Японская война 1905. Книга восьмая

Глава 24

Обычно на старте новых технологий в них царит полный бардак со стандартами — к счастью, в кинематографе все оказалось довольно консервативно. Целлулоидная пленка 35 миллиметров как была введена в обиход в 1890-х, так и сейчас продолжала оставаться основной. 16 кадров в секунду, конечно, давали довольно рваное изображение, особенно на мой взгляд, но тот же Огинский уверял, что все выглядит как вживую.

И в чем была задумка. Мы купили пленки с видами центральных улиц крупных американских городов. У себя досняли ползущие по прямой броневики, а потом совместили. Как оказалось, это даже не я придумал. Француз Мельес в 1902-м снял «Путешествие на Луну», и там были Луна, полет и даже лунные существа. Или «Великое ограбление поезда» американца Портера — там были свои монтажные находки, а главное… Впервые в истории кино: выстрел в сторону камеры. Зрители от него вскакивали и тянулись к револьверам, и это даже учитывая, что кино было без звука.

Мы же немного доработали все эти элементы. И теперь я хотел увидеть, как это воспримут простые люди… Казуэ вот предлагала вместо моей идеи показать горы трупов, а потом ряды американцев, которые оставляют их за собой. Постановка, но японка была уверена, что она вызовет гнев и хорошенько поднимет моральный дух. Я, кстати, был с ней согласен насчет гнева, но вот дух…

Мне вот совсем не хотелось строить свою армию на ненависти. Не то чтобы я проникся воскресными проповедями, на которые мне пришлось начать ходить, как только мы заложили новые храмы. Просто я не верю, что она помогает. Может быть, один раз на один бой. А потом — не буду даже вспоминать, как она выжигает людей изнутри, главное, она туманит разум. Когда ты ненавидишь врага, то стараешься его только убить, а иногда это совсем не лучший путь для победы.

— Что там? — собравшиеся на плацу солдаты начали тихо переговариваться.

— Простынку повесили.

— Правильно говорить экран.

— Как экран от насекомых?

— Нет, там экран-сетка. А тут простынка.

— И зачем он?

— Говорят, кино какое-то будут показывать.

— А я слышал, что кино нужно в щелочку смотреть. Один глаз жмуришь, другим смотришь — как в прицел.

— Нет, так раньше было. А сейчас простынку вешают, и сразу всем всё видно.

— Чудеса, — сразу несколько солдат перекрестились. — Интересно, что там будет?

— Говорят, про войну.

В этот момент заиграла тихая музыка, и на экране замелькали кадры оживленной улицы какого-то крупного американского города. Я, к сожалению, так и не успел лично отсмотреть, что же именно получилось у привлеченных к делу студентов-связистов, которых я назначил главными киношниками. Впрочем, Огинский одобрил, да и начало уже вышло душевным. Город, падающий с неба снег, какая-то тихая рождественская песня.

— Как будто в окно смотришь, — солдаты снова начали шептаться.

— А я знаю, что это за место. Нью-Йорк! Я его в газетах видел.

— А мне казалось, что в кино звука нет.

— Так это в чужом нет, а в нашем вон — сам видишь.

— Да, со звуком точно лучше!

Я улыбнулся. На самом деле пленки, которая смогла бы записать звук, пока еще не было, но мы решили этот вопрос самым простым и логичным образом. Рассчитали тайминги, записали свою пластинку, а потом запустили их в один и тот же момент. Звуки, правда, были не нью-йоркские, но на такие мелочи никто внимания не обращал.

Тем более когда в них добавился такой знакомый рокот.

— Это же!..

— Броневик! Точно броневик!

Все-таки немного ошиблись, и звук опередил видеоряд, но так даже лучше получилось. Словно в настоящей жизни: ты сначала слышишь мотор, а потом уже замечаешь машину. А вот в кадре на самом деле появился броневик. «Громобой», причем не заводской, а один из прибывших с передовой для ремонта. На боку следы попаданий, несколько рисунков, добавленных экипажем, пара бревен на случай совсем уж плохих дорог. И котелок. Обычный, армейский.

Не знаю, случайно его забыли или кто-то специально добавил, но вышло отлично. Его звонкие постукивания словно окончательно оживили картинку, и даже я перестал обращать внимание на неточную склейку или поплывшие пропорции. Броневик на самом деле полз по чужим улицам, первый город сменился вторым, третьим, а потом башня «Громобоя» медленно развернулась, нацелив ствол прямо в кадр. Склейка, крупный план, когда камера как будто бы заглядывает внутрь ствола, выстрел. Пламя во весь экран и восторженные крики со всех сторон. Знали бы они, как на самом деле это снималось на том допотопном оборудовании… Без зума, с осторожными расчетами, куда поставить камеру — и то в итоге пришлось все переделывать раз десять, пока не догадались снять не сам выстрел, а его отражение. Зато какой эффект!

— Вот эта да! Прямо бах! Как вживую! — солдаты радовались словно дети.

— Ты видел, как местные махали нашему «Грому»? — а кто-то пытался обращать внимание на детали, и да, забавно вышло. На самом деле люди махали продавшему нам пленку оператору, а получилось, что броневику.

— А мне пламя понравилось, — рассуждал еще один басом. — И как только сделали? Все черно-белое, а это красное! Даже водой плеснуть захотелось.

Все вокруг засмеялись. Тоже мелочь, но цвет в фильме в 1905-м — это ручная работа. В прямом смысле слова: пленку берут и кадр за кадром ручками раскрашивают в нужные цвета. Сложно. Но оно того стоит — последний штрих явно добавил эмоций, и пусть этот мини-фильм не нес какого-то особого смысла или драмы, но люди уходили воодушевленными.

Солдаты и офицеры, словно на время забыв про погоны, дружно шли и обсуждали фильм. Броневик в чужих городах — и они представляли в красках, как это скоро должно случиться на самом деле. Не выматывающие тренировки, не десятки тысяч врагов, подступающих к Новому Орлеану. Всего один фильм, не самый умный, не самый сложный, но в 1905 году даже этого хватило, чтобы тронуть людей за самое сердце. Чтобы они поверили в себя, в нас, в будущую победу.

Хорошо-то как.

И когда все стало настолько плохо?

Теодор Рузвельт-младший ходил из стороны в сторону, словно пойманный в клетку дикий зверь. А ведь еще недавно он считал, что это вторжение не такая уж и проблема. Что его даже можно использовать, чтобы взять власть недрогнувшей рукой и сделать Северо-Американские Штаты еще сильнее. Он ведь на самом деле любил свою родину, но, кажется, именно при нем ее ждет чуть ли не самое суровое испытание в ее истории.

Чертовы европейцы, чертовы торгаши и чертовы вояки. Первые делают вид, что будто бы без всякого злого умысла усиливают свой контингент рядом с его домом! И ведь не ответишь — еще с ними воевать не хватало. По крайней мере пока. Приходится улыбаться, понимающе кивать и делать вид, что веришь в безумные объяснения об усилении обороны собственных территорий и потоке бандитов, согнанных с привычных мест мобилизацией и погромами. Чушь.

— Чушь! — рявкнул Рузвельт вслух, схватил со стола бокал, но не стал пить, а постарался сжать его изо всех сил. Чтобы сломать, разрушить, уничтожить хоть что-то…

Не получилось. Он пришел в еще большую ярость и швырнул бокал в стену. Мельчайшие осколки и капли полетели во все стороны, забрызгав лежащую на столе папку с принесенными ему на подпись документами. Много заумных слов, за которыми скрывалась суровая правда жизни. Спонсоры партии и прочие дельцы, готовые давать деньги на войну, хотели гарантий. И принять в их качестве они готовы были только власть.

Сотни законов и актов, которые развяжут им руки в отношениях с рабочими, придавят конкурентов — фактически любое решение правительства станет для корпораций не обязательным к исполнению, если будет нарушать их свободы. В каком-то смысле они по-своему копировали английский «Билль о правах» 1689 года, только ограничивающий не монарха, а само государство, ставящий деньги выше закона.

Все это придется подписать, но… Однажды придет и их время.

И когда же Першинг раздавит эту гадину Конфедерацию⁈ Ему собрали столько солдат, столько пушек, столько техники, а он не спешит. Рузвельт даже пару раз лично писал своему генералу и торопил, но тот упирался, несмотря на их добрые отношения. Уверял, что в случае оплошности и спешки Макаров сможет обойти их фланги, и даже сотни тысяч солдат не смогут ничего изменить.

— Надеюсь, вы с хорошими новостями? — Рузвельт услышал шаги и повернулся к заглянувшему в кабинет Уильяму Тафту. Военный министр был бледен от недостатка сна в последние месяцы, но как будто пободрее, чем обычно.

— Если вы про наступление, то у Нового Орлеана пока не удалось добиться прорыва, однако… Русские решили сами попробовать прорвать наши ряды. Учитывая, что им это не удалось, когда они были свежи и полны сил, сейчас это выглядит уже как жест отчаяния. В штабе почти все считают, что это агония. Генерал Макартур просит подкреплений, чтобы бросить их в ответную атаку, как только русские выдохнутся…

Рузвельт сначала слушал министра, заражаясь от него энтузиазмом, но потом его зацепили последние слова.

— В смысле подкрепления? Разве у него не было с собой почти сто тысяч⁈ Против пяти тысяч русских!

— Прошу прощения, но они нагнали в окопы почти двести тысяч луизианцев. Те поверили вранью русской пропаганды, и половина готова копать окопы даже под падающими снарядами, а другая — умирать в них. Именно поэтому штурм города так затянулся.

— Что ж, если пара дивизий поможет побыстрее завершить этот кошмар… Можно их и послать.

— От Першинга будет перекинуть непросто, так что лучше из наших резервов, что прикрывают север страны.

— Вы забыли про войска Британии в Канаде и их флот, якобы случайно вставший на зимовку в Ньюфаундленде?

— Англия не нападет.

— Пока у нас есть войска про запас — нет. А вот полагаться на их честное слово я бы не стал!

Рузвельт увидел в зеркале, что покраснел, но ему было плевать. Тафт тоже начал распаляться, и уже через пять минут они чуть ли не кричали друг на друга.

— Это была ваша ошибка! — тыкал пальцем военный министр. — Вы настояли на атаке именно на Орлеан, хотя штаб предлагал, что проще будет пойти сначала на Сан-Антонио, отрезать Луизиану…

— Мне-то не надо врать! Предлагали вы… Мямлили! Положили на стол десять вариантов и глаза отводили — мол, все хороши. Сейчас-то задним умом понятно, что эта социальная революция Макарова была лишь яркой приманкой. Но даже так — нельзя было такое прощать! Напади мы на Техас, когда еще стояла Луизиана, и остальные южные штаты нас бы не поняли.

— И опять из-за политики армия льет кровь!

— Это ваша обязанность! Как и побеждать! А где победы?

— Всего шесть дивизий, и мы сомнем Орлеан. Еще хотя бы две, и мы доведем дело до победы до конца месяца.

— Уже шесть?

— Хватит двух!

— Черт с вами, берите! — Рузвельт не выдержал и махнул рукой. В конце концов, с луизианской язвой на самом деле не стоило затягивать. — Но что там с Першингом? Ваше мнение, когда он будет готов действовать?

— Мы создаем плацдармы, подтягиваем силы, ищем места, где русские не смогли нормально закрепиться…

— И пока не находите.

— Не находим, но общая протяженность всех фронтов в Калифорнии уже перевалила за тысячу километров. Рано или поздно, но им просто не хватит сил на все направления. Наши агенты доносят, что мирная жизнь в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе уже замерла — всё и все работают только на армию. Долго так не продержаться. А уж когда подойдет Макартур, открывая третий фронт… Это станет последним гвоздем в крышку их гроба.

Настроение Рузвельта начало улучшаться, когда к нему заглянул еще один гость. И в отличие от Тафта Джон Уилки выглядел крайне встревоженным.

— Может быть, вы лучше зайдете позже? — Тафт смерил нового гостя недовольным взглядом. Он никогда не жаловал главу секретной службы и любил повторять, что те были созданы для борьбы с фальшивомонетчиками, вот ими и должны заниматься.

— Что случилось? — Рузвельт не собирался идти на поводу у военного министра. Не после того, как только что уже уступил ему.

— Новый Орлеан… Прорыв…

— Наконец-то! — Рузвельт не выдержал и врезал кулаком по столу. — Не получилось на наше Рождество, но вышло еще символичнее — мы разбили русских по их календарю!

— Не мы прорвали оборону, — голос Уилки дрогнул. — Они! Русские каким-то образом смогли собрать в тылу несколько полноценных дивизий и сегодня бросили их в бой. Броневики полковника Буденного были подбиты почти все, но пробили им дорогу. И сейчас вся эта армада заходит нам в тыл, разрушая дороги и вырезая тыловые гарнизоны. Генерал Макартур начал отступление, чтобы сохранить ядро приданных ему сил, но… Связь пропала, и сейчас мы не знаем, что там происходит.

Рузвельт на мгновение замер, а потом с тихим смешком подошел к приемнику. Первая частота на нем выставлена на американское радио, а вторая — на русское. Если не знают они, то всегда есть другая сторона.

— Наступление продолжается, — вещал бодрый голос Гумилева. — 22-й и 23-й полки закончили обход вражеских позиций возле Спрингфилда. Доблестные части полковника Людендорфа на другом фланге обошли врага по Миссисипи, зашли в Томпсон-крик и перерезали основную железную дорогу, по которой снабжались американские части. Честь и слава передовым отрядам, что сдерживали врага все это время. Честь и слава тем, кто дал тылу время собрать и подготовить резервы не только для защиты, но и для атаки.

Дальше Гумилев начал перечислять имена и подвиги конкретных солдат и офицеров, но это было уже совсем не интересно. Главное, русские на самом деле смогли. Превратили нищую голытьбу Луизианы в армию и отразили атаку.

— Это ничего не значит, — Тафт сглотнул. — Даже так… Макартур отведет силы и не даст Макарову продвинуться. У нас больше пушек, у нас есть Атлантический флот, у нас резервы восточного побережья… В конце концов, уже скоро Першинг разобьет остальные его силы в Калифорнии. Им никак-никак не справиться! На самый крайний случай мы всегда можем попросить о помощи Англию…

Отчаяние и глупость. Рузвельт смотрел на своего верного помощника и видел, как того затапливают эти чувства. Наверно, и вправду пришло время самых неприятных мер и решений. Полная мобилизация? Да. Союз с Англией? Хотя бы, чтобы они точно не напали сами… Тоже можно. И, конечно, как сказал Тафт, снова во всем виноват Макаров. Именно он — один человек, одна проблема.

— Уилки, — Рузвельт повернулся к главному разведчику. — Ваш человек ведь еще в Орлеане? Пусть выйдет на связь с Элис. Некоторые проблемы нужно решать — любой ценой!

В город въезжали подбитые броневики. Девяносто четыре штуки, что можно было восстановить, погрузили на ближайшую узкоколейку и отправили в тыл. Кажется, грустная картина, но рупоры на площади Лафайет транслировали новости, и люди знали, что мы побеждаем. Поэтому не было унынья, а наоборот, сидящего на броне переднего «Громобоя» Буденного и его офицеров уже на подъезде встречали аплодисментами, довольным свистом и быстро подхваченным от наших солдат «ура».

Я немного опаздывал и поэтому невольно пересекся с процессией буквально за сотню метров до вокзала.

— Ваше высокопревосходительство! — Буденный заметил меня, вытянулся по струнке и выдал самое формальное из возможных приветствий. Но момент того стоил. Даже то, что остановившийся состав перегородил дорогу и собьет расписание — пять минут, переживем!

— Докладывайте, полковник.

— Позиции врага прорваны, янки бегут, — тут он смешался и добавил уже нормальным тоном. — Слышал, что Людендорф прорвался к железной дороге. Как он?

— Окопался, перекрыл полностью все движение. Если продержится сутки, а он продержится, то новые дивизии замкнут окружение.

Улыбка на лице Буденного стала еще шире.

— Значит, отбросим их, потом на помощь нашим в Калифорнию и…

Он не договорил, но тут и без слов все было предельно ясно. Если мы доведем операцию до конца, то потом можно будет возвращаться домой.

— На запад только спешить не будем, — я немного придержал мечты Семена. — Из Мексики предупреждают, что к югу от них кто-то собирает целую армию из местных оборванцев. Так что, если они решат напасть на наших союзников, нужно будет помочь.

— Оборванцы — это ненадолго, — Буденный продолжал улыбаться.

Сегодня очень многие улыбались. Рабочие, вышедшие на улицы вместо положенного отдыха, прибывшие на ротацию солдаты, женщины и дети, которые до этого предпочитали на всякий случай сидеть дома. Не было улыбок разве что у десятка человек. Пара студентов, несколько портовых рабочих, пытающихся починить колесо у старой телеги, и у Элис… Дочка Рузвельта с каменным лицом наблюдала за мной с края платформы, до которой из-за неожиданного фортеля Буденного состав так и не доехал.

Я помахал девушке рукой, предлагая присоединиться к разговору. Рядом как раз крутились десятки газетчиков, и еще один хороший кадр для первых полос нам бы не помешал. А еще мне на самом деле нужно было кое-что ей сказать.

— Как думаете, — я внимательно посмотрел на Элис, когда она подошла к нам почти вплотную, — после этой победы ваш отец будет готов договариваться?

Со стороны мы, казалось, просто беседовали и улыбались.

— А разве что-то изменилось с прошлого раза? — Элис говорила сквозь зубы. — Нам как нужна была победа и своя земля, так это и остается. И у Вашингтона по-прежнему больше людей, больше пушек, больше стали… Что еще нужно для итоговой победы?

— На самом деле кое-что все же изменилось, — я покачал головой. — Вон, кто-то мутит воду в Южной Америке, в Канаде, по слухам, тоже неспокойно.

— И что?

— Наши победы заставляют САСШ выглядеть слабыми. И плевать на экономические потери, их вы сможете вынести и не такие. И дух победителей из вас еще даже сто таких поражений не выбьют! Вот только другие-то, те, кто не знает Америку, будут думать иначе! И одному богу известно, кто еще может влезть в эту войну. И чего это будет стоить вашей родине? Помимо титула великой державы…

— И вы предлагаете сдаться?

— Я бы хотел предложить вашему отцу договориться о том, что могло быть выгодно нам обоим. С учетом внешних врагов. Как сохранить Америку для своих, а не дать ей снова скатиться до уровня колонии. Или не скатиться, но погрязнуть в войнах на десятки лет. Сразу скажу, подобное нельзя будет заявить официально, но вот… через вас — вполне. Если вы согласитесь, я бы хотел попросить вас вернуться в Вашингтон, передать президенту мои слова и мое письмо. И, конечно, проследить, чтобы ничто из этого не попало в чужие руки.

— И вы доверите мне подобный компромат просто так? Не боитесь, что уже завтра ваша трусость станет достоянием газет?

— Вы дадите слово, что сохраните конфиденциальность. Мне этого будет достаточно. Итак, ваше слово.

Я смотрел на Элис, она — на меня. И такое чувство, что сейчас она выбирала совсем не между тем, везти письмо или нет. На кону стояло нечто гораздо большее!

Завтра 25 глава, а значит… финал книги. И это будет очень большая глава. Думаем как пара обычных — точно!