатерина каждый день уезжала на какие-то новые праздники, куртаги и маскарады; мы же с Курносовым оставались в Кремле, и, к ужасу «кавалеров», целыми днями лазили по кремлёвским стенам и башням.

Ужаснуться, и вправду, было чему: стены и крыши заросли берёзками и кустами, а скверный, плохо обожженный кирпич сыпался от малейшего прикосновения. Все стены, как оспою, были испещрены ямками полностью выкрошившихся кирпичей, и эти тёмно-бордовые дыры сильно выделялись на белом фоне. Везде на стенах, в стрельницах и под крышами было множество птичьих гнёзд. Курносов со всем семилетним пылом бросился их разорять; он попросил Сакена показать ему, чем вороньи гнёзда отличаются от голубиных и воробьиных, и разрушал только первые, мотивируя, что вороны, мол, «все разбойники».

Я шарахался вместе с ним; конечно не ради птичьих гнёзд, а больше, чтобы помочь Карлу Ивановичу приглядеть за неугомонным братцем, и, конечно, полюбоваться панорамой Москвы. Какое-то необъяснимое очарование почувствовал я в бывшей столице: в её разбросанном, несовершенном, местами архаичном облике, так резко контрастировавшем с застёгнутым на все пуговицы Санкт-Петербургом, мне виделось нечто чисто русское и живое.

На седьмой день торжеств нас ждали в поместье графа Шереметьева, называемом «Кусково» и известным своим крепостным театром. Поэтому, 30 июня 1787 года в три часа пополудни императрица отправилась в Кусково со всем двором и блестящею свитою.

В нарядное поместье Шереметьевых мы въехали через великолепную арку, убранную оранжерейными растениями, между которыми были размещены символические картины с приветственными надписями. Наверху галереи играла музыка. При приближении поезда к подъемному мосту стоявший на Большом пруду двадцатипушечный корабль и другие меньшие суда салютовали, а с берегов также гремели пушечные выстрелы.

К большому дому Шереметьевых вела галерея «живых» картин: здесь стояли попарно жители и слуги Кускова с корзинами цветов, девушки в белых платьях и венках рассыпали букеты по пути. У входа в дом, или, скорее, дворец, встретил нас хозяин — граф Пётр Шереметьев, любезно подавший императрице руку. Мы вышли из кареты, и хозяин провел нас осматривать регулярный Большой сад. Аллеи оказались тут засажены стриженным тисом, с кронами, сформированными в виде античных статуй, сидячих и лежащих собак, куриц, гусей, русалок, обезьян, и всё это с изумительным искусством. Затем шёл сад английский, более естественного вида, по сути своей — просто лес с толстыми старыми деревьями и полностью убранным подлеском. Затем был лабиринт, где при вечернем солнце хозяин показывал свои прихотливые сооружения и редкости, — а Солнце уже закатилось, когда отправились мы в его крепостной театр, где давали оперу «Самнитские браки» и, в заключение, балет. Екатерине очень понравился спектакль; она допустила всех артистов к руке и раздала им подарки.

На обратном пути из театра весь сад уже горел огнями; на пруду плавали лодки и гондолы с песенниками и хорами музыкантов; два обелиска по обеим сторонам пруда представляли два ярких маяка, вдали горели щиты с вензелевыми изображениями царицы и сыпались целые каскады разноцветных огней.

Перед началом фейерверка государыне подали механического голубя, и с ее руки он полетел к щиту с ее изображением и парящей над нею Славой; вместе с этим щитом в один миг вспыхнули другие — и пруд, и сад залились ярким светом.

Во время фейерверка разом было пущено несколько тысяч больших ракет, взрывавшихся в небе фейерверком; они были бы весьма похожи на наши ракеты, привычные по салютам 21-го века, если бы не мощные дымные следы, оставляемые ими.

— Вот это да! — воскликнул при мне Шарль-Жозеф Де Линь,[4] — и как только частный человек мог тратить несколько тысяч пудов пороху для минутного своего удовольствия? Вообще, за это путешествие я видел больше сожженного пороха, чем иные нации тратят в большую войну!

— Всякие чудеса возможны, когда ты окружён рабами, — заметил другой господин, с длинным прямым носом, пронзительными глазами и холодными, властными манерами. — Любой каприз может решиться мановением руки. Взмах — и в степи встают роскошные дворцы. Взмах — и, словно по волшебству, из болот вырастают города. Ещё один взмах, и подданные веселятся и пляшут, делая вид, что счастливы.

— А вы думаете, что завоевания наши на юге непрочны? — спросил я его.

Тот уставился на меня ледяным взглядом.

— Мы представлены друг другу?

— Позвольте мне иметь эту честь! — нашёлся Де Линь. — Великий князь Александр Павлович, внук императрицы Екатерины. Иосиф фон Фалькенштейн, граф Священной Римской империи!

Я скупо поклонился.

— Искренне рад знакомству, граф. Так вы считаете, что…

— Да, я считаю. Более того, уверен, что ваше положение непрочно везде. Везде, где народ порабощён, считайте, закопаны целые пороховые склады, и взрыв их возможен в любой момент. Вы, сударь, должно быть, слишком молоды, чтобы знать это наверняка, а вот люди постарше могли бы многое вам на сей счёт рассказать!

— Да, говорят, римские рабы раскрыли ворота Вечного города перед полчищами Алариха, — поддакнул Де Линь.

— Я имел в виду не настолько древнюю историю, принц, — с холодной иронией отозвался граф, — но, всё же, спасибо за подходящий пример!

— Однако, раз уж случилось так, что эти склады в стародавние времена были заполнены нашими предками, то надо с осторожностью и искусством разрядить их, если будет к тому возможность. Надеюсь, в будущем я смогу этим заняться!

— Всё, что вам понадобится для этого, принц, это человеколюбие и решимость, — ответил граф, и странная улыбка тронула его губы. — Поверьте, это так.

Целую ночь бесчисленные толпы народа гуляли на этом празднике. В галерее был ужин, во время которого пел хор. Стол графа Шереметева на 100 персон оказался сервирован золотою посудою. Особенно удивительно было огромное золотое блюдо, поставленное перед императрицей; оно представляло из себя рог изобилия на возвышении, выполненный из чистого золота, с вензелем Екатерины из крупных бриллиантов. Наконец, как бы невероятно это ни звучало, весь хрусталь на столе на 100 приборов был изукрашен и осыпан дорогими каменьями всех цветов и самой высокой цены. То, что лежало на блюдах, тоже поражало воображение — тут были и яблоки, и вишня (в июне-то месяце), и земляника, и виноград, и множество иных фруктов, в числе которых были апельсины и ананасы! Нет, в моём времени, с рефрижераторами и контейнерными перевозками, это не произвело бы впечатления, но здесь, в 18 веке, да еще и не в портовом Петербурге, а в континентальной Москве, это изобилие казалось невероятным.

— Откуда всё это? — поразился я.

— Главным образом, оранжерейное, Ваше высочество — отвечал любезно Пётр Петрович, — а вот эти дыни астраханские, только доставлены — попробуйте, чистый мёд!

Так я узнал, что московская аристократия имеет круглый год самые экзотические фрукты из своих собственных оранжерей и теплиц. Сколько это всё стоит — можно только догадываться…

Затем мы возвращались с праздника по дороге, освещенной вплоть до Москвы плошками, фонарями, смоляными бочками. На востоке уже занималась заря: когда подъезжали мы к Москве, в столице били уже утреннюю зо́рю.

Екатерина тоже было хотела дать в Кремле балы и торжества, пышность которых соответствовала бы ее величию. Но всё это было отложено, когда она узнала, что в нескольких областях империи губернаторы не исполнили ее распоряжений и не наполнили, согласно ее повелению, хлебные запасные магазины, и что народ страдает от непредвиденного, сильного неурожая. Я стал свидетелем разговора императрицы с графом Безбородко.

— Государыня, — приступил к ней сановник, как положено, со склонённою головою, — смею покорнейше просить, несмотря на обстоятельства, всё же устроить в Кремле ответный праздник. Верное Московское Ваше дворянство сего заслуживает!

— Ах, Александра Андреевич! Я бы рада! Да, согласитесь, неприлично было бы явиться мне среди увеселений и празднеств, в то время, как подданные мои страдают от бедствия! Ведь я и должна была его предотвратить!

— Возможно, Ваше Императорское величество сочтёт возможным, устроив все же празднества, но сделать при этом публично строгий выговор тем наместникам, которые того заслуживают!

— Нет, — отвечала Екатерина, — это было бы для них слишком унизительно: я дождусь, когда мы будем с ними наедине; потому что я люблю хвалить и награждать во всеуслышание, а журить потихоньку!

Так что, от празднеств в Кремле Господь нас отвёл. Впрочем, скорее всего, Екатерина просто уже устала от всех этих торжеств; к тому же, дворец в Кремле был в плохом состоянии и настоятельно требовал обновления. Наконец, осмотрев недавно возведённое Казаковым здание Сената, мы переехали в Петровский замок.

Императрица, отдохнув несколько дней в Петровском, отправилась в Санкт-Петербург; из окон её кареты мы снова видели хорошенький городок Тверь, Вышний-Волочок, Валдай и Новгород-Великий, некогда знаменитый своими вольностями, прославленный победами и счастливый в своей независимости. Живописные летние пейзажи развлекали нас по пути; останавливались мы всегда в Путевых дворцах.

Почти весь путь мы проделали вместе с воспитателями, отдельно от императрицы. Та ехала в своей карете с иностранными посланниками — англичанином Фицгербертом и французом Сегюром. Лишь однажды я напросился туда, обещая сидеть смирно и не дёргать взрослых неуместными вопросами.

Как нередко бывает в июле, день выдался чрезвычайно жарким. Все были очень утомлены этим зноем, — ведь карета 18 века, даже императорская, не имеет кондиционера, и, притом, движется недостаточно быстро, чтобы поток встречного воздуха мог освежать пассажиров. Между послами шёл вялый разговор, Екатерина заснула, или, по крайней мере, всем так показалось.

Тут между Фитцгербертом и Сегюром разгорелся спор по поводу американской войны и революции, которая лишала Англию тринадцати цветущих областей, общею площадью далеко превосходящих саму метрополию.

Фитцгерберт бросился уверять, что эта потеря его стране оказалась более выгодна, нежели убыточна. Этот парадокс поразил меня; но англичанин упорно поддерживал свое мнение, пытаясь доказать присутствующим, что Британия, освободившись от значительных издержек, нужных для управления колониями, сохранит с нею торговые сношения и легко извлечет из них огромные выгоды, достаточные для вознаграждения за потерю лишних владений. Они с французским посланником долго спорили; хотя я из-за слабого знания французского языка не мог отследить все их аргументы, основная мысль англичанина была совершенно понятна.

— Вы, сударь, раз придерживаетесь такого образа мыслей, тогда подайте королю мнение, что надобно вам отказаться еще от Индии и Канады: выгоды от сего будут преизрядные! — наконец, улучил я момент чтобы ввернуть свое мнение на сей счёт, сделав это на английском. Фицгерберт заулыбался; граф Сегюр, не знавший английского, попросил ему перевести. В эту минуту императрица открыла глаза, и разговор прервался.

Уже вечером, в путевом дворце, играя в карты с Сегюром и де-Линем, она произнесла:

— Сегодня у вас с Фитцгербертом был престранный разговор, и я не постигаю, как такой умный человек может поддерживать такое несообразное мнение. Я нарочно не открывала глаз, мне слишком любопытно было выслушать продолжение вашего разговора. Я не знаю, одного ли мнения английский король со своим послом; но что касается до меня, то если бы я потеряла невозвратно одну из тринадцати областей, которых он лишился, то вогнала бы себе пулю в лоб!

— Ну, видимо, в Англии никто не желает стреляться, потому выдумали себе в утешение это оправдание с выгодами торговли — заметил я.

Императрица бросила в мою сторону острый взгляд, отчего я осёкся. Впрочем, когда господа ушли, она очень благосклонно произнесла:

— Ты сегодня сделал очень глубокомысленные замечания, достойные зрелого мужа. Ты сильно вырос за эти полгода, но это естественно твоему возрасту; однако, удивительно, как быстро ты взрослеешь умом!

— Я много читаю, и ещё я беседую с Ла-Гарпом — пробормотал я, радуясь, что не успел просветить присутствовавших при разговоре с английским послом, что они были свидетелями рождения концепции неоколониализма. Тут не помог бы мне и Андрей Афанасьевич — точно бы признали бесноватым!

Вообще, разговаривать с императрицей — как ходить по минному полю. Она очень обидчива и самолюбива: любую, самую невинную фразу по поводу своей империи легко может принять за критику, принимая её на свой счёт.

И, тем не менее, ещё один балл в копилку влияния я себе записал.