Благословенный

Глава 1

Сегодня была война.

Силикат. Микрорайон «Силикат». Чудесное название для кучи коробок грязно-белого кирпича, штабелями расставленных на фоне батарей дымовых труб и бесконечных стальных лент автомагистралей. Порывистый ветер и мелкий дождь, успешно залетающий под зонтик, знаменуют начало многообещающего офисного дня. Как же это прекрасно — встать в полшестого утра, проглотить чай с бутербродом, и, торопливо напялив куртку с рынка «Садовод», через пронизывающий ветер скакать через лужи на работу! Несомненно, именно для этого я родился, рос, пять лет получал высшее образование. Без корочек истфака торговать кабелем и дифавтоматами решительно невозможно!

Поглощённый такого рода мыслями, я только миновал здание бывшей «Икеи», когда низкий, протяжный звук, разнесшийся над окраиной мегаполиса, прорезал холодный утренний воздух. Дикий, утробный вой сирены, буквально переворачивающий все внутренности, пронесся над улицами, домами, накрыл бесконечные пробки на Дзержинке и Мкад. И что это за чёрт?

Поначалу замотанные в плащи прохожие, озабоченно преодолевавшие лужи по бордюрам и топким газонам, даже не обратил на этот вой никакого внимания. Мало ли, что там гудит, все уже привыкли. Но затем утробный вой прорезал мужской металлический голос:

— ЯДЕРНАЯ ОПАСНОСТЬ. ЯДЕРНАЯ ОПАСНОСТЬ. ВСЕМ ПРОСЛЕДОВАТЬ В УКРЫТИЕ!

Вот тут народ на улице начал потерянно озираться по сторонам. В недоумении остановился и я. Это что такое? Уже несколько лет не смотря телевизор, а новости видя мельком в строке электронной почты, я совершенно не разбирался в текущем положении дел. Жил, что называется, «вне политики», прям, как крестьяне лет двести назад. Коллеги на работе, конечно, говорили меж собой, что обстановка последнее время совсем паршивая, и можно всего ожидать, но, чтобы вот так вот…

— ВСЕМ ПРОСЛЕДОВАТЬ В УКРЫТИЕ!

Твою, мать, да я согласен, согласен в укрытие! Только, скажи ради Бога, где оно тут? Нет поблизости ничего похожего! А если и было бы, я про него навряд ли успел бы узнать — первый месяц снимаю хату в этом районе! Аааа…Чёрт, да что же это такое!

Так. Так-так-так. Надо успокоиться!

Усилием воли оградив сознание от этого душераздерающего воя, останавливаюсь, пытаюсь взять себя в руки, сосредоточиться и принять верное… да ладно, хоть какое-то, решение. Куда бежать, если я тут ничего, кроме остановки и «Пятёрочки», не знаю? Хоть что-то похожее на бомбоубежище? Конечно, метро!

И я со всех сил припустил к станции «Котельники». Бросив по пути бесполезный зонтик, перепрыгивая щедро расставленные по окраинам Москвы идиотские железные оградки, пробегая через застывшие пробки, бежал я мимо павильончиков и строек, среди стриженных кустиков и закрытых ларьков, не обращая внимания на лужи и лишь стараясь сберечь дыхание. Люди вокруг меня метались, кто куда — одни бежали, в том же, куда и я, направлении, другие, наоборот, неслись навстречу мне, а кто-то просто оторопело стоял на месте, в экране смартфона пытаясь найти подсказку, что же теперь делать.

Задыхаясь от бега, я пересек Кузьминскую, когда в небе что-то вспыхнуло. В изнеможении подняв глаза, я увидел в сером небе несколько инверсионных следов и прорезавшую тучи огненную вспышку.

— Сбили! — прокричал рядом бородатый мужик в тёмной куртке, тоже задравший голову к небу. — Противоракета! Сбили одну!

До нас донесся гул разрыва, да такой мощный и насыщенный, что я невольно присел. В небо меж тем взмыли еще два дымных следа; до нас донёсся мощный, басовитый, низкий, продирающий до костей гул, переходящий в жуткую, низкочастотную вибрацию. С трудом взяв себя в руки, я бросился бежать дальше, сворачивая к Кузьминскому лесопарку.

Моё дыхание уже окончательно сбилось, когда я, перебиваясь с бега, на шаг, увидел вдали металлические фермы ЛЭП и ленту Новорязанского шоссе. Вход в метро совсем рядом, но никаких сил уже нет! Вот не зря говорят, не бегай на войне — умрешь уставшим!

ШАРРАХ!!!

Ужасающий грохот слился с ослепительной вспышкой. Земля содрогнулась, да так, что я подлетел в воздух на добрых полметра. Асфальт подо мною вздыбился и пошел волной; в небо взлетели массы земли и целые деревья. Какая-то тяжеленная штука рухнула в парке, выбросив в небо тонны земли, и на какое-то время всё вокруг потемнело от дыма и пыли.

Когда я, наконец-то, смог оглядеться, над парком вздымался гигантский столб дыма, сквозь который пробивалось пламя. Так, это ещё не конец!

Собравшись с силами, я полу-шёл, полу-бежал в сторону метро напрямик, через громады домов, зияющих разбитыми окнами, мимо визжащих сигнализациями автомобилей. Из гигантских свечек только сейчас начали выбегать люди; кому-то, видимо, тоже пришла мысль спасаться в метро. Задыхаясь, из последних сил я ринулся вперед, и…

Немыслимый, неземной бело-голубой свет затопил всё вокруг. Огромные здания передо мною исчезли, обернувшись блистающими тысячами огней рождественскими ёлками. Замолчали надоевшие уже сирены; все звуки, запахи, колебания воздуха вмиг исчезли, уступив место какой-то возвышенной, торжественной тишине. И для меня всё исчезло навсегда.

— Доброе утро, Сашенька! Пора вставать!

Ээээ… «Сашенька». Когда я последний раз слышал такое?

— Александр Павлович, миленький, просыпайтесь!

Так, я, конечно, Александр, но совсем не Павлович, и давно уже ни для кого не «миленький»

— Просыпайтесь, Ваше Высочество! Время уже настало: пора вам вставать! Ваше Высочество!

Что? Какое «высочество»? Что за бред воспалённого разума? И кто это так осторожно, но настойчиво трясёт меня за плечо?

Медленно открываю один глаз, потом другой. Да нет, не может быть!

Закрываю и с надеждой открываю глаза вновь, но, увы, мне это не показалось: снова передо мною пламя свечи и лицо совершенно незнакомого человека, с вежливо-предупредительным выражением склонившегося над моею постелью. Ну, если это и есть обещанный рай, то ангелы тут одеваются ужасно старомодно! Какой-то сюртук, зелёного, вроде бы цвета, с рядами внушительных, тускло поблёскивающих в неверном пламени пуговиц, а под самым горлом — бантом повязанный галстук. Даже не так: галстух, ибо «галстук» кружевным быть никак не может!

— Я вижу, вы просыпаетесь! Извольте одеться быстрее: вскорости прибудет герр Бук. Как чувствовали вы себя ночью?

Вот что ему ответить? Как я «чувствовал себя ночью»? Да понятия не имею!

— Вы кто? — тупо спрашиваю его, пытаясь выстроить в сонном мозге хоть какие-то правдоподобные версии происходящего.

Узкое лицо незнакомца вдруг тронула улыбка, а тёмные глаза его, поначалу казавшиеся испуганно-колючими, вдруг потеплели.

— Шутить изволите, Ваше высочество? Прекрасно: это знак, что вам полегчало! Ну, разрешите отрекомендоваться: Протасов, Александр Яковлевич, кавалер, при особе вашей состоящий, ко всем услугам!

И, шутливо-ёрнически поклонившись, аккуратно поставил подсвечник на низкий столик.

— Игнатьич сейчас прибудет, Ваше высочество, а вы пока извольте умываться и пройти до известных мест. И помните, Ваше высочество, что говорилось вам по поводу рук!

Странный тип удалился, негромко, но отчётливо стуча башмаками по деревянному поскрипывающему полу.

Вслед за ним в комнату, неся в одной руке подсвечник, а в другой — перекинутой через предплечье какую-то одежду, деликатно ступая на носки, взошёл пожилой человек в странной старомодной одежде.

— Доброго утра, ваше императорское высочество! Как почивали? — поклонившись, спросил он приятным, каким-то немного заискивающим голосом.

Я сел в кровати, отметив себе, что она твёрдая, и, на ощупь, довольно-таки влажная. Откинув тяжелое одеяло, сделал при этом сразу несколько открытий: что ладони мои худы и тонки, как у подростка; что одет я в длинную ночную рубаху, а на голове — колпак со свисающей кисточкой; и что в комнате довольно таки прохладно.

Тот, кого первый из вошедших назвал Игнатьичем, был одет в белый, распахнутый спереди кафтан, унизанный двумя рядами крупных блестящих пуговиц; из-под кафтана виднелся красного цвета сюртук, а на ногах — белые чулки и панталоны.

— Изволите сами пройти, Ваше высочество, иль прикажете сопроводить вас? — тем же вкрадчивым тоном спросил он, вновь слегка кланяясь.

— Пройти куда? — не придумав ничего лучшего, тупо спросил я.

— Известно же, в уборную, умываться, обтираться, да в ретирадные комнаты заглянуть, Ваше высочество!

— Знаете что, эээ… Игнатьич, вы меня проводите до дверей, а там уж я как-нибудь сам!

Взглянув на меня в несколько изумлённо, слуга, однако же, заученно поклонился, и отворил мне дверь.

— Пожалуйте сюда!

Сунув ноги в красивые, крытые бархатом туфли, я встал с кровати, сразу же поняв ещё одну вещь — тело, в котором я оказался, принадлежит даже не подростку, а попросту мальчику! Я ниже всех на две головы: этому самому «Игнатьичу» я оказался ровнёхонько по грудь! А еще, кстати сказать, здесь не «прохладно», а нешуточный холод!

По тёмному и загадочному, как египетская ночь, коридору слуга проводил меня к «уборной», и распахнул высокую дверь. Ёжась и дрожа, тощим ужом я проскользнул внутрь.

Здесь было заметно теплее, а в настенных подсвечниках уже горело несколько свечей. Высоченные потолки в этом небольшом, помещении создавали непривычный эффект «колодца». На изящном, со старомодными гнутыми ножками, столике стояла бронзовая бадья, полная чуть теплой вода; в углу притулился рукомойник с чашей, полотенца, и ещё какая-то грубая ткань, а в глубине комнаты виднелась титанических размеров мраморная ванная и огромный шкаф. Слива для воды, как я понял, тоже не было — из рукомойника все стекает просто в ведро. Вот ведь, система…

Открыв дверку таинственного шкафа, вместо Нарнии я нашел в нём нечто, много более важное поутру — «отхожее место». Выглядело оно довольно-таки оригинально — деревянное, обитое крашенной кожей кресло, с отверстием в сиденье, где стоял вполне себе ординарный горшок. Надеюсь, меня не заставят его выносить!

Выходя из этого закутка (кажется, именно его и называют «ретирадным местом»), в зеркале я увидел себя. Ёлки-моталки! Худой пацан с вытянутым носом, серыми глазами и блеклыми бесцветными ресницами глядел на меня из не очень качественного, покрытого тёмными пятнышками, зеркала, едва возвышаясь из-за стола. А стащив дурацкий, как у Карабаса, ночной колпак с кисточкою, я увидел длинные, как у девчонки, светлые волосы, на которых висели самые натуральные папильотки!

До чего же ужасное ощущение — вглядываясь в зеркало, видеть совершенно чужое лицо! Шизофрения, да и только! Несколько раз я закрывал и вновь открывал глаза; затем начал гримасничать, шевелить бровями, надувать щёки, внимательно изучая в зеркале свою новую ипостась. Всё ещё не веря глазам, поднёс поближе к лицу одну из свечей, рассматривая нового себя — мальчика, только лишь подступающего к порогу юности. Трудно сказать, сколько бы я еще тупил у зеркала, но острый запах паленой щетины привел меня в чувство. Слишком смело орудуя свечкой, случайно я подпалил себе локон! Приняв во внимание, что в волосах у меня ещё и бумажки, явно способные неслабо полыхнуть прямо у меня на голове, я решил дальше не искушать судьбу и, сполоснув лицо и руки, (мыла, кстати, не было), покинул «уборную»

Игнатьич ждал меня у дверей. В коридоре уже сновали какие-то люди в одинаковой одежде — они зажигали свечи в массивных золочёных подсвечниках, щедро развешанных по стенам. Служитель в зеленом камзоле и обсыпанном пудрою парике ловко зажигал их, поднося к фитилям свечей огонёк на длинном шесте; в его сноровистых движениях чувствовался многолетний опыт такой работы. Увидев меня, этот немолодой, седовласый человек глубоко поклонился, чем смутил меня несказанно.

— Извольте пройти одеться, ваше высочество! — голос Игнатьича вывел меня из оцепенения. Пройдя в открытую слугою высокую дверь, я в задумчивости присел на свою высокую кровать. Только сейчас я начал потихоньку осознавать, что словосочетание «Ваше высочество» употребляется ко мне не просто так. Для окружающих меня людей всё это очень серьёзно!

Итак, меня ждали рубашка из тонкого приятного полотна («батистовая», как назвал её Игнатьич), белые нижние панталоны, шёлковые чулки, белый, с разноцветной вышивкой, короткий камзол со множеством пуговиц, галстук, выглядящий как тонкий изящно завязанный кружевной шейный платок; затем длинный, до колен, бордово-коричневый бархатный кафтан и, как назвал их Игнатьич, «кюлот», то есть верхние, в цвет кафтана, панталоны. Слуга хлопотливо помогал мне, выпутывал из волос дурацкие папильотки, завязывал галстук, чему я был несказанно рад: мне самому одеть всё это в правильном порядке мне ни за что бы не удалось. Тут, кстати, я рассмотрел, что слуги здесь не так уж стары, а то, что принято было мною за седые волосы, в действительности — тщательно напудренные парики.

Одевшись, наконец, я перестал дрожать от холода, но по-прежнему терзался в недоумении, — куда же я, в конце концов, попал?

Определенно, это Россия. Об этом говорил и архаичный, но узнаваемый русский язык, и темень за окнами, и холод; нетрудно догадаться было, что на улице сейчас стоит зима. Конечно же, это восемнадцатый век: пудреные парики и камзолы совершенно неоспоримо это свидетельствовали. Но вот что это все, в конце концов, значит? Кто я? Что за молодой человек во дворце, окружённый слугами, обращающимися к нему «ваше высочество»? Не просить же мне этого Игнатьича: «Любезный, скажите ради Бога, — как меня звать?» И что за дворец? И вообще, это реальность, или какой-то предсмертный бред?

— Александр Павлович, вы готовы?

Я и не заметил, как вновь в комнате моей появился господин Протасов.

— Сейчас придёт герр Бук, освидетельствовать ваше самочувствие, и, если ваше и Константин Павловича выздоровление подтвердится, то после завтрака мы возвратимся в Зимний дворец. Игнатьич, зови!

Слуга вышел в коридор, откуда донеслось:

— Карл Христофорович, прошу вас, входите!

На пороге комнаты появился невысокий улыбчивый господин в палевого цвета камзоле.

— Guten Morgen, Eure Kaiserliche Hoheit! Wie geht es meinem ehrenwerten Patienten?

Вот зараза, немецкого-то я не знаю от слова «совсем»!

— Александр, эээ, Яковлевич, о чём он меня спрашивает?

Лёгкая тень досады легла на лицо Протасова.

— Государь мой Александр Павлович, что ж вы дурачиться поутру решили? Вы же знаете немецкий изрядно?

Со стыдом я вынужден был признаться, что всё не совсем так, переходя невольно на архаичные обороты собеседника.

— Я право не знаю, что со мною нынче случилось. Совершенно всё позабыл, как из головы вон!

Лекарь, меж тем, разложил на столике свои инструменты — серебряный щуп, стетоскоп, какие-то зеркальца и кучу других диковинных приспособлений.

С подозрением глядя на меня с выражением «а не смеешься ли ты надо мною, засранец», г-н Протасов всё же перевёл:

— Карл Христофорович спрашивает, каково ваше самочувствие на утро сего дня!

Я попробовал вслушаться в себя. Самочувствие, как самочувствие. Может, некоторая слабость…хотя с этим незнакомым мне телом и не разберёшь!

— Да нормально… В смысле, я хотел сказать, Александр Яковлевич, что чувствую себя вполне здоровым. Преизрядно!

Протасов с медиком о чем-то заговорили по-немецки. Карл Христофорович взял меня за подбородок и, подведя к серому светлеющему окну, внимательно осмотрел лицо.

— Bitte zeigen Sie Ihre Zuhge!

— Высуньте язык, Ваше высочество! — перевел мне Александр Яковлевич.

Проверив мне горло, (ожидаемо неприятная процедура, хотя и много лучше, чем с участковым терапевтом) Карл Христофорович затем о чем-то долго беседовал с Протасовым, делая записи в блокнот.

— Доктор Бук говорит, что положение ваше сложное, потому, надобно Вас покамест оставить тут, а их высочество Константин Павлович выздоровели, и будут перевезены сегодня же в Зимний дворец!

Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать! Тут рядом, оказывается, ещё какой-то Константин Павлович, и созвучие нашего отчества заставляет думать, что это некий мой родственник… Очень, очень интересно! И оба мы, выходит, «Их высочества». А кто у нас подходит под такие признаки? Учитывая, что на дворе, видимо, 18 век, упоминается Зимний Дворец, вариант-то только один — Великие князья Александр и Константин, сыновья императора Павла!

Вот так ничего себе! Это, я понимаю, поворот!

Протасов, наблюдавший за выражением моего лица внимательными черными глазами, вдруг положил мне руку на плечо.

— Александр Павлович, простите меня великодушно! Я испытывал вас: чаял, станете вы возражать, слышав, что сказал медикус взаправду. Но, вижу теперь, что действительно вы неповинны, и в познаниях ваших и впрямь, случился престранный провал! Извольте встать снова, Карл Христофорович вновь осмотрит вас!

Вскоре почтенный то ли немец то ли австрияк вновь меня осматривал — щупал пульс, заглядывал за веки, слушал дыхание, используя потешную трубку с расширяющимся, как у пиратских пистолетов, концом. Затем они вновь долго говорили с Протасовым по-немецки.

— Герр Бук утверждает, что ничего опасного нет. Возможно, вы просто переутомились, и теперь после болезни испытываете известные трудности с памятливостию. Должно быть, это пройдёт. Мы едем после фриштыка в Зимний, там, должно быть, всё уже выветрилось.

— А что там выветрилось? — машинально спросил я.

— Миазмы и дурной воздух, повлекший заражение ваше оспою. Сейчас извольте пройти откушать в столовую, а далее мы едем в Петербург!

— А мы…гм…

— Что вы изволите спросить?

Я хотел спросить «где мы сейчас находимся», но вовремя осёкся. Так я, пожалуй, вместо Зимнего дворца попаду в «жёлтый дом»!

— Ничего, я передумал. Вы говорили про завтрак?

— Простите? Вы имели в виду фриштык?

— Ээ, ну да…

— Да, извольте пройти в столовую залу!

Мы вышли в коридор и Протасов повёл меня в «столовую». Лакеи на дверях предупредительно распахивали двери. Вдруг я почувствовал увесистый тычок в спину.

— Лексаха, привет!

Обернувшись, я увидел румяного курносого мальчонку на полголовы ниже меня, скалящегося, как маленький злобный мопс. Сопровождал его невысокий добродушный господин лет пятидесяти.

— Доброго утра, Ваше императорское высочество! — с заметным немецким акцентом приветствовал он меня. — Премного рад, что вы поправились! Теперь и вы, и брат ваш, великий князь Константин Павлович, в свои комнаты в Зимнем Дворце вернуться изволите!

Аааааааа! Великий князь! Великий, мать твою, князь! Это уже точно про меня!

Нет, определенно я сплю или брежу. Этот румяный задиристый типчик — великий князь Константин Павлович, мой братец! А я, выходит, не много ни мало, — Александр Павлович, тоже великий князь, цесаревич, и будущий император всероссийский, и Великая, и Малыя, и Белыя Руси, и прочее, и прочее….

В «столовой», огромной комнате с несколькими круглыми столами, нас ждали гренки и подогретый паштет, миндальные пирожные и смородиновый морс. Прислуживало нам несколько человек, важно стоявших вокруг стола с перекинутыми через руку салфетками. Тарелки мои с Константином оказались фарфоровые, с изображённой на каждой из них большой зеленой лягушкой.

Не особенно чуя под собою ноги, я бухнулся на обитый атласом стул с вычурно гнутыми ножками.

— Простите, Ваше высочество, — с неподдельным изумлением произнёс Протасов, — но как же молитва перед вкушением пищи?

Ах, ну да. Молитва. Надобно встать!

Протасов с серьёзным видом произнёс две короткие молитвы: мы в это время стояли и важно крестились.

Наконец мы уселись за покрытый белоснежною скатертью стол. Мопс Константин Павлович сразу бросился жевать и болтать одновременно.

— Что делал, Алекс? В койке валялся? А я вот крысу ловил!

— Поздравляю, — только и смог сказать я, подумав про себя, что для мопса, крыса — точно, завидная добыча.

— Чего мычишь? Мы в Зимний сегодня едем. Да, Карл Иванович?

Спокойный господин лет пятидесяти за его спиною коротким поклоном подтвердил слова моего юного визави.

— А здорово, что мы уже уезжаем — тут скука, солдатиков нет! А там, только приедем, давай сразу карей построим? Давай?

— Угу, — автоматически кивнул я, на что Протасов сразу сделал мне замечание:

— Не следует говорить с набитым ртом, Ваше Высочество!

Интересно, что воспитатель Константина почти не обращал на такие мелочи внимания, и тот вертелся, болтал ногами и языком, гремел вилками, в общем жил в свое удовольствие.

У меня же всё обстояло совсем по-другому! Стоило мне потянуться за гренкой, как Протасов закатил глаза:

— Что вы, ваше высочество! Воспользуйтесь ножом! Вилку извольте взять в левую руку!

Со вздохом я переменил положение своих столовых приборов и кое-как закончил свой завтр фриштык, оказавшийся, в целом, совсем недурным.

Затем слуги собирали наши вещи, в узелках и кулях таская их на улицу в грузовые сани; вперед послали нескольких всадников, предупредить о нашем приезде в Зимнем дворце и проверить, все ли в порядке по дороге.

Наконец, сани были поданы: в каждый возок сел лишь один юный пассажир со своим воспитателем. Мороз стоял, пожалуй, градусов, под двадцать, так что снег громко хрустел под санями, а лошадь, как косматый живой паровоз, выталкивала из легких белые струи пара, легким туманом окутывавшего наших возниц.

Солдат в полушубке и треуголке укрыл нас с Протасовым меховою полостью, и мы скоро понеслись в сторону Петербурга.

Я инстинктивно старался держаться как можно незаметнее и не привлекать к себе лишнего внимания. Но, любопытство меня пересилило:

— А как называется этот дворец? — рискнул все же спросить я у Александра Яковлевича.

— «Чесменский», — ответил тот. — Он, можно сказать, ровесник вам, Ваше высочество!

Долго ехали мы, скрипя полозьями. Дорога то петляла среди полей и перелесков, то выходила в населённую территорию, полную деревянными одноэтажными избушками, с трубами, из которых столбом валил белый дым. Где-то за нами шла целая кавалькада саней с разным нашим имуществом и слугами. Вскоре лицо моё стало замерзать; я начал тереть его рукавом шубы.

— Необходимо терпеть мороз и зной, Ваше высочество, так наказала нам, воспитателям вашим, сама государыня Екатерина! — назидательно произнес Протасов, но помог растереть мне лицо. — Вы же, как мне сказывал камердинер, опять сегодня не обтиралися, ни холодною, ни горячей водою!

Тут только я понял, зачем в уборной стояли те бадьи с водой и ткань. Выходит, надо было намочить её и обтереть тело, сначала холодной, а потом и горячей водой!

— Нет, не обтирался, Александр Яковлевич. Я же ведь после болезни, неужели мне можно?

— Конечно, доктор не оставлял никаких указаний на сей счёт, значит, можно полагать, что на сей предмет всё остается по-прежнему! Впрочем, это ничего — по прибытии нашем в Зимний дворец мы всё наладим своим чередом!

Солнце уже клонилось к закату, когда мы въехали в Санкт-Петербург. Сначала нас встретила «застава» — аккуратный небольшой домик, несколько солдат на дороге коротали время у костра. Конный солдат переговорил с ними, и нас беспрепятственно пропустили, отведя в сторону рогатку.

Мы въехали в город. Справа и слева потянулись сначала деревянные, а потом уже и каменные строения, перемежающиеся со зданиями фабрик и мануфактур; тут и там наддомами обывателей возвышались зелёные маковки церквей. Людей на улицах был немного, — женщины, укутанные в платки по самые брови, мужчины в синих и коричневых кафтанах, тулупах и высоких круглых шапках; весёлые стайки детей, в одну из которых мы, под крики и смех, буквально въехали санями.

— Чу, держи! — раздался за нами крик.

— А ну прочь! Не балуй! — сердито оглянулся наш кучер, и дети, пытавшиеся тихонько прицепить к нам свои санки, с веселым гомоном бросились врассыпную.

Наконец, мы стали подъезжать к центру города, приближаясь к центру.

— Давай по Невской першпективе! — крикнул возчику Протасов. Тот пустил лошадь рысью, так что сани бодро рванули вперед.

Дома вокруг становились всё богаче и выше, в два, а то и три этажа, и вот, мы выехали на широкую Дворцовую площадь… или то, что должно будет когда-нибудь стать ею. Слева от нас открылось Адмиралтейство, длинным блестящим шпилем пересекающая небо, над которым возвышались мачты корабля, справа же открылась бело-желтая, заиндевелая громада Зимнего Дворца, за которым виделся тонкий шпиль Петропавловской крепости. Надо же… еду хоть и в дворец, а всё таки в «жёлтый дом»!

— К Салтыковскому подъезду! — вновь скомандовал Протасов, и возчик свернул к большому крыльцу с колоннадою прямо в середине фасада, над которым в морозном воздухе лениво развивался огромный белый флаг с вышитым черным двуглавым орлом.

Мы уже здорово замёрзли, и, миновав почтительных швейцаров, пулей вбежали внутрь. Тут, по неширокой мраморной лестнице с мощными каменными перилами поднялись мы с воспитателями на второй этаж, и через плохо освещенный широченный коридор добрались до своих комнат. Протасов поспешил узнавать насчет обеда, а мы с Костей и господином Остен-Сакеном остались в наших комнатах.

Оказалось, что мои личные комнаты все находятся по левую, а комнаты Константина — по правую сторону в огромном и длинном коридоре, называемом всеми «Темным».

Мои апартаменты состояли из большой прихожей, зала с балконом, находящимся посередине прямо над «Салтыковским» подъездом, и антресолей в глубине, полукруглое окно которых выходило в сам зал. У дальней стены была дверь в мою спальню, где я еще не успел побывать.

Не успел я толком оглядеться, как позвали нас на обед. Столовая наша с Константином помещалась на «моей» стороне Тёмного коридора — по совместительству это была и моя «приёмная». Пищу подали нам неожиданно простую — какой-то суп, который назвали «консоме», рассыпчатую гречневую кашу с «прованским» маслом, на десерт подали чай и бриоши.

Вдруг дверь распахнулась, и в высоком проёме возник сухонький, очень субтильный господин в тёмно-зеленом полукафтане и красном камзоле под ним. На узком, покрытом пудрой лице выделялись крупные тёмные глаза и прямой, далеко выдающийся вперед нос. Несмотря на его скромный, вкрадчивый вид, по тому, как вытянулись вдруг почтительно наши «кавалеры», я понял, что это какой-то большой начальник.

— О, наконец-то! Дражайший Александр Павлович, моё почтение! Константин Павлович, очень рад! Вы выздоровели — вот счастие! Немедленно отпишу о том: и императрице, и августейшим родителям вашим!

— Николай Иванович, а она сейчас где? — с набитым ртом спросил Константин.

— Неделю, как проехали Смоленск; должно, подъезжают к Киеву! А оттуда по Днепру уж до самого Херсона!

Тут только я понял, что речь идёт про Екатерину II. Раз в эти дни она находится в пути, да еще и в Херсон — значит, на дворе зима 1787 года, а императрица только что уехала в знаменитую свою поездку в Тавриду. А мы, значит, остались в Петербурге.

— А батюшка с матушкой? — разбрызгивая зёрнышки гречневой каши по белоснежной камчатой скатерти, снова спросил Костик.

— Великий князь Павел Петрович и великая княгиня Мария Фёдоровна пребывают, как водится, в Гатчине, — с любезнейшей улыбкой ответил тот, кого братец мой величал «Николай Ивановичем». — Здоровье сестёр ваших пока еще некрепко; та же болезнь, что и ваша, поразила их, несмотря на все предосторожности. Оттого, Ваши Высочества, ближайшие дни их в гости не ждите: и самим вам ехать к ним тоже невмочно.

— А как называется наша болезнь? Я просто запамятовал! — спросил я, ни к кому особенно не обращаясь.

— Ветрянка. И, я уже неоднократно указывал вам, Ваше высочество — отроку, прежде чем задать вопрос, сидючи за столом, надобно спросить разрешения! — заметил мне Александр Яковлевич.

Кавалер Кости, Остен-Сакен, почему-то не делал своему подопечному таких замечаний, но я решил с Протасовым не спорить.

— Итак, господа цесаревичи, теперь у вас будет свободных несколько дней. Пока отдыхайте после болезни, а там вновь возьмёмся за учёбу, — сообщил Николай Иванович. — Но, господа, отчего же столь скуден ваш стол? Позвольте прислать вам с нашей стороны тарт а ла Бадре и крем-брюлле!

— Да! Да! непременно! — заорал вдруг Костя и в восторге бросился лупить серебряной ложкой прямо по столу. Выглядело это столь дико, что даже флегматичный Остен-Сакен, переменившись в лице, бросился его успокаивать.

— Ну, что же, — улыбнувшись с видом, показывающим, что шалость Великого князя понятна и вполне извинительна, Николай Иванович с самым любезным видом слегка поклонился вновь, — рад видеть вас в добром здравии! Позволено ли будет с десертом прислать Коленьку и Серёжу?

— Конечно! Виват, Николя! — прокричал Костик, и носастый царедворец, продолжая благожелательно улыбаться, очень тактично и тихо нас покинул.

Первоначальный шок постепенно проходил. Вскоре слуги принесли подносы с бисквитным тортиком и чашки с «крем-брюлле». Последнее оказалось густым и сладким кремом, покрытым вкуснейшей карамельной корочкой. Не без удовольствия совместив одно с другим, я пришёл к выводу, что жизнь здесь, пожалуй, не так уж и плоха.