Воин-Врач VII

Глава 7 Успехи детей — счастье родителей

Торжество было намечено на «после обедни». По плану воодушевлённый и правильно настроенный отцом Иваном народ должен был выйти из Софии Полоцкой, прослушать краткую политинформацию, дождаться от причалов Романа Всеславича с молодой женой и со товарищи, и возликовать. То, что «стенгазета» второй день стояла закрытая белым полотном, а по ночам, когда трудились над ней рисовальщики, любопытных на площадь не пускали, распалило пожар в жадных до новостей и слухов душах горожан. Тайна всегда притягивает. Хоть и страшно, конечно. Гнат рассказал, как жаловался на торгу один мужик другому, что залез втихаря на чужую крышу и весь вечер пролежал под дерюгой, боясь дышать. А когда совсем стемнело, стянул тряпку, тихо, осторожно, почти не шевелясь. И услышал негромкое:

— Насты-ы-ырный. До-о-олго терпел. Слезай, шуруй домо-о-ой, послезавтра всё увидишь, со все-е-еми.

Говорившего с протяжным латгальским произношением мужик тот не увидел. А вот то, что пролежал весь день, ни разу до ве́тру не сбегав, ощутил сразу, как ноги намокли. Но спорить и не подумал. Со Всеславовой стаей спорить дураков не было. Живых.

Я до завтрака ещё, почитай, по тёмному, побежал в лазарет. Дарёна и не подумала ни спрашивать, куда это муж собрался, ни останавливать. Напомнила только, что Буривоева правнучка очень любила чернику с парным молоком. Чмокнув жену-разумницу в макушку, Всеслав отправился на кухню, где переполошил баб, что поднимались задолго до свету, вставая к плитам и столам. Не все блюда, как читал я и слышал в кулинарных передачах своего времени, готовились исключительно методом чудесного томления, сохраняя все питательные вещества и элементы. Каждый раз топить громадину русской печки было накладно — дров не напасёшься. И хотя тут, после той истории в Киеве с древлянами и переделом товарно-топливного рынка, проблем с ними тоже не было, относиться к ресурсам разумно и бережно люди умели задолго, очень задолго до того, как их стали учить распихивать мусор в три помойки вместо одной.

Бабы, вызвавшие бы у доброй половины дружины приступ тахикардии, сперва завизжали, потом побежали куда-то по кухне, как отара овец. Ладные, пухлые, мягкие, да в одних нижних рубахах по случаю хорошей погоды и вечного жа́ра от печей, они были похожи на летние облака, кучевые.

— Цыц, бабы! Ну-ка замерли! — выручил Вар, сориентировавшийся быстрее.

Я нашёл глазами Маланью, бывшую теперь старшей по кухне, и объяснил, чего мне понадобилось в её вотчине в такую рань. Она всплеснула руками и метнулась куда-то глубже, где от пара с дымом особо ничего и видно не было.

Вар одобрительно хмыкнул. Резкое движение руками привело к занимательным колебательным движениям в верхней части главной поварихи, а резкий разворот показал, что колебания те, вполне себе гармонические, как учил старик Рихтер, распространялись по всей окружающей поверхности.

Но долго думать, мне про физику, Вару тоже о чем-то интересном, не пришлось. Плошка с черникой и крынка молока появились быстро.

— Мытая? — строго спросил я для порядку.

— Мытая, батюшка-князь! Кипятком зашпа́рила ещё. И молочко утреннее сцеженное да гретое, как ты учил! — отчиталась статная баба, тараща на меня огромные синие глаза.

— Добро. К обеду успеваете ли? — уже на выходе уточнил я.

— Всё готово будет! Всё успеем! Не подведём! — вразнобой загомонили вслед кухонные пышные ангелы в исподнем.

Домна чернике с молоком обрадовалась аж до слёз. Рассказала, как старый прадед чуть ли не одним этим любимым с детства лакомством удержал её тогда с этой стороны Кромки. Где и брал только, не сезон, вроде, был? Ну, у волхвов наверняка свои каналы и своя логистика. Вон, Стоислав тоже и брусникой мочёной угощал, и огурчиками солёными, да такими вкусными и хрусткими, что великий князь, наплевав на опаску и ложную скромность, попросил продать способ приготовления такой красоты. Старший над Старшими хмыкнул и пообещал, что к возвращению в Полоцк будет ждать его кадушка с такими же точно. Я тогда, помню, подумал ещё, что с самого детства подозревал древнее колдовство в мамином рецепте. Её огурчики, на дубовом, вишнёвом и черносмородиновом листе, с хреном, укропом и чесночком, на вкус были точь-в-точь такие же, как встреченные в глубине веков.

Шов был отличный, жалоб от Домны я не дождался, даже строго их потребовав. Ноющие ощущения и дискомфорт за жалобы принимать было нельзя — так, констатация фактов, нормальное послеоперационное самочувствие. А вот то, что поведала она о том, что снаружи и внутри вроде как чесаться начинало, меня удивило. До неё никто о таком не говорил. А эти ощущения говорили о регенерации тканей, о том, что рана подживала, да снова неожиданно быстро. Правда, те, кого доводилось резать и шить до неё, и в себя приходили значительно позже. Или имели много другого, о чём стоило рассказать Чародею. Или русским не владели. Или всё вместе, как Ингеборга Финнсдоттир недавно.

Оставив зав столовой отдыхать и наслаждаться любимым десертом, строго-настрого запретив не то, что вставать, а вообще шевелиться, и настропалив медсестёр из старух и сирот, чтоб глядели внимательно, пошёл и сам завтракать.

Гнат, набивавший в бороду продовольствие, будто впрок, только махнул и кивнул с полным ртом. Откуда выпал кусок мяса, пойманный на лету́ и возвращённый обратно. Нетопыри — народ такой, своего не упускают, двигаются всегда чётко и неуловимо быстро. И пожрать большие мастера́.

— Готово всё? — наседая на омлет с грудинкой, спросил Всеслав.

В этом времени так не готовили, это я научил. И «княжья болтунья» прочно и быстро вошла в обиход. А когда Домна придумала кроме молока добавлять в неё крепкий куриный бульон, стала только лучше.

— Угу, — Рысь запрокидывал голову и клацал зубами хищно, по-волчьи, пытаясь быстрее прожевать и проглотить. Рогволд, Леся и Дарёна смотрели на него весело. — Ромка подходит уже. Сейчас поруба́ем и отправимся. Как язык Новгородский голос подаст — отец Иван на крылечко выйдет. Там и мы подтянемся.

Новгородским Языком звали главный колокол Софии Полоцкой, тот самый, который мы честно конфисковали с собора на Ильмень-озере. При всем своём большом весе и размере пел он как-то удивительно переливчато и разноголосо, резонируя на все лады. Как все новгородцы, наверное, общительный был.

— Ве́рхом, ни́зом? — уточнил Всеслав. Про то, как отправится княжья чета на площадь: тайным ходом или открыто.

— Поверху пройдём, — отмахнулся Гнат, — ещё девчатам подолы пачкать погреба́ми.

Шутил, наверное. Мощёные каменными плитами коридоры подземелий всегда были чистыми, будто только что выметенными. Везде, где была или бывала княжья дружина, царили чистота и порядок. Так исстари повелось, от пращура Рогволда Достославного, говорят. Не терпел он ни в чём бардака.

— Добро. А Глеб где?

— Умчался Одарку встречать, — улыбнулась Дарёна. — Прощения просил, что не дождался тебя. Но я отпустила, Всеславушка. На него глядеть мо́чи не было, аж у само́й пятки гореть начинали, да на при́стани тянуло.

— Пятки? — удивился было по-военному прямой Гнат, но напоролся на тяжёлый взгляд князя и мысль о том, что именно горело и зудело у княжича, развивать не стал.

— Даже лучше, все вместе выйдут на площадь со взвоза, удобнее, — кивнул Чародей. — Кондратовы рукодельники всё успели? Что говорят?

— Говорят: в лучшем виде сладили. Просят позволения ту задумку в работу взять, больно уж интересная вышла, — ответил воевода.

— Это пусть с Глебом после обсудят, — отмахнулся великий князь, — он им живо весь интерес сперва оценит, а потом и вовсе отобьёт. Сам Кондрат где?

— От Витеня ве́сти пришли: вернулся от норвегов, как раз к отплытию этих наших, как ты говоришь, чемоданов и поспел. Немножко совсем разминулись с ним в Юрьеве, — сообщил Гнат. И замолчал, повинуясь знаку друга.

Да, вид тяжело переваливавшихся десяти корабликов с грузом тяжким, но скучным, одинаковым, навёл меня на воспоминания о военных и послевоенных вокзалах и полустанках, по которым катились тележки и брели люди, навьюченные мешками, узлами и чемоданами. Были тогда в ходу́ такие, фибровыми назывались. А после, когда из побеждённой Германии потянулись победители, на перронах стало и вовсе не протолкнуться. Но об этом караване, что поднимался по Двине следом за нами, пока решено было молчать. И Рысь об этом помнил, если не увлекался.

— Хорошо. Давайте, красавицы, наряжайтесь да сыно́в приоденьте. Надо, чтоб во всей красе мы народу показались нынче. А то перестанет меня в походы пускать, по́ миру пойдём, — пошутил Всеслав.

Семья поднялась, поклонилась ему, даже Рогволд склонил голову важно, по-взрослому. И ушла выполнять поставленную задачу. А вот то, как хитро переглянулись жена с дочерью, князь вряд ли успел бы приметить, если бы не лишняя пара глаз. Моя.

— Никак задумали чего? — кивнул на дверь он.

— Знать не знаю, слыхом не слыхивал, ви́дом… — начал было Гнат, но снова перегнул с экспрессией. — Чёрт ты глазастый и колдун, вот что я тебе скажу! От тебя тайны хранить — последнее дело! А эти, как их… супризы тебе готовить — и того хуже! — буркнул Рысь, косясь на друга недовольно.

— Я сюрпризы не очень люблю, друже. Только если друг мой лучший, первенца крёстный, старший над дружиной и герой, каких мало, мне не скажет, что про все те задумки знает, и в них беды не видит ни семье, ни детям, — проговорил неторопливо Чародей, глядя, как расплывается довольная улыбка на лице воеводы. Доброе слово и кошке приятно, а уж Рыси-то тем более.

— Нет, там точно беды не будет, — успокоил он уверенно. — Только если люд Полоцкий вас ещё сильнее любить да уважать станет, но это вряд ли. Больше-то, вроде как, и некуда уже.

Первые удары ко́локола мы с сотниками и частью мастеров слушали уже стоя на подворье. Все чистые, торжественные и нарядные — куда деваться. Вар переминался с ноги на ногу в остро модных красных сапогах, под цвет короткой курточки из алого бархата, что подарил ему в Аннарю́се Рауль, оказавшийся неожиданным стилягой. Наверное, тяга к ярким шмоткам у франков была в крови́ с каменного века. Привычные здешние сви́тки были длиной по колено, вроде пальто или плащей моего времени. Подарок был значительно короче, Рысь назвал его забавным словом «кургу́зый», но, кажется, из зависти. Нашитые золотые и серебряные пряжки-брошки и застёжки-пуговицы внушительного размера в сочетании с сапогами были по местным меркам неотразимым богатством и роскошью. Я подумал, что стоило бы, наверное, ограничить увлечения заморским барахлом, чтоб не вышло, как в мои годы, когда за светлый плащ люди были готовы ходить под «восемьдесят восьмой» статьёй, а очки «как у Кобры» один модник из советников в Кабуле чуть не сменял у дуканщика на табельное оружие. Пусть они в нашем ходят, в конце концов! Всеслав только хмыкнул, представив франков, тех, что были на встрече в коротких штанишках, в волчьих и медвежьих шубах и высоких бобровых шапках, взяв образы снова из моей памяти.

«А высокие-то такие на кой им?» — удивился он, глядя на пузатых бояр из старых фильмов.

«Вроде как знатностью рода хвастали», — неуверенно предположил я. «У кого шапка выше — тот и главнее, тому и ближе к великому князю, а потом и царю, садиться на пиру. И снимать их, кажется, нельзя было, невместно».

«Вот дурни-то… Нашли, чем мериться, шапками! А за столами в них сидеть — мозги варить только, да вшей па́рить. Так посидишь, как ты говоришь, с обутой головой — все волосья повылазят!» — возмутился князь. Но тут же позабыл напрочь о чём шла речь. Потому что на высоком крыльце показались княжна с княгиней.

Нет, правды ради, там и княжичи оба младших были, и ещё с десяток подружек и помощниц. Но на них вряд ли кто-то обратил внимание.

— Ма-а-ать моя! — ахнул Рысь поражённо.

И был прав.

Я такого не видел ни в кино, ни в музеях, кажется. То, что стояло за стёклами Алмазного Фонда и прочих Грановитых палат ни в какое сравнение не шло с тем, в чём появились Всеславовы красавицы. Я даже названия забыл подглядеть в его памяти, так восхитился.

Длинные, до пят, платья были расшиты золотыми и серебряными нитями, на которых густо нанизаны были жемчужины, явно натуральные, не пластмассовые, и бусины разных цветов: синего, красного, зелёного. Красовались на рукавах и подолах крошечные бубенчики, но при ходьбе не шуршали или глухо цокали, а переливались тонким мелодичным звоном. Платок, скрывавший, как было положено, волосы жены, был расшит, кажется, полностью — ткани будто бы даже видно не было. Наряд Леси был белым, в украшениях преобладали синий и голубой, серебро и жемчуг. Замысловато сплетённые косы были убраны жемчужными сетками с бусинами сапфирового цвета, что так шли к её радостным глазам. На затылке была не то заколка, не то ещё что-то, напоминавшее серп молодого месяца. Со ступеней спускались мать и дочь, а будто бы плыли сама Родина-матушка и Синеокая Россия, Богиня Макошь и Царевна Лебедь.

— Не посрамим ли мы тебя при честно́м народе бедностью одёжек, муж дорогой? — с довольной улыбкой совершенно счастливой женщины спросила Дарёна.

— Сдвинь брови, — посоветовал Гнат, не сводивший с красавиц обалдевшего взгляда.

— Сам сдвинь. И рот закрой — ворона залетит, — Всеслав потряс головой, прогоняя оторопь. Вот дают бабы-девки, давно такого не бывало, чтобы и сам князь, и воевода его, и даже верный Вар так долго в одну сторону глядели, про всё на свете позабыв. Но красота и впрямь была неописуемая.

Мы шли улицей, и волна восхищённых вздохов катилась впереди нас. То тут, то там в толпе слышались возгласы:

— Анька, ты глянь, ты глянь, каки-и-ие!..

— Ленка, а монисто-то, монисто! А кольца височные!

— В таких нарядах самим Ладе с Жи́вой не зазорно выйти, а то и матушке Пресвятой Богородице!

Дарёна плыла, держа мужа под левый локоть, с Юркой на руках. Леся ступала справа, держась за князя и придерживая Рогволда, что ехал на правой отцовской руке. Сотники шли чуть позади, сверкая начищенными бронями. Но, кажется, мужики могли быть хоть голыми, хоть дома остаться вообще — на них никто ни малейшего внимания не обращал.

Отец Иван собирался с мыслями долго, как никогда на нашей памяти. И, кажется, трижды порывался не то перекреститься, не то к руке княгини припасть губами, за благословением. Но в конце концов опыт и стаж победили.

— Приветствуй великого князя, Полоцк! — пронеслось над толпой, над площадью, над городом.

И восторженные крики полетели волнами в ответ. Были и «Русь», и «Княже», и «Всеслав», и просто «Ура!». И на поднятую в призыве передохнуть руку патриарха народ не реагировал довольно долго, пока не наорался всласть.

— Всем вам ведомо про то, как началом лета на этом самом месте напали подло на юного княжича Рогволда прислужники бесов лихозубых! И как наказал их потом великий князь Всеслав свет Брячиславич. А после отправился, как правитель мудрый и бесстрашный, в самое логово их, на край земли, чтоб извести всё семя их до последнего, — вещал отец Иван. Народ таращил восхищённые глаза и даже перешёптываться забыл.

— Походом долгим да тяжким побывал батюшка-князь в землях союзных, шведских и датских. Посетил и братские земли, остров Руян святой, Аркону-скалу, где поклонился за всю Русь-матушку белым чу́рам Святовитовым.

Глаза, серые, голубые, синие, карие, переставали помещаться на лицах хозяев. Сам князь выражение серьёзное и невозмутимое удерживал с великим трудом. Слышать такое от патриарха Всея Руси было, мягко говоря, неожиданно. Но, судя по тому, как кивал согласно стоявший рядом Буривой, так и было запланировано.

— Спас Всеслав Брячиславич от засилья лихозубов лютых города и веси по пути. Два из них, в землях датских, подарил ему брат, король-конунг Свен Эстридсон, за доблесть и честь. Живут в тех городах теперь побратимы ваши, хлеб растят, рыбу ловят, детей воспитывают, Господу Христу молятся в тех соборах, что очистил от скверны сатанинской наш князь-батюшка!

Эта фраза от волхва прозвучала не менее шокирующе, чем предыдущая от патриарха. Но, видимо, отцы решили накрепко затвердить в людях то, что спорить про имена и могущество Богов не собираются даже они. Столпы и светочи веры, приветствовавшие Чародея, стоя плечом к плечу.

— А кроме городов-побратимов появилась благодаря великому князю Всеславу и сестрица меньша́я у Руси-матушки. Изничтожил он до единого всех бесов, прогнал да побил смертным боем захватчиков иноземных! Освободил из-под гнёта чёрного землю, что на тамошнем языке звалась Альбой, а по-нашему — Белой!

По слитному взмаху волхва и патриарха толпа взвыла. Наверняка, мало кто представлял, где у мира край и что там на нём за люди жили, может, и вовсе чёрные, как сажа, а то и с пёсьими головами. Но то, что князь-батюшка спас и освободил, перестав мелочиться, аж целую страну за раз, равнодушными горожан оставить не могло.

В этот момент со стороны причалов, со взвоза, показались и сыновья. Рома и Глеб встревоженно водили глазами по бесновавшейся толпе, пытаясь понять, из-за чего орут-то? Ругают? Хвалят? Кого?

Всеслав кивнул успокаивающе, зная, что зрение у них обоих семейное, как и нюх, и отца они оба видят даже с края площади. Парни чуть замедлили шаг до торжественного, вернули лицам сообразные выражения и продолжили шествовать. Толпа с их стороны обрывала один крик, тут же взрываясь новым:

— Сыны́-ы-ы!!! Княжичи!!!

Братья шли гордо, по-царски, аж сияя. Светилась и белая красавица Ак-Сулу, держась за левый локоть Ромы. А вот Одарка возле Глеба будто спрятаться за ним пыталась, явно ужасно робея. Выступать на публике и в моём времени пугались многие, здесь же, когда народу было меньше в несколько десятков раз, редкие единицы не страшились орущих толп.

— Смотри, как Ак-Сулу идёт, как голову держит и ногу ставит, — вдруг шепнула Дарёна. Почти по-нашему с Гнатом, едва шевеля губами.

— Думаешь?.. — насторожился Всеслав.

— Нечего и думать, вижу. Эх, вот и прошла молодость. Была девкой, стану бабкой, — было слышно, что шутит, но князь на всякий случай покосился на жену. Нет, точно шутила, вон как гордо на Ромку глядит.

— Не робей, мать. Любить меньше не стану, даже не надейся. Огонь-бабка ты будешь, молодкам на зависть, — едва слышно шепнул он жене.

— Ой, да ну тебя, засмущал, — фыркнула она, покраснев. Но по глазам было видно, что словам мужниным порадовалась.

Процедура встречи была похожей на ту, когда спрашивал князь у города, готов ли тот был принять его из похода. Только сейчас сыновья по очереди винились перед отцом, что покинули родные зе́мли, пока тот был в отлучке. Но ни ущерба, ни урона не допустили ни границам, ни войску. И за самоуправство своё и удаль молодецкую готовы наказание отцово принять по всей строгости.

Деталей особо в докладах не было, но чувствовалось, что оба их писа́ла-сочиняла одна рука. Ну, максимум две — вон та, с посохом, у которого навершие в форме волчьей головы, и та вон, рядом, где на посохе крест православный.

Патриарх мигнул великому князю незаметно и загудел:

— А давай-ка, люд Полоцкий, глянем да подивимся все вместе, как погуляли буйны княжичи вдали от отчего дома да от родных краёв? Дозволишь ли, батюшка-князь?

Всеслав о том, что должно было произойти, знал лишь очень примерно, но кивнул с важностью и торжественностью, будто давал старт автопробегу или завод открывал.

Упало белое полотно со «стенгазеты», и толпа загомонила, разворачиваясь. Сыны́ поднялись на крыльцо Софии, встав на пару ступенек ниже отца. Ак-Сулу кивнула приветливо, Одарка робко, бледнея на глазах.

— Ты, дочка, уши потри́, чтоб кровь побежала шустрее. А то, не ровен час, ося́дешь на ступеньки без сил, — как-то по-матерински нежно сказала ей Дарёна. Та кивнула благодарно и подняла ладони с тонкими пальцами в чернильных пятнах кое-где, начав тереть и разминать мочки и ушные раковины целиком.

Перед глазами раскинулась широко привычная карта. Только глядели на неё сейчас будто бы находясь дальше обычного, масштаб стал поменьше. Русь гордо располагалась в центре, а значки городов, прежде нарисованные красным, ярко сияли на Солнце золотыми звёздами.

— Как пошёл удалой княжич Роман Вселавич да с другом верным, шурином, Сырчаном Шарукановичем, на ту сторону на далёкую, с какой встаёт на Русь Солнце красное, — начал Буривой. И гипноза в голосе его хватило, кажется, на всю площадь. Притихли все, наблюдая, как двигались отряды резных деревянных фигурок-всадников вверх по Днепру, мимо Переяславля, Киева и Чернигова, а оттуда — на Восток.

— Шли войска лесами дремучими, степями раздольными, да и вышли к берегу реки широкой, что зовут в тех краях Ра-рекой или Ити́лем. Переправились до́бры мо́лодцы да пошли вперёд, к месту важному, где Итиль-река с Ка́мой сходится. В тех краях стоит чуден град-Булга́р, главный в тех краях, во Булгарии.

Народ слушал, не дыша. Потом ворчали, когда злой эмир Хасан стал ругать Романа-княжича, ясна сокола. А потом ахнули и отпрянули от карты, едва не повалившись на землю, когда грохнул пиропатрон и поползло дымное облако.

— Боги русские, Боги светлые, рядом вставшие, Нов со Старыми, сберегли тогда добра княжича, наказали эмира Булгарского. Полегли тумены бессчётные, во́ды Ка́мы там, во́ды Ра-реки стали красными на три дня пути, — чаровал-вещал Буривой.

Ромка оглянулся через плечо на отца с видом растерянным. Точно с таким же он в детстве говорил: «батюшка, я так больше не буду». Чародей подмигнул ему и кивнул обратно на карту, чтоб не пропустил представления. Улыбнувшись и прикрыв глаза, давая понять, что не расстроился и не сердится.