Яблочные дни. Часть I

Глава 8

Бли́цард

Рю́нкль

Её величество Хенри́ка Первая Я́льте вооружилась пером и накинулась на бумагу, словно обуянный вдохновением рифмоплёт.

«Дражайший кузен! Вам не заполучить меня в жёны, хотя бы тысячу лет пытайтесь.

Причина первая: моё сердце по сей день пребывает в могиле того, кто был уготован мне в мужья Предвечным, а то, что отдано мёртвым, не пристало передаривать живым.

Причина вторая: вы — невежественный лесоруб.

В Бли́цардском королевстве найдутся сотни тысяч мужчин, готовых рубить мечом во имя своей королевы. Из чего следует, что Ваши военные походы по землям Восточной Петли не делают Вас в моих глазах единственным и непревзойдённым. Чтобы добиться от меня ответных чувств, Вам стоило не складывать к моим ногам награбленные трофеи, а сберечь и приумножить мои начинания. Так-то Вы благодарите меня за корону, которую я совлекла себя с тем, чтобы надеть на Вас? Так-то Вы надеетесь вызвать любовный отклик в моём разбитом, измученном сердце?

Знаете же, что оно обливается кровью! Ваши варварские действия привели к тому, что я не только в венчальном уборе не пойду с Вами под руку к образу св. Прюмме́, но и не возложу корону на Вашу скудоумную голову.

Преисполненная по отношению к Вам

глубочайшим разочарованием Хенрика Яльте.

Писано в ноябре 1526 года от Пришествия Блозианской Девы».

Посыпая песком стаю чернильных птиц, резвящихся во весь бумажный простор, Хенри́ка грешным делом посетовала на песчаные бури, что оказались слабее, нежели у кузена воля к жизни, победе. Когда четыре года назад по Полукругу разнёсся призыв пойти войной на язычников, выкрикнутый Его Святейшеством во всю мощь солдатских лёгких, Хенрика явила себя вернейшей дочерью Прюммеанской Церкви. Серебряные сутаны были счастливы заполучить в предводители Священного похода кузена королевы с небольшим войском в придачу. Сроду не водивший армий, кузен вдохновился и пообещал вернуться с победой. Хенрика, в свою очередь, посулила ему наивысшую из наград. Влюблённый дурень обращал язычников четыре года, но по возвращении кузина и не подумала вознаградить его известным способом. Изменница своему слову? Ну что вы. Не её вина, что Ла́уритс Я́норе посчитал наградой её саму. Лично Её величество подразумевала корону Бли́царда.

— Юльхе, — бывшая королева со стоном откинулась на спинку кресла, сколоченного в те времена, когда мебель ещё не додумались декорировать тканями. Запал, с каким она только что кляла кузена, угас в ней напрочь. — Зачитай снова список его злодеяний. Хочу наказать себя за своё малодушие.

— То, что свершила моя королева, было не малодушием, но подлинным величием духа, — Юлиана форн Боон, статс-дама и дорогая подруга, наставительно вскинула пальчик. Красота, попытавшись затронуть высокие материи, произвела уморительное впечатление, как если бы оленёнок вышел к охотникам и оценил искусность их стрельбы. В скором времени оленёнок попадётся в лапы хищного Яноре, вот от чего сердце спешило облиться кровью. — Но коль скоро вы хотите казнить себя своим величием…

— Я сняла с себя голову заодно с короной, — Хенрика закинула на стол ноги в синих, под цвет платья туфельках с обтрепавшейся бахромой и скрестила под грудью руки, — потому что это не жизнь. Читай. Рази в уши! Ибо именно они наслушались дерзких, недозволенных речей от «несчастненьких»…

— «Приказываю закрыть строительство места для зрелищ, именуемого театром, разобрать на доски и переправить их в И́зенборг, где они будут использованы на благое и верное дело кораблестроения».

— И куда же он после этого? Обращать в прюммеанскую веру дикарей с Тикты? Ловить моржей, ну, помнишь, тех клыкастых чудовищ с гравюр Зильцбальда? — Статс-дама обладала в высшей мере мягкой, отзывчивой душой, что вместе с красотой сражало наповал. На плечи Хенрики легла шерстяная, помягчавшая от частого ношения накидка. Женщины одновременно пустили взгляд по камню стен, в чьи щели без помех влезал мизинец. Между прочим, придворные зодчие Блаутура довели до совершенства отделку стен деревянными панелями… Яноре мог хотя бы вернуть владелице эти злосчастные доски!

— Моя королева — белая роза, которую злой шутник садовник посадил среди чертополоха, — Юлиана нашла её руку, Хенрика с благодарностью сжала чуткие пальчики. Рядом с Юльхе становилось необыкновенно тепло. Но чем дальше бывшая королева замерзала в замке Рюнкль, тем тяжелее удавалось согреться.

— Когда-то меня звали гарпией с герба Яльте, а коль скоро я теперь роза, то увяну здесь. Умру от чахотки. — Такой радушный к ней в детстве, теперь Рюнкль изводил свою хозяйку. Низкие своды в разводах копоти давили на хрупкие плечи, слюдяные окошки пропускали слишком мало света и уродовали мир позади себя, камины нещадно чадили, и перед бывшей королевой каждый день вставал выбор — духота или сквозняк. Больше того, люди в замке словно терялись. Хенрике часто казалось, что она в нём совсем одна — так мало удалось ей забрать придворных и слуг. — Как здесь можно жить, Юльхе? Спасаясь, я растеряла часть своей мебели, осталась без своего двора — ты и твой брат здесь единственные, у кого благородное происхождение — а теперь этот чёрствый солдафон урезал мне содержание! Как мне привести это место в порядок? Не иначе, я должна сама подлатать крышу и нарубить деревьев, чтобы обшить стены…

— Может статься, ваш кузен надеется взять вас измором, подобно крепости гордой и неприступной?

— Не пытайся потешить самолюбие забытой Богом и людьми королевы, милая. Зачти следующие указы. Ведь рушить, так до основания.

Юлиана поёрзала на своём табурете, стоявшем вплотную к креслу Хенрики, сделала виноватые глаза и выпустила руку своей королевы, чтобы развернуть скатавшийся на коленях лист.

— «Приказываю закрыть анатомический театр, поскольку является он затеей святотатственной и противоречит прюммеанской традиции, согласно которой тело умершего неприкосновенно».

— И это после того, как Его Святейшество лично дал мне своё дозволение и благословил покойничков на служение науке! — Изловчившись, Хенрика носком туфельки смахнула в сторону листы с последним письмом кузена и открыла свету прехорошенький череп. Провалы пустых глазниц, оскал обломанных зубов, всё выражало исключительную готовность услужить. В столице королева курировала анатомический театр лично и знала поименно каждый скелет, установленный в зале. Прежде ей были покорны и живые, и мёртвые, теперь вся её власть сошлась на разваливающемся замке и крохотном штате

— «Приказываю временно прекратить набор в Хильмскую академию и закрыть кафедры философии и законословия, поскольку ныне военному ремеслу обучать потребно»… — Юлиана поднесла листок настолько близко к глазам, что ей пришлось их скосить. — Ах, моя королева, так-то вы благодарите вашу верную Юлиану? Вам как никому известно, что я не питаю нежных чувств к сударю Йохану…

— Конечно, милая.… Наклонись ближе и взгляни, как ранит меня людская закоснелость, Юльхе, как я иссыхаю от боли…

К несчастью, бывшая королева не видела лица статс-дамы, заслонив собственное мертвыми тоннелями глазниц и решёткой оскала. Но завизжала дурашка с таким запалом, что Хенрика вздрогнула, опустила сударя Йохана и в последний миг поймала Юлиану за запястье, не позволив сползти с табурета на холодный, не знающий ни ковров, ни шкур пол.

— Моя королева разбивает мне сердце, отлучая от себя, бросая меня, будто суслика, на растерзание барсу Яноре, — лепетала Юлиана форн Боон, припав горячим лбом к плечу своей королевы. Почти лишившись чувств у письменного стола в стылом кабинете, на кровати в натопленной спальне статс-дама опамятовалась, согрелась, но при этом раскисла. Хенрика вернулась к долгу утешительницы даже с охотой, было бы настежь открыто сердце — и «несчастненькие» не заставят себя ждать. — Если такова любовь королевы к её ближним, то я, презренная, совсем не готова к ней.

— Милая Юлиана, твои слёзы вот-вот прожгут дыру в моём и без того изношенном платье, так что утри их тотчас и послушай, что я скажу тебе. — Хенрика погладила шелковистые косы, свёрнутые на затылке в дивной красоты узор. Цвета ка́хивы, они отдавали чем-то южным и пряным, что Королева Вечных Снегов чувствовала только в трофеях с Восточной петли, но никогда не видела воочию. Яноре должны прийтись по душе эти пряные локоны… — Ты на несколько месяцев избавлена от барона форн Боона и его рыбьего хвоста, которым успела испугать даже меня. Ты создана, чтобы блистать в столице, а не чахнуть в провинции. К тому же, мне не нужны соперницы в покорении здешних обленившихся мужчин…

— Моя королева — белая роза… — завела было красавица, но не сладила с предательски приподнимающимися уголками алых манящих губ.

— Что она против розы багряной? — подмигнула Хенрика. За Юльхе пока числилась только одна победа, за которую, к тому же, пришлось понести наказание. Но королева уже не сомневалась, что броская, на грани вульгарности, красота Юльхе вскружит кузену голову, изрядно напечённую солнцем Восточной петли.

Юлиана захихикала от удовольствия, перевернулась на спину и выдохнула в складчатый балдахин:

— Тогда расскажите, какой он, моё новое дело.

Хенрика взяла податливую руку подруги в свои и некоторое время тихонько покачивала, подбирая верные слова. Что рассказать о человеке, с которым в отрадах и бедах делила детство и за которого сватала старшую сестрицу? А он возьми и положи букет колокольчиков к ножкам младшей, уже поклявшейся, что не выйдет за хорошего человека, потому что такие люди ужасно скучные…

— Ну… Он точно не рыбина. Ты ведь видела его собственными глазами, милая, это статный красавец. Правда, до своих песочных похождений он казался мне слизнем… — Что рассказать о человеке, который донял королеву своей любовью, своей мольбой о браке, и за то был послан ею в песочный пламень войны? А он возьми и вернись, победивший и требующий обещанной награды. — Но после похода при нём точно должны быть мускулы и мужественные шрамы. Это почти как твой первый драгун, тебе понравится, милая.

Бывшая прелюбодеица спрятала лицо в ладонях, и королеве немедленно стало её жаль. Семь лет назад дурочку следовало до поры отправить в монастырь, но Хенрика сочла своим долгом преподнести подопечной урок. Скоропалительный брак с бароном форн Бооном скрыл девичий позор не хуже монастырских стен. Но глупышка всё равно прячет сына дома, как прятала беременный живот. Свой Хенрика бы хвастливо выпячивала. Но почему-то Предвечный рассудил, что её близким наследники рода нужнее. Сестре посчастливилось родить пятерых, двое выжили и росли молодцами. Особенно старшенький. С последнего присланного Дианой портрета на тётушку взирал юный гневоглазый бог, из приличия облекший стать божества в чёрный сатин.

— А какие у него руки, моя королева?

— Такие, что играючи удержат и мир, и войну…

— Тогда, может статься, вы были излишне строги в своём послании к преемнику? — Юлиана повернулась на бок, положила под щёчку ладошку, заглянула своей королеве в глаза, и лишь тогда Хенрика спохватилась. Её слова касались отнюдь не кузена… — Может статься, этот «невежественный лесоруб» будет куртуазен со мной, может статься, он не утратил на войне придворных манер?

— Пока я взирала на него с высоты престола, он был образцом куртуазности. Он пел со мной песенки, осторожно брал за руку и смотрел преданными лучистыми глазами… Очень недурными, насколько я помню. Правда, из мягкой и неуверенной улыбка у него стала хищной — ведь на гербе Яноре барс… — Воровато оглянувшись, бывшая королева легла лицом к статс-даме и, шаля, потрепала пальцем мочку её уха: — Но даже он не устоит перед почёсыванием ушка и животика.

— Я всегда могу обратить его домашним котом, — звучный голос раздался от самой двери, наполнил собой комнатушку, глуша треск свечей, и словно бы приуныл в тесноте. Впрочем, и его хозяину, чтобы ступить следом, пришлось пригнуться. Притолоки замка Рюнкль не были рассчитаны на столь высоких особ. — Повяжете ему бантик и по настроению будете позволять ему прикорнуть ему у ваших прелестных ножек.

Быстро, насколько давали путающиеся в ногах юбки, Хенрика поднялась навстречу ещё одному своему любимцу, Юлиана не отстала.

— Ваше злодейшество примет меня в ученицы? — Родись Хенрика его злодейшеством, взяла бы Юлиану в ученицы, союзники и возлюбленные за один только лукавый наклон головки, но сам он был куда более стойким к девичьей прелести.

— Помилуйте, сударыня! — Провинция умертвила в Хенрике Яльте королеву, но элегантный кавалер в её подданном жил и здравствовал. Куртка из чёрного бархата смотрелась бы уныло и чопорно, когда бы её не оживляла массивная латунная цепь — знак сенешаля, благослови Бог предков, перенявших это словечко у более культурных стран, на службе королей Блицарда. — В ведьмы идут злобные уродливые создания, у которых болят либо зубы, либо душа.

Настроенная на приручение барса, Юлиана удовольствовалась тем, что его злодейшество коснулся губами её пальчиков. Бывшая королева протянула сенешалю Лю́двику Орнёре обе руки:

— А кто же, друг мой, идёт в колдуны? — Кто бы туда ни шёл, у них наверняка сухие губы и щекочущие усы.

— Статные загадочные мужчины приятной наружности вроде меня, пленительная. Или похищенные феями мальчики, но это иная сказка. — Сенешаль повернулся на смешок статс-дамы. Из королевской свиты, когда она ещё существовала, Юлиана единственная не торопилась пасть без чувств перед колдовского толка слухами, что ходили о нём. — Не будет ли моя неудавшаяся ученица столь любезна, чтобы приступить к сборам? Я намерен выехать спозарань.

— Так вот, какое чудовище назначают мне в попутчики вместо преданного и нежного брата? — Сестра бывшего боевого офицера шлёпнула сенешаля по руке бархатным поясом платья и удалилась в смежную комнатку — гардеробную, насколько в этих развалинах удалось её обустроить.

— Милый Людвик, — мяукнула Хенрика кошкой, увлекающей человека в сторонку, чтобы привлечь внимание к чему-то исключительно важному, — позаботься о ней.

— Моя чародейская душа болит о тебе, пленительная. — Сенешаль в один поворот увлёк свою королеву к окну, за которым плескала дождливая мгла.

— Мой привет кузену возьмёшь на столе в кабинете. Постарайся подглядеть, как он это зачтёт. — Сырость объяла её своим неизбывным духом, заставляя поёжиться, скрестить руки под грудью. По оконному откосу начала шествие стайка мокриц, салютуя усиками своей королеве. Рюнкль её уморит…

— Ты же понимаешь, что…

— От дождей стены пропитались водой…

— … мы с твоим кузеном…

— … все заквакаем и обрастём слизнями…

— … не сойдёмся нравами? — Людвик всего лишь серебряно сверкнул глазами, а мокрицы разбежались по углам. — Тучи или твой кузен, я усмирю что угодно, если это станет причинять тебе зло.

— Милый Людвик… — Её величество не жаловалась на память, но как этот человек попал в Сегне, не помнила. По всей вероятности, он пришел вместе с первыми несчастненькими. И Хенрика моргнула. Когда открыла глаза, у «несчастненького» были отдельная башня, должность сенешаля Сегне и титул его злодейшества. — Сколь бы сильно мне ни хотелось превратить Яноре… да хотя бы в слизня, пощади бедняжку.

— Так и быть. Но извести его, чтобы не вздумал мне докучать. И моя башня, если только он туда сунется…

— Ты ворчишь хуже тролля под мостом!

— Имею право, — напоминая, Людвик сжал её руки. О да, право он имел. Единственный мужчина, с которым королева сблизилась, не деля ложе. В отличие от прочих, она не боялась ни колдуна, ни его колдовства. Королевская дочь уродилась рисковой и любопытной, отчего хватался за голову взращивающий наследницу канцлер Урсель. Его обида была горше слёз поруганной девы, когда Хенрика доверила брачный договор сенешалю. Людвик же поил её горячим шоколадом, горячим вином и сонными микстурами, когда заключать брак стало не с кем.

— Лауритс Яноре — твой будущий король, — сказала, как приговорила Хенрика. Кузен не повинен в том, что выжил, барахтаясь в песках и крови. Жених не виноват в том, что прошёл две войны и пал на досужей охоте. Так почему же она зла на обоих? — Постарайся придать этому хотя бы небольшое значение.

— Много чести, — Людвик подкрутил усы, делающие из просто красавца щёголя и царедворца. — Единственная королева, которую я принимал за королеву, бежит от замужества, отбившись короной…

— Людвик! — Хенрика ударила его в грудь. Видела бы её сестрица, боящаяся коснуться мужа в обстоятельствах, не предписанных те́ксисом[1]. — Ты прекрасно всё понимаешь, прекратим это.

— Нет! — Разве он повышал когда-нибудь голос? Хватало репутации. — Есть ещё способы, я мог бы попытаться…

Ах, вот он о чём.

— Милый Людвик, — Хенрика поманила его пальчиком, пусть приблизит лицо. Сенешаль повиновался, и бывшая королева чмокнула пахнущую мускусом и амброй щёку. — Не пора ли признать, что все старания — тлен? Я уже не вспомню, сколько твоих микстурок выпила. И, наконец, у меня есть гордость. Проживу без короны. Но хоть ты-то не бросай Блицард сейчас.

— Как же он без меня, — сенешаль сдался.

— Вот и славно. — Хенрика разгладила ему встопорщившиеся было усы и обернулась на шорохи в гардеробной. — Юльхе! Нет! Не вздумай брать это платье! Горчичный цвет омерзителен! Из тебя не выйдет золота, потому что ты роза!

Юлиана поспешила отложить платье как нечто действительно омерзительное. Рядом разевал бездонную пасть сундук, на козетке дожидались вступления в новую жизнь три пары туфель из шерстяной ткани разных цветов — подарок возлюбленной подруге от её королевы. Однажды Хенрика обула пару с узорной просечкой в собор, и к концу обедни начался дождь. Между крыльцом и каретой разлилась возомнившая себя озером лужа, и кузен рыцарски пожертвовал плащ. Теперь кузина возвращала долг. Короной. Между прочим, головной убор королей…

Сухие горячие пальцы сомкнулись на её запястье.

— Последнее предложение, моя королева. — Человека, говорящего горячечным шёпотом, невозможно не слушать, как невозможно не слушать умирающего или безумца. — Вы возвратитесь ко двору вместе с нами. Выйдите за Яноре, основательно, не отлынивая от брачной ночи. А я создам иллюзию растущего живота, поверит даже ваш глупый кузен! Вашим лекарем буду я сам, моё почтение, сударыня. Когда подойдёт срок рожать наследника, я подыщу такого младенца, который наследует вашу прелестную курносость, ваши резкие скулы, кошачью грацию и пытливый ум. Буде глупый кузен посмеет докучать вам, я своими руками сотворю несчастный случай.

Хенрика рассмеялась, но ни себя, ни тем более Людвика обмануть не смогла. Это Юлиане форн Боон с лёгкостью давались и хохот, и роды. Нагулянный малютка вышел из неё с невероятной лёгкостью. Будь Хенрика не королевой, а одичавшей ведьмой, забрала бы малютку и бежала с ним хоть в леса, хоть на болота. Но такой королеве как она положено справлять распутным фрейлинам приданое и милостиво становиться нечаянным младенцам восприемницей, духовной родительницей.

— Вынуждена ответить отказом, дорогой Людвик. — Ну и дура, потому что Орнёре — единственный, кто не просто уговаривал подумать и остаться на троне, но и предлагал помощь в этом деле. А Блицард отпускал свою королеву, как родитель отпускает неразумное дитятко посмотреть свет, забыв обиды и причитая. — Есть долг, исполнение которого женщина не смеет доверить мужчине. Будь то выбор ленты для волос или рождение наследника.

[1] Тексис — свод правил поведения, принятых в благородном обществе.

— Лауритс Яноре — твой будущий король, — сказала, как приговорила Хенрика. Кузен не повинен в том, что выжил, барахтаясь в песках и крови. Жених не виноват в том, что прошёл две войны и пал на досужей охоте. Так почему же она зла на обоих? — Постарайся придать этому хотя бы небольшое значение.

— Много чести, — Людвик подкрутил усы, делающие из просто красавца щёголя и царедворца. — Единственная королева, которую я принимал за королеву, бежит от замужества, отбившись короной…

— Людвик! — Хенрика ударила его в грудь. Видела бы её сестрица, боящаяся коснуться мужа в обстоятельствах, не предписанных те́ксисом[1]. — Ты прекрасно всё понимаешь, прекратим это.

— Нет! — Разве он повышал когда-нибудь голос? Хватало репутации. — Есть ещё способы, я мог бы попытаться…

Ах, вот он о чём.

— Милый Людвик, — Хенрика поманила его пальчиком, пусть приблизит лицо. Сенешаль повиновался, и бывшая королева чмокнула пахнущую мускусом и амброй щёку. — Не пора ли признать, что все старания — тлен? Я уже не вспомню, сколько твоих микстурок выпила. И, наконец, у меня есть гордость. Проживу без короны. Но хоть ты-то не бросай Блицард сейчас.

— Как же он без меня, — сенешаль сдался.

— Вот и славно. — Хенрика разгладила ему встопорщившиеся было усы и обернулась на шорохи в гардеробной. — Юльхе! Нет! Не вздумай брать это платье! Горчичный цвет омерзителен! Из тебя не выйдет золота, потому что ты роза!

Юлиана поспешила отложить платье как нечто действительно омерзительное. Рядом разевал бездонную пасть сундук, на козетке дожидались вступления в новую жизнь три пары туфель из шерстяной ткани разных цветов — подарок возлюбленной подруге от её королевы. Однажды Хенрика обула пару с узорной просечкой в собор, и к концу обедни начался дождь. Между крыльцом и каретой разлилась возомнившая себя озером лужа, и кузен рыцарски пожертвовал плащ. Теперь кузина возвращала долг. Короной. Между прочим, головной убор королей…

Сухие горячие пальцы сомкнулись на её запястье.

— Последнее предложение, моя королева. — Человека, говорящего горячечным шёпотом, невозможно не слушать, как невозможно не слушать умирающего или безумца. — Вы возвратитесь ко двору вместе с нами. Выйдите за Яноре, основательно, не отлынивая от брачной ночи. А я создам иллюзию растущего живота, поверит даже ваш глупый кузен! Вашим лекарем буду я сам, моё почтение, сударыня. Когда подойдёт срок рожать наследника, я подыщу такого младенца, который наследует вашу прелестную курносость, ваши резкие скулы, кошачью грацию и пытливый ум. Буде глупый кузен посмеет докучать вам, я своими руками сотворю несчастный случай.

Хенрика рассмеялась, но ни себя, ни тем более Людвика обмануть не смогла. Это Юлиане форн Боон с лёгкостью давались и хохот, и роды. Нагулянный малютка вышел из неё с невероятной лёгкостью. Будь Хенрика не королевой, а одичавшей ведьмой, забрала бы малютку и бежала с ним хоть в леса, хоть на болота. Но такой королеве как она положено справлять распутным фрейлинам приданое и милостиво становиться нечаянным младенцам восприемницей, духовной родительницей.

— Вынуждена ответить отказом, дорогой Людвик. — Ну и дура, потому что Орнёре — единственный, кто не просто уговаривал подумать и остаться на троне, но и предлагал помощь в этом деле. А Блицард отпускал свою королеву, как родитель отпускает неразумное дитятко посмотреть свет, забыв обиды и причитая. — Есть долг, исполнение которого женщина не смеет доверить мужчине. Будь то выбор ленты для волос или рождение наследника.

[1] Тексис — свод правил поведения, принятых в благородном обществе.

Принц вернулся к столу, посмотрел на стопку из пяти книг. Рядом, приросши к столешнице, стояла чернильница с навеки увязшим в чернилах пером и винный, облепленный паутиной кувшин и кубок. Айруэльская ревнивица не раз строчила за этим столиком гневные письма дамам, заподозренным в кокетстве с герцогом ви Лериа, и пила вино. Принц Рекенья взял в руки верхнюю в стопке книгу.

— Ла мия кара молли, лашате ке ио нон ви май висто… — томик сонетов вольпефоррского поэта Пьетро Феруччо привычно лёг в ладонь. Гарсиласо запнулся на фразе, которую не единожды репетировал перед зеркалом. «Моя дорогая жена, пусть я никогда вас не видел…», обычно за этим следовал комплимент, но в это раз младший принц Рекенья не нашёл слов, кроме тех, что заучивал: — Пусть я никогда вас не видел, но я надеюсь, вы будете верны мне… — как будет по-вольпефоррски «верность»? «Федельта». Его жена будет счастливой, пусть и в чужой стране. Гарсиласо не допустит, чтобы она страдала, как госпожа Диана…

Гарсиласо не знал, насколько сносно звучит его вольпефоррский, но у него было ещё полгода, чтобы довести владение языком до совершенства. Жену для младшего брата тоже выбирал Райнеро. Вольпефо́ррская принцесса Бья́джа Джуди́ччи приветливо смотрела со своего портрета, оставшегося в королевском дворце в столице. Когда Гарсиласо смотрел в ответ, то глупо улыбался. Она была красива. Невероятно красива. Правда, на собственном «сватовском» портрете Гарсиласо тоже получился красивым, даже старше на несколько лет, но почему-то верилось, что в случае Бьяджи Джудиччи художнику не пришлось лукавить. Весной принцу исполнится двенадцать, весной он впервые встретится со своей женой, которой уже исполнилось восемнадцать. Раньше Гарсиласо нравилось думать, что они могли бы вместе читать, гулять по патио, он и его такая красивая жена, а Райнеро бы завидовал. Сейчас за свою глупость приходилось краснеть. Если девушка не вскрикнет от ужаса при виде его косых глаз, а потом не сбежит от мальчика-мужа после первого же совместного дня, это можно будет считать победой.

Из волнений о пока ещё далёкой весне Гарсиласо выдернул женский возглас. Он почти подскочил на скамейке, захлопнул томик сонетов, будто читал запрещённую церковью книгу. Розамунда Морено гневно отчитывала кого-то в кабинете отца, этот высокий прохладный голос не спутать ни с каким другим.

— … на грани смертельной глупости! Вы слишком мягкосердечны, герцог.

Гарсиласо отложил книгу. Что ж, сегодня он так долго молил Пречистую Деву об отпущении грехов, что этот грешок она ему точно простит. Принц придвинул скамейку к стене, забрался на неё с ногами и припал к отделанному медным ободком глазку. Металл холодил веко, сквозь чуть помутневшее стекло проступили фигуры трёх людей в чёрных траурных одеяниях. Их обступал серый монолит комнатных стен, угрюмость которого ни скрасила ни мебель красного дерева, ни тапестри, ни королевский герб над креслом короля Франциско.

— Сеньора, общение с вами исцеляет этот мой недуг, — от баритона Донмигеля равно сходили с ума и придворные дамы госпожи Дианы, и кухарки, а нахождение по правую руку короля делало его первым человеком в королевстве. — Сами видите, доказательств у нас нет и взять их неоткуда, Котронэ упёрся, и ничто не заставит его запеть по-другому. Ну, не пытать же его.

— Довольно! — Франциско Рекенья, король Эскарлоты и Апаресиды, восседал в кресле, широко расставив толстые ноги, сжав сардельками пальцев подлокотники в форме вороньих голов, выставив вперёд голову с жёсткой чернющей гривой. При его виде Гарсиласо вспоминал хроники о вожде полудиких племён, объединившем те в Эскарлотское королевство. Вождь с аппетитом вгрызался в сырое, ещё дымящееся сердце, и сбрасывал врагов в яму со змеями. — Что доносят отряды, Мигель?

Канцлер Эскарлоты чуть наклонился в сторону донны Розамунды Морено, обратил к ней длинный, немедля отбросивший тень нос, будто чего-то от неё ожидая.

— Насмотрелись на Котронэ в его фиглярстве? — Розамунда Морено за раз нарушала несколько правил тексиса для эскарлотских дам: говорила со странной неторопливостью, держалась с возмутительной вольностью. Она занимала привычное место слева от королевского кресла, положив бледную руку на край округлой спинки. Гребень в её мантилье на целый палец превышал дозволенную высоту, а рука в любой миг была готова забраться на громаду плеча короля Франциско. Госпожа Диана её ненавидела. — Отчитайтесь перед королём в сводках от поисковых отрядов.

— Отряд, что выехал за Райнеро Яльте через Апельсинные ворота, бесследно исчез. Вероятно, стал жертвой блаутурских разъездов. Три отряда патрулируют выезды внутрь страны. — Канцлер завёл руки за спину и согнул их в локтях, на которых протёрся чёрный бархат колета. И почудилось, что круги под близко посаженными глазами проступили ещё явственней, нос заострился, согнулся клювом, по обыкновению подхватывая настроение хозяина. Сейчас это был совсем не тот Донмигель, у которого для младшего принца всегда находились леденец и доброе слово. Гарсиласо видел перед собой знатного дона, что служил у короля около десяти лет, пройдя за это время путь от воспитателя принцев до великого канцлера, и к тридцати пяти годам имел абсолютно всё, о чём можно было мечтать. Теперь же то, что он делал во имя Эскарлоты, могло пойти прахом. Ведь он своими руками взрастил сатану, не учуял столь внушительным носом запах неверной крови. — Я отписал в столицу герцогу ви Ампурия. Наместник узнает то же, что и другие: ваше величество повздорило с престолонаследником, и своенравный принц спешно уехал из Айруэлы в неизвестном направлении. В случае появления его высочества в столице герцогу ви Ампурия предписано задержать его и поместить в башне святой Эухении.

— Юлишь, Ита! — король Франциско обрушил кулак на воронью голову.

Канцлер не побоялся наклониться к его величеству, и Гарсиласо пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его:

— На главной площади в деревеньке Нарреха были найдены мёртвыми шестеро солдат из городского гарнизона, которые составляли отряд герцога ви Куэрво. Мои люди, прочёсывая окрестности, подобрались к самым горам. Ваш приказ — и они заберутся ещё дальше. Вступим в переговоры с Блаутуром, если окажется, что беглецы восполь… — остаток реплики погас в раскате рёва, что испустил дважды обманутый король.

Сердце подпрыгнуло и застучало где-то в ушах, руки соскользнули с выступающего камешка в стене, скамейка дрогнула под ослабшими ногами. С трудом удержав равновесие, Гарсиласо с опасением взглянул на глазок в медной окантовке. За ним явно разыгрывалось нечто ужасное…

Кресло под королём Франциско ходило ходуном, он пытался выбраться, чтобы пуститься по кабинету косматой, почерневшей ликом бурей. Но подлокотники в форме вороньих голов смыкались по обе стороны его зада и, кажется, были куда более надёжной преградой, чем белая рука Розамунды Морено, соскальзывающая с содрогающейся громады плеча.

— Мразь! Дважды! Изменник! Я выпотрошу его! Этими вот руками! Он ещё учует запах своих горелых кишок!

Первым открытием для младшего принца стало блозианское милосердие отца, в ночь смерти королевы проявленное к другу, сотворившему страшнейший из грехов верноподданного. Вторым открытием оказалась способность у госпожи Дианы кого-то любить…

— Я сама дам вам щипцы, которыми вы сожмёте его сердце с тем, чтобы положить на жаровню, но сейчас, умоляю… Вас может хватить удар!

Младший принц, конечно, был при дворе только тенью, но тень просачивалась повсюду и ловила шепотки, смешки, вздохи в адрес Рамиро ви Куэрво, «благороднейшего и совестливого до пресноты». До того, как исповедь королевы разоблачила его, он слыл настоящим другом короля и хорошо относился к Райнеро, брал на столь желанную тому войну… И он нанёс королю удар в спину, и тому теперь, должно быть, ужасно больно…

Крики в кабинете звучали тише и реже, отец оставил затею выбраться из кресла и сел, сгорбившись, поникнув мохнатой головой, позволив белой руке Розамунды Морено гладить громаду плеча. Справа вновь оказался Донмигель, руки он заложил за спину, а носом сник в знак уважения к королевскому горю.

Гарсиласо мигнул. Представил, как его жена, невольно подражая свекрови, родит первенца не от него. Он же малявка. Заморыш. Какой из него отец. К весне он не сильно изменится. В свои одиннадцать он выглядит на девять, и чудо, если подрастёт через год-другой. Он не так давно узнал, что мужчины делают с женщинами, когда задёргиваются парчовые занавеси вокруг кровати. Узнал, случайно став свидетелем сцены любви Райнеро и матушкиной фрейлины, которые и занавеси задёрнуть не удосужились…

— Я допустил его побег! — от стона раненого зверя, раненого короля, по спине пробежали мурашки, но Гарсиласо скорее припал к глазку. — Этот демон в одиночку взял самые укреплённые ворота Айруэлы! Он вернётся и убьёт его…

Донмигель склонился к королю, взрезав носом пропитанный отчаянием воздух в пиетре[1] от его виска:

— Кого, мой король?

— Моего сына! Мигель, где сейчас Гарсиласо?

Младший принц чуть не отпрянул, ему никогда не было добра от отцовской заботы. Чаще всего отец вспоминал о нём затем, чтобы вырвать из рук книгу, заклеймить её ересью и призвать младшего сына к совместной молитве.

— Вероятно, он у себя в покоях. Привести его?

— Нет, не нужно. Но как это — «вероятно»? Я должен знать о каждом его шаге и даже вздохе! Над головой наследника нависла небывалая угроза! Вам ясно, ви Ита?!

Розамунда Морено обняла разбушевавшегося короля за плечи уже обеими руками, которые, видимо, были у неё очень длинные. Король Франциско нашёл её пальцы, накрыл своими и выдохнул.

— Я позабочусь о том, чтобы принц всегда был под присмотром. — Канцлер ви Ита поклонился так низко, что чёрные волосы завесили лицо.

— Мы желаем вернуться в столицу, — задержал его король Франциско, вдавливая мякоть больших пальцев в вороньи клювы на подлокотниках.

— Мой король, боюсь, сейчас это невозможно.

— Не вижу преград.

— Франио, это опасно! — Розамунда нависла над левым ухом короля, Донмигель взял на себя правое.

— Согласен с донной Морено. Слишком рискованно покидать Айруэлу сейчас, когда внутренние отряды ещё не отчитались.

Дорога до столицы может оказаться последней как для вашего величества, так и для юного принца.

Гарсиласо судорожно вдохнул, рука легла на горло, защищая его, пытаясь прогнать холод стали у кадыка.

— Ты хочешь сказать, Мигель, — отец подался вперёд, шаркнула по подлокотникам ткань колета, — что королевская охрана не способна защитить своего короля от одного ублюдка и его папаши-прихвостня?!

— Он хочет сказать, — Розамунда махнула канцлеру ви Ита рукой поверх монаршей макушки, — что у бастарда могут найтись сторонники. Ваше величество сами сослали его, гм, друзей в родовые поместья после скандала с блаутурскими лазутчиками. Эти люди охотно отзовутся на клич демона и не пожалеют ради него своих жизней.

Король Франциско запрокинул лицо сначала к фаворитке, затем к канцлеру. Вставным глазом обоих давно было не испугать.

— Сделайте же так, чтобы дорога стала безопасной! Мы не желаем в страхе оборачиваться на любой шорох, ожидая увидеть эти демонские глаза! Он должен быть брошен к моим ногам до конца ноября, ты понял, ви Ита?

Скамейка покачнулась, руки взмыли в воздух, и Гарсиласо чуть не упал. Обретя равновесие, он стащил со скамейки одеяло, подбитое волчьим мехом, укутался в него и с ногами забрался на стул за письменным столом. В горле запершило от ищущих выхода слёз, он сжал в кулак солнышко Пречистой, на губах зарождались слова молитвы.

Они убьют Райнеро! Так нельзя, так неправильно, за что? Разве он не искупил свои грехи изгнанием? Пречистая дева, защити его, защити его, защити его! Ни одну женщину он ещё не возлюбил более отчаянно, чем Тебя…

За свои одиннадцать лет Гарсиласо Рекенья немало плакал по вине брата, оправдывая славу малявки, заморыша, плаксы, но сегодня он пролил лишь слёзы скорби и горя. Как долго он пролежал в тайной комнате, обняв подбитое мехом одеяло и видя в нём Райнеро с запёкшимися ранами на исколотой груди?… Пасмурный свет едва втекал в амбразуры окон, мимо коридоров с которыми Гарсиласо брёл к себе в комнаты. Закутанное тучами, солнце могло стоять в самой высокой своей точке, а могло оседать за Амплиольские горы. Никому не было дело до принца, тени принца. Помимо… ещё одной тени?

Сдавив в кулак солнышко, Гарсиласо вжался спиной в балюстраду лестницы, как опрометчиво он начал подъём! Тень ревнивой герцогини пробудилась, когда он один за другим раскрыл её тайны, и теперь стерегла дерзкого мальчишку на краю лестничной площадки, высокая, острая, неумолимая…

— Опасно, принц, ходить в одиночку в столь смутное время… — тень должна была с воем пронестись сквозь него, пронзая смертельным холодом. Но вместо этого она плавно спускалась по ступеням, осыпая их шелестом юбок, и всё отчётливее обретала облик Розамунды Морено.

Гарсиласо оттолкнулся от балюстрады, поправил на груди солнышко, расправил плечи, пусть эта женщина видит, что заморыш встал на путь престолонаследника.

— Принц Рекенья должен быть выше страха, — он надменно припустил веки, вторя старшему брату.

— О нет, мой юный принц, второго Райнеро эта страна не вытерпит, посему будьте благочестивы, послушны и учтивы. — Розамунда Морено взяла его за руку, поразив сильной хваткой, провела вверх по лестнице и увлекла во второй из двух коридоров, что вёл в покои Райнеро и больше не освещался факелами. Вся отвага младшего принца ушла в ноги, приходилось шагать широко и уверенно, чтобы эта женщина не почуяла его испуга, слабости. Почему она прикоснулась к нему, сыну короля, раз она только графиня? Зачем ведёт в комнаты брата? В щеках затеплился стыд, неужели Треклятая троица узнала, что Гариласо подслушивал? Что же теперь, пристыдят, накажут, убьют?…

— Я — как он? — выпалил Гарсиласо до того, как страх бы сковал губы.

— Если бы я постучала в твои двери ночью, — Розамунда Морено склонила к нему вуаль, за чёрной дымчатостью угадывался длинный белый овал, как если бы вытянулся круг луны, — ты бы оскорбил меня, назвав суккубой?

Гарсиласо почувствовал, как горят уши. Плеснувшие перед глазами краски миниатюр из «Бестиария королевы Розмарины» чуть было не встали между ним и благочестием, учтивостью и послушанием.

Издав ломкий смешок, Розамунда Морено выпустила его руку и толкнула узкую дверь в покои беглого принца:

— Твой отец хочет увидеть тебя, и только попробуй разбить ему сердце.

Гарсиласо тихонько вздохнул, мать ли, мачеха, каждой он был одинаково не мил.

— Король, отец мой, я готов исповедаться. — Наверное, это плохая затея — представать перед ним, точь-в-точь повторяя слова, с которых Райнеро начинал покаяние.

— Приблизься к нам, сын наш. — Король стоял у окна, сосредоточенный и будто возвышенный, каким всегда бывал во время молитвы. Атлас колета до предела натягивался на могучей спине и, казалось, был готов затрещать от неосторожных движений, но то, что обсмеял бы старший принц, младший счёл признаком подлинного величия. Король должен не клониться к земле, а выситься над этим миром, тянуться ко Всевечному, что осенил его властью. Так сказал Донмигель, и коль скоро теперь Гарсиласо суждено унаследовать корону отца, может же он рассчитывать и на его стать?… — Тебя не должно было оказаться в часовне той ночью, но коль скоро Всевечный захотел, чтобы ты воочию узрел позор, павший на дом Рекенья, не мне противиться воле Его. Быть может, раскол в семье лишь укрепит её.

— Я буду благочестив, учтив и послушен, — слова прозвучали заученным уроком, но придали смелости наконец приблизиться. Показалось, он сошёл в склеп. О Франциско Рекенья шептались, что он весьма искусно избавляется от своих врагов. Его наследник мог

добавить, что и от близких — тоже. В комнатах Райнеро не было ничего от самого Райнеро. На кровати не осталось ни балдахина, ни простынь, распахнутый шкаф устрашал пустыми провалами, но самое ужасное случилось с молельней. Через открытую дверцу Гарсиласо видел образ Пречистой, завешенный чёрной тканью, и свечи, горевшие будто за упокой души.

— И коль скоро Всевечный назначил тебя не только нашим наследником, но и участником нашего правосудия, ты должен постигнуть несколько истин. — Конечно, причина, из-за которой отец завёл этот разговор, ужасна, но… как же Гарсиласо не доставало именно отца, не фанатика. Фанатик отравлял радость земной жизни. Отец же отражал стеклянным глазом свет, пуская солнечных зайчиков, и учил, как разобраться в жизни и с честью понести своё новое бремя. — Прежде всего, престол Рекенья для Рекенья. Душа моя холодеет при мысли, что чужак с поганой кровью мог воссесть на него.

— Король, отец мой… — Гарсиласо невольно оглянулся на Пречистую, которую совсем недавно просил о заступничестве для брата. Разве не лила она горючие слёзы под скорбной вуалью? — Что будет с… чужаком? Его убьют, потому что в нём нет нашей крови?

— Да, — роковое слово упало тяжело и глухо. — Это демон в человечьем обличье, Гарсиласо.

— Но он мой брат! — принц отважно вскинул глаза на короля Франциско. За смуглую, пористую и словно бы черневшую в приступах ярости кожу ненавистники прозвали имбирцем[2], но прозвище, скорее, указывало на его жестокость. — Я не хочу, чтобы его убивали! Он же не виноват, что в нём нет крови Рекенья…

— Ты говоришь глупости, потому что ты ещё ребёнок и многого не понимаешь. — Отец наклонился к нему, положил на плечи Гарсиласо ручищи с чёрной порослью, от их тяжести подворачивались коленки. — Ты не боишься за свою жизнь?

— Боюсь… — Луна над ветвями яблони, крупные, скалящиеся зубы, в щетине запуталось несколько капель крови, в глазах плещет гнев. «Вернусь и убью!».

— Оставь демону жизнь, и он заберёт и твою.

— Но я не хочу носить корону, которая будет в крови!

— Престол Рекенья для Рекенья! — Король Франциско встряхнул его за плечи с такой силой, что зубы Гарсиласо клацнули. Пересохшее горло напомнило о себе болью и горечью. — И кровь королей течёт не только по твоим венам!

— Вы и меня убили бы, найдись во мне дурная кровь? — по щекам покатились слёзы. Гарсиласо отступил на шаг, погладил занывшие плечи. Взгляд к отцу не поднимался, запутавшись между рук принца. Соучастие в «правосудие» по локоть зальёт их кровью…

— Я убью любого, кто посягнёт на честь королевской семьи, — слова пробивали себе путь через рокот вдохов и выдохов. — И ублюдка Яльте притащат сюда в поганом мешке лишь с тем, чтобы я подтвердил, что этот выродок действительно когда-то приходился мне сыном!

Прозвучал жуткий звенящий грохот. Гарсиласо канул в звонкий колющий вихрь. Вокруг хрустело, звякало, лопалось, закрывшие лицо руки жалило, жгло! Король взревел. Гарсиласо понял, что его оттолкнули к стене, и осмелился убрать от лица ладони. Кисти были искромсаны кровоточащими царапинами, щеку и лоб саднило. У стены напротив, через кровать, валялся арбалетный болт. Перед наконечником исходила дымком пакля.

— Покушение на принца! Стража! На моего сына! — Франциско по пояс просунул погрузневшее тело в проём разлетевшегося окна. Высматривал стрелявшего.… Только солнце заступалось за негодяя. Гарсиласо был уверен, что отец не видит ничего, кроме разноцветных бликов. — Обыщите замок, достаньте мне ублюдка! Изувечьте его и бросьте мне в ноги, слышите?!

Беснующийся, едва не вываливающийся из окна король был последним, что видел Гарсиласо. Потом его окружили шумные железные люди и, оглушая запахом пота, чеснока и железа, потащили куда-то, где уже поджидала неизбежная Розамунда Морено. У неё оказались мягкие, приглушающие боль пальцы и когда-то красивое и нежное лицо.

[1] Пиетра (эскарл.) — мера длины, равная приблизительно 2,5 см.

[2]Имбирцы или имбиры — уроженцы Имбировых земель, язычники, которые в 600–900 года производили экспансию ряда территорий Восточной Петли и Южного Полукруга. К 1000 годам их царство на Полукруге пало из-за своей раздробленности и ожесточённого сопротивления полукружцев, не желавших делить территорию с чужаками-язычниками и подчиняться им, и имбиры были изгнаны с континента. В землях Восточной Петли они также были свергнуты, но вместо того, чтобы изгнать, «песочники» поработили их. С веками «песочники» и имбиры примирились друг с другом, и к 1526 году в Петле есть ряд областей, где живут имбиры и пользуются почти теми же правами, что «песочники». Но их положение напрямую зависит от лояльности правителей Восточной Петли.