Японская война 1904. Книга третья

Глава 19

Смотрю на окружающих меня людей и вижу, как сверкают их глаза. Не за ордена они тут сражаются — знаю! Но ведь все равно приятно, когда тебя оценили.

— Степан Сергеевич, — ближе всех ко мне оказался Шереметев, с него и начал, по порядку. — Ваши штурмовые батальоны стали примером не только для всей армии, но и для врага. Поэтому орден Анны 3-й степени с мечами, золотая сабля с надписью «За храбрость» и чин 6-го класса теперь ваши.

— Полковник, значит. По-настоящему теперь, — Шереметев усмехнулся.

— Бланк на генерала был только один, — улыбнулся я в ответ. — Далее, Павел Анастасович.

— Я! — выдохнул Мелехов.

— За беспримерную ежедневную работу по обеспечению тыла и всех оборонных мероприятий вы награждаетесь внеочередным званием полковника и орденом Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Отдельно за подготовку и запуск бронепоезда, который и сделал возможной нашу победу, орден Станислава 3-й степени.

— Спасибо, — Мелехов потер лоб и как-то растерянно улыбнулся. — А я ведь и не ждал, что получится. Я ведь из простых, если честно думал, выше батальона уже только моему сыну вырасти получится, а тут вон оно как.

— Это еще что, — Ванновский пожал Мелехову руку. — Вот победим японцев, так вам после командования дивизией и генерала легко утвердят. Кстати, Вячеслав Григорьевич, — посмотрел он уже на меня. — А что же вы своих офицеров Владимирами и Станиславами угощаете, а Георгиев придержали?

— Думаете, пожалел? — обвел я всех взглядом и тут же сам ответил. — А и вправду пожалел. Потому что согласен с Глебом Михайловичем: закончим войну, и каждый из нас еще получит свою награду. Никуда не денемся! А вот за простыми солдатами будет уже не уследить, раскидает их сразу кого куда. Поэтому пришлось постараться, чтобы они свое получили прямо здесь и сейчас.

— А чтобы где-нибудь прибыло, надо чтобы где-нибудь убыло, — понимающе кивнул Шереметев.

— Точно. Пусть Георгии у нас и разные, вот только… Если кресты получают штаб-офицерские чины, то солдатам их много не утвердят. А если наоборот, если мы сами отдаем славу нижним чинам, то тут уже никто спорить не будет!

— А вот это вы зря! — неожиданно зло выдал Мелехов и снова вытер покрасневший лоб.

— Зря? Вы не согласны подождать свою награду?

— Зря — потому что приняли это решение сами, а не посоветовались с нами. Думаете, мы, ваши офицеры, отказались бы признать заслуги своих солдат? Да за кого вы нас принимаете?.. — Павел Анастасович все больше распалялся с каждой секундой.

А я… Я невольно стоял и улыбался. Потому что на самом деле не ошибся в своих офицерах, потому что они на самом деле люди с большой буквы «Л».

— Спасибо, — я подошел к еще не закончившему свою речь Мелехову и крепко его обнял. — Спасибо, что вы такой! Что вы все такие!

Я обвел взглядом каждого из тех, кто собрался сегодня в штабе 2-го Сибирского, и торжественная церемония награждения разом утратила внешний лоск и величие, зато обрела истинную душевность и покой. Мы словно на какое-то время стали семьей, где все по очереди радуются друг за друга. За Хорунженкова, которому до возвращения когда-то утерянного звания полковника теперь остался один шаг. За поручика Зубцовского, который еще в таком молодом возрасте получил уже 3-ю Анну. За наших штабистов, заслуживших своих Владимиров, и отдельно за Алексея Борецкого, который ходил в атаку вместе со штурмовиками и которого я просто не мог обойти личным Георгием.

Также крест достался Буденному — в отличие от пехоты, у кавалерии с наградами было немного по-другому. Там командир всегда начинает в первых рядах, и ордена достаются либо всем, либо никому. Да и заслужил Семен Михайлович: чего стоил только его перехват отступающего 5-го корпуса. У меня же теперь было два официальных сотника, он и Врангель, которых я бы, если честно, сразу и до есаулов повысил, но… С кавалерийскими званиями опять же были свои заморочки, их нужно было заверять в Санкт-Петербурге у великого князя Николая Николаевича младшего, который числился шефом всех казачьих войск. А у Куропаткина с ним были не самые лучшие отношения, да и у меня с великими князьями пока что-то не сложилось. В общем, пришлось отложить до лучших времен.

— Чуть не забыл, — когда все успокоились, я вытащил из кармана мундира три медали. — Это образцы.

— За оборону Ляояна, — взял одну из них Врангель, придирчиво взвесил в ладони. — Тяжелая…

— Отлита из сплава, куда добавили сталь японских пушек. Тех, что совсем уже разбило и нельзя будет использовать по назначению, — пояснил я. — Надписи и рисунки вытравлены золотом, серебром и медью.

— Рисунки? — Врангель перевернул медаль и внимательно рассмотрел плюющийся огнем бронепоезд, издалека напоминающий какого-то древнего дракона.

— А стоило ли изображать именно его? — осторожно спросил Ванновский. — Все-таки они нам действительно очень помогли, так нужно ли рассказывать об этом всему миру? Чем позже остальные до этого додумаются, тем нам будет легче.

— С одной стороны, согласен, и будь у нас возможность сохранить тайну, держался бы за нее до последнего, — кивнул я. — Вот только что-то мне подсказывает, что японцы наши поезда уже хорошенько запомнили. А все наблюдатели, сидящие в их армии, уже отписались своим правительствам со всеми своими мыслями о новинке. Так что молчать уже поздно. А вот застолбить за собой место лидера, как когда-то это сделали на море англичане — как раз может принести пользу.

— Чтобы боялись и уважали, — важно кивнул поручик Славский.

— И чтобы у наших заводов было побольше заказов, — добавил Мелехов. — Правда, нам что с того пользы…

— А вот не скажите, — я выложил еще одну новость. — Мы с господином Куропаткиным договорились о еще одном деле, собственно, из-за него-то он так и расщедрился на помощь и участие с нашими наградами.

— И что за дело, в котором замешаны поезда, бывший главнокомандующий и наши ордена со званиями? — Хорунженков задумался.

— Все просто. Я взял схемы, которые подготовил при запуске бронепоездов полковник Мелехов, и добавил к ним свои заметки по итогам этого боя. И все это Куропаткин предложит нашим общим знакомым на Путиловском заводе за скромную долю в пару процентов с будущих продаж.

— То есть медали — это не только награда, но еще и аргумент, чтобы повысить стоимость нашего предложения, — понял Лосьев. — Но все равно красивые… Кстати, а кому их давать будем и какие?

— Давать будем всем, — просто ответил я. — Каждый, кто участвовал в обороне Ляояна, получит свою. Золотая достанется тем, кто начал бой в рядах 2-го Сибирского и всегда шел только вперед, серебряная — тем, кто остался прикрывать своих товарищей из отступивших корпусов, а потом встал рядом с нами плечом к плечу. Ну и медная — для нестроевых чинов, которые тоже до последнего выполняли свою работу.

Все на мгновение замерли, а потом поручик Огинский, до этого как новенький предпочитавший держаться в стороне, не выдержал и подошел ко мне.

— Вячеслав Григорьевич, — осторожно начал он. — Подобный статут медали очень опасен, вы же понимаете? Он разделит армию на наших и не наших. Тот, кто его вам предложил, постарался не помочь, а подставить вас!

— Наместник Алексеев.

— Что?

— Мне предложил этот вариант положения о медали «За оборону Ляояна» наместник Алексеев, и это был единственный вариант, при котором он был готов поддержать мою инициативу.

— То есть эта медаль еще и будет сделана за ваш счет?

— Так вышло, что я немного заработал на поставках касок. Этих денег и так хватит, но, возможно, кто-то еще захочет принять участие — медаль будет подана как инициатива дворянских собраний Харбина и Владивостока.

— То есть слава за доброе дело ему, а вам — траты и проблемы с остальной армией. Зачем вы согласились, Вячеслав Григорьевич? — Огинский внимательно смотрел прямо на меня.

— Тут было две причины, — честно ответил я. — Первая — мне действительно хотелось медаль для своих, которая даже через десять лет будет знаком братства. Вторая же… В отличие от наместника Алексеева я не считаю зазорным прямо говорить и даже повторять, кто именно отстоял Ляоян. А то ведь, как мы все знаем, дальше 2-й Сибирский ждет самое пекло, так вот пусть каждый, кто думает, что мы будем молча сносить любые несправедливости, знает: не бывать этому. Да, мы сделаем свое дело! Но да, мы не дадим примазаться к нашей победе всяким крысам! Да, сейчас на нас будут косо смотреть, но, когда придет время следующего боя, пусть каждый думает, с чем именно он сам его закончит. С золотом, серебром, медью или пустым местом.

— Но… — Огинский еще не понимал. — Вы же сделали медные медали еще и для нестроевых. Получается, они будут даже у корейцев, китайцев, но три четверти армии останутся ни с чем. Если остальные ваши резоны и можно понять, но этот…

— Кто на что сражался.

В итоге с моим решением про медали так до конца и не согласились, но сам процесс уже был запущен. Алексеев оперативно подготовил бумаги, я не менее оперативно выделил сталь, монеты для гравировки и рабочих. Процесс пошел, и история еще покажет, кто из нас окажется прав.

Ефрейтор Уткин прошел Ляоянское сражение сначала в числе разведчиков, а потом вместе с подхватившими его туземными частями на левом фланге 2-го Сибирского. Китайцы с корейцами сражались не очень умело, и если бы не прикрывавший их с тачанками поручик Зубцовский, то точно бы попали в окружение. Однако все справились, даже потерь было не так много, а вот опытному ефрейтору не повезло. Осколок, полоснувший по черепу, вроде бы и не повредил ничего важного, но вот говорить без заикания Уткин с тех пор не мог.

Когда он только узнал об этом, то сначала запаниковал, но с ним лично поговорила сама княжна Гагарина, большая начальница отделения для таких, как он, раненых. Она объяснила, что подобные последствия бывают, что их учатся лечить, а пока… Ефрейтор получит увольнение на полгода, чтобы смог съездить домой, отдохнуть и поправить здоровье. Причем вместе с предписанием Уткину выдали билеты на поезд, два рубля на траты в дорогу и специальный вексель в Иркутский банк, по которому он на месте сможет получить положенное жалованье.

— А мне точно дадут деньги? — спросил он у княжны.

— Многие волнуются, что вексель — это непонятно и ново, но… С деньгами ехать опасно: могут обмануть, ограбить, народа лихого немало на дорогах, а ваши верные товарищи пока еще в армии. Поэтому так надежнее. И не сомневайтесь, тут все ваши сто десять рублей на полгода и треть сверху за Георгия — все как положено. Кстати, поздравляю с орденом и медалью.

Тогда Уткин сразу же с гордостью нацепил на грудь крест, а медаль — ну, что медаль, у кого их нет — пока спрятал в мешок. Но чем дальше он ехал на север, тем удивительнее получалось. Война вроде бы далеко, а вот орденов на тыловых офицерах меньше не становилось. И даже Георгий, который, как всегда считалось, можно получить только в бою, тут тоже встречался. А вот медали за Ляоян ни у кого не было.

Через неделю пути Уткин уже тоже повесил ее себе на шею, а когда заметил товарища на остановке с такой же, но серебряной, бросился на него и обнял словно настоящего брата. Они тогда долго говорили, вспоминали бой. Его новый знакомый оказался артиллеристом, бомбардиром Семеновым. Они свою батарею вытащить не смогли, но до последнего пытались, попали в окружение и так бы и сгинули, если бы не наступление Макарова. А там обогрели, опросили и к делу приставили.

— Я на поезде ездил, пушку помогал наводить. Страшное дело, — рассказывал Семенов. — Все грохочет, трясется. Кажется, сейчас слетим, особенно на повороте… Я с тех пор на обычных поездах с опаской езжу: внутри-то вроде не страшно, и не видно ничего, и звуки тише, но я-то знаю, как там все на самом деле.

— Подбил кого? — спросил Уткин.

— Не видел, — честно признался Семенов. — Наводил-то фейерверкер, а мое дело маленькое, углы считать. Но, говорят, наше орудие поучаствовало в уничтожении аж трех вражеских батарей, так что я и за нашу старую отплатил, и сторицей за долг рассчитался. Пусть и не просто так.

Он указал на ногу, и Уткин только сейчас обратил внимание, что у того нет правой ступни… Когда поезд тронулся, дальше они уже ехали вместе. Пить, правда, приходилось, а то Семенова иначе в поезде трясти начинало, но это только в первый день. Осознав, что рядом есть боевой товарищ, бывший бомбардир быстро успокоился и чем дальше, тем больше приходил в себя. А их поезд тем временем, проехав Харбин, как будто быстрее стал приближаться к России.

Вчера в Ляоян приехал Линевич, а вместе с ним Мари-Жорж Пикар, тот самый обещанный Казуэ французский посланник. И, черт побери, даже я слышал это имя. Дело Дрейфуса, полковник Пикар — одни из самых ярких имен и событий во французской истории на границе 19-го и 20-го веков. Началось все в 1894 году, когда капитана артиллерии Дрейфуса по почерку обличили в работе на германскую разведку. Доказательства были не самые убедительные, а вот приговор оказался быстр и суров: обвиняемого отправили на остров Дьявола, приковали цепью к его же кровати и оставили медленно гнить в жарком тропическом климате.

Казалось бы, вопрос закрыт за неотвратимой гибелью предателя, но в 1896 году в разведывательном бюро появляется новый начальник, полковник Жорж Пикар. Он находит настоящего виновного, который все эти годы продолжал свою работу, и пытается провернуть назад колеса правосудия, но в ответ лишается поста и высылается в Тунис. Однако борьба уже началась. Эмиль Золя печатает свою знаменитую статью «Я обвиняю», начинается яростная полемика на страницах всевозможных газет и даже просто на улицах — дело становится слишком громким, чтобы продолжать его замалчивать ради чести армии и…

Дрейфус обретает свободу, а Пикар получает обратно должность, денежную компенсацию и славу, которая где-то в ближайшие годы должна принести ему кабинет военного министра. Собственно, к нам он официально приехал не как начальник разведки, а как кандидат на новый пост в правительстве Клемансо, если тот, конечно, сможет скинуть стоящего сейчас во главе Франции Эмиля Комба. Все эти знания помогли мне напомнить самому себе, что у наших союзников большинство интересов находятся все-таки довольно далеко от Азии.

— Мне кажется, если бы французам нужно было выбирать между поддержкой своих интересов в Маньчжурии и возможностью выиграть выборы, они бы, даже не сомневаясь, предпочли второе, — тихо шепнул Огинский, сопровождающий меня на встречу с высоким начальством.

— Насколько я знаю, с самого начала этой войны Франция видела свою роль только в том, чтобы Россия не увлеклась тут слишком сильно и не ослабила себя на западе, уменьшая давление на Германию.

— Именно эту мысль почти каждую неделю доносил до каждого, кто был готов его слушать, Морис Бомпар, — немного неуверенно согласился со мной Ванновский, третий в нашей компании.

Кажется, Глеба Михайловича очень смущало, что он никак не может понять, откуда я столько знаю о столичной жизни. Например, что могло бы связывать меня с чрезвычайным и полномочным послом Франции в России — ведь ничего же общего.

— Просто логика, — ответил я на невысказанный вопрос.

— Тогда… — задумался Огинский. — А как вы думаете, почему Франция решила изменить свое мнение и направить сюда такого человека, как полковник Пикар?

— Если бы мы проигрывали или побеждали обычным путем, они бы даже не пошевелились, — я пожал плечами, вспоминая, как это было в моей истории. — Но сейчас… Мы показываем что-то новое, что могло бы пригодиться и их армии. А еще мы бьем японцев, которые, как известно, копируют немецкие тактики. И тогда наши успехи становятся вдвойне интересны для Третьей республики.

— То есть, вы думаете, Франция просто хочет подсмотреть, как мы воюем? И вы бы стали их учить?

— Не вижу в этом проблемы, — честно ответил я. — Тем более, обученные у нас французские полки потом же закупятся на наших заводах, добавив в карманы простым рабочим не только русскую копейку, но и французский сантим. Лишним не будет.

— То есть вы считаете, что союз с Францией России полезен? В столице многие, наоборот, называют это сближение одной из крупнейших ошибок прошлого царя, — снова вступил в разговор Ванновский, и я невольно задумался, а кто же входил раньше в окружение моего начальника разведки, что он так легко высказывает подобные мысли.

— Эти же люди считают, что нам стоило бы держатся старых союзов с Германией? — немного резко спросил у полковника Огинский.

— Точно, — Ванновский ни капли не смутился. — А вы считаете, что идти за Францией для нас благо?

— Я, как и большинство разумных людей, продолжаю настаивать, что ближе всего России должны быть свои интересы. И тут все просто… В Африке нам с французами нечего делить, в Америке тоже, в Европе между нами лежат Австро-Венгрия с Германией, да и тут, в Азии, между нашей Маньчжурией и французским Индокитаем чего только нет. Благодаря этому мы можем сосредоточиться не на сдерживании, а на общих выгодах, и тут уже от правителей и министров каждой из сторон будет зависеть, кто и сколько получит в этой игре.

— Я понимаю вашу логику, — кивнул Ванновский, на мгновение задумавшись. — Тогда выходит, что с Германий у нас этих противоречий, наоборот, немало. В Европе мы соседи, и некоторые границы до сих пор могут вызывать споры. А тут, в Азии, из своего Циндао Германия, как мы и Англия, тоже целится на Китай.

— Тот же Порт-Артур вместе со всеми его старыми укреплениями тоже строили немцы, думаете, им приятно, что сейчас там висит русский флаг? — подхватил почуявший победу Огинский. — Но давайте дальше. Оставим противоречия, перейдем к экономике. Мы сотрудничали с Германией при Александре II, при Александре III, и разве можно сравнить те темпы роста с той огромной скоростью, с которой Россия растет последние десять лет? Да, есть перегибы, но нужно бороться с ними, а не рубить все на корню.

— Допустим, и тут вы правы, — Ванновский снова не стал спорить. — Однако у меня только один вопрос. А что будет, когда начнется большая война? Что ждет Россию, если мы вступим в нее в союзе с французами, когда вдоль всей нашей западной границы раскинулись территории потенциальных противников? И что было бы, если бы мы остались верны старым союзам и могли встретить любую угрозу совместным плотным строем? Россия, Австро-Венгрия, Германия — кто смог бы нам противостоять?