Воин-Врач VII

Глава 23 Пир — дружба. Начало

Продовольствие доставили со скоростью, удивившей даже нас. Как и вид кыпчаков, что выпадали из саночек, примчавшихся с грузом вверх по течению. У пассажиров не было и следа от наследственной племенной монголоидности — они вываливались через борта́ остановившихся рывком буеров, падали на карачки и чаще всего прощались с завтраком. Форма глаз при этом напоминала не разрез, а скорее проко́л — круглые были, как пятаки. Мне пришли на память сцены из какого-то французского фильма, где примерно так же переносили манеру езды те, кому довелось покататься с одним таксистом из Марселя. Да, было похоже. И сразу было понятно, что раскосые степные братья — не русские. Не любили быстрой езды. Ну, может, потом привыкнут?

Нас с Сырчаном и старшими от лесных племён потащили было во дворец балтавара, откуда доносился скорбный вой.

— Это чего там? — с подозрением спросил у переводчика Всеслав.

— Гарем эмира, — ответил тот с придыханием, но заметно хрипя. Говорил же я, не миновать ангины.

— Не-не-не, это без меня! — резко остановился великий князь, почти как буер на стопоре. — У меня жена молодая и своих четверо детей, мне чужого и даром не надо!

Вой поднялся на два тона выше. Видимо, контингент заведения имел иные планы касательно развития событий.

— Това-а-арищи женщины! — начал великий князь, глянув в мою память, хмыкнув и подкрутив ус в точности, как незабвенный киногерой оттуда. — Русь освободила вас! Нету у вас теперь эмира, разбежался во все стороны. Разлетелся даже. Так что забудьте уже ваше прошлое и живите настоящим!

Увещевание успеха не возымело. Вой подскочил как бы не на октаву разом.

— А ну молча-а-ать! — рявкнул Чародей. И я с ним. Бабьих слёз мы не выносили совершенно одинаково. — Подать мне старшего по бардаку! Хм-м-м, как его там? Главного евнуха!

Пара плотных ребят живо притащила одного рыхлого, с голой масляной мордой. То, как был одет и раскрашен этот массовик-затейник, почему-то навело меня на мысль, что здороваться с ним за руку в определённых кругах сочли бы решительно опрометчивым поступком. Напрочь исключавшим, так скажем, возможный карьерный рост.

— Я приветствую великого и могущественного… — начал было хрипеть толмач, но замолчал по взмаху княжьей руки, что рубанула воздух возле него с гулом. Она, пожалуй, и колоду дубовую развалила бы.

— Молчать! Развели тут чёрт знает что! — Чародей скрывал растерянность за бешенством, сыгранным вполне убедительно. И переводчик, и крашеный бордельный… если не мамка, то, наверное, папка? Хотя и в этом были определённые сомнения… В общем, этих обоих с ног сбило, как будто конь лягнул. Или верблюд.

— Так! Которых держали здесь силой или обманом — отпустить! Каждой выдать золота на месяц житья, чтоб хватило на прокорм, крышу над головой и дорогу к родным местам. Остальные могут продолжать… хм-м-м… трудиться по призванию. После осмотра лекарем и получения жёлтого ярлыка с синей полосой, как на Руси заведено. Городов больших, торговых, много у нас, и будут они только расти. Найдут желающие, где свои… эти… сучности пристроить-применить!

На последних словах, которые толмач выдавливал из воспалённого горла едва ли не руками, яркий и энергичный главный евнух подхватил полы расшитого халата и попятился назад, кланяясь, как заведённый. Явно верно истолковав мимику и тональность Чародея, как стопроцентную угрозу для жизни.

Остались под кровом какой-то не то беседки, не то небольшого шатра во дворе балтаварова дворца, где и развернули военно-полевую администрацию и выездное заседание Ставки в усечённом составе, зато с привлечением зарубежных экспертов.

Сырчан передал письмо от отца, в залитом во́ском чехле-конверте. Который сам и был письмом — знаки и символы были выведены на внутренней поверхности сложенной тонко выделанной шкуры. Всеслав мимоходом глянул привычно, целы ли тончайшие золотые проволочки и пластинки, что Степной Волк размещал в условленном порядке на сгибах кожи прежде чем нанести расплавленный воск.

Пару раз уже приходили фальшивые письма, которые распечатывал, разумеется, не великий князь, и не в зале Ставки, а специально обученный нетопырь из Лютовых, за стенами города, в маске и в рукавицах. Оба раза внутри находился смертный яд, что вскидывали над раскрытым пакетом сжатые внутри пластины из китового у́са. Которые должны были навести следствие на ложные подозрения в сторону северян. Но за это направление у нас отвечали Гнат и Ставр. Первый по ложным следам не ходил, он их сам оставлял отлично, да такие петли плёл, что устанешь распутывать. Второму ходить вообще не́чем было давно. Но он и с места не вставая такие номера откалывал — жуть! В этом убедились легаты папы Григория, найдя как-то раз в одной из римских базилик невозможную картину.

За столом сидели три кардинала, три первоиерарха, чьи слова и действия значили в Риме очень многое. Они пристально смотрели на письмо перед ними. Так, по крайней мере, казалось сперва. После, подойдя ближе, слуги наместника Бога на земле, увидели детали. Забыть которые не могли, хотя очень, Очень хотели.

Перед кардиналами на столе лежало одно из тех подмётных посланий, якобы от Шарукана Всеславу. В самом центре была деликатно помещена куча собачьего дерьма, символизировавшая, видимо, адекватную оценку уровня подготовки римской диверсии со стороны руководства союзных спецслужб. Или их мнение о ситуации в целом. Вокруг кучи лежали глаза кардиналов, восемь штук. Ко лбам святых отцов были прибиты подковы, дававшие, вероятно, понять, что и степное правительство выразило таким образом ноту недоверия. Из распоротых шей на мокрые красные мантии свисали выдернутые наружу языки.

Я, помню, очень удивился, узнав от Павла Петровича, непростого полковника в погонах младшего лейтенанта, о том, что пресловутый «колумбийский галстук» придумал не Пабло Эскобар, совмещавший основной вид деятельности с подрывной революционной. И даже не его старшие колумбийские товарищи. А их инструктора́ из-за океана, из далёкой и могучей северной державы. И не придумали, а «применили архивные наработки». Полковник, проверять слова которого не было ни возможности, ни желания, рассказал, что ещё в шестнадцатом или семнадцатом веке при подавлении восстания во Пскове, спровоцированного шведскими «партнёрами», многих казнили, обвинив в мятеже, измене, сговоре с противником и том, что «оне́, го́рла царёвым людям проре́зав, языки наружу вынимаше». Я ещё не поверил ему тогда, решив, что это ведомственная байка, как в том анекдоте про «кстати, немцам по поводу рентгена!».

Вишенкой на торте, как говорил мой младший, был четвёртый кардинал, свисавший на верёвках с потолочной балки. У него кроме степной подковы и галстука был, как говорили Свен, Олаф и Хаген, «вырублен орёл». Дававший понять, прозрачно так намекавший торчавшими наружу лёгкими, что и северные страны выражали сдержанную обеспокоенность линией Матери Церкви.

Больше корреспонденции Рим Полоцку не отправлял.

Этот пакет от Шарукана был оформлен надлежащим образом. Там была подробная опись содержимого обоза, сводки по личному составу, поступавшему под командование брата Всеслава, и вводные по ожидаемой делегации от персов. Изучив которые, мы с великим князем поняли, что домой попадём нескоро.

Беседку нашу на́скоро затянули какими-то тряпками, коврами, кошмами и ещё чёрт знает чем, обеспечив разом и отсутствие сквозняков, и звукоизоляцию, и защиту от чужих глаз, и даже некоторый уют. Тлели в жаровнях какие-то корявые ветки. Прежде чем внести, каждый из этих средневековых калориферов натуральным образом обнюхивали Ти́товы снаружи и Вар внутри. Он вообще от князя не отходил, явно переживая до сих пор ту историю с инфицированной кровью.

Снаружи доносились время от времени команды Рыси, воеводы, вновь столкнувшегося с непрофильной задачей. К тому, что города́ его друг детства занимал, потратив две-три стрелы и десяток-другой мин, он уже почти привык. К тому, что население захваченного города требовалось не грабить или хотя бы вешать и пороть, а кормить, привычки пока не было. Но мы и городов-то пока взяли, почитай, раз-два и обчёлся. Шлезвиг да Рибе, которые теперь Юрьев-Северный и Янсхольм. А, ну и Кентербери с Ду́вром, который Аннарю́с. Но в Аннарю́се банкет устраивали франки, как новосёлы. По той же схеме, что и ятвяги в Люблине — кто владеет, тот и кормит, как говорится. В свеженазванной Казани разрываться пришлось Гнатке.

Тут, кстати, едва казуса не случилось. Сырчан с удивлением рассказал, что выше по течению уже была у местных одна Казань! Но её название было связано не с казнью и тем, что там кто-то что-то кому-то сказал. Сын хана поведал красивую легенду о том, что какой-то древний колдун или вождь повелел основать поселение там, где кипела вода в котле, установленном на голую землю, без огня. Котёл у местных звался «каза́н», от того и город так прозвали.

Всеслав глянул в мою память и повелел не брать в голову. Та, дальняя, что выше по течению, пусть будет Казанью Малой, а эта — Великой, чего сложного-то? Вон, в грядущем один их Арзамасов каких-то было никак не меньше шестнадцати, а Челябинсков — аж семь десятков! Но про отсутствие фантазии потомков в названии городов князь, понятное дело, вслух не говорил.

Рысь ввалился в шатёр с глазами навыкате. В руках Вара появились меч и нож, схваченный для немедленного броска. Сырчан и Ян Стрелок тоже схватились за оружие. Внешний вид воеводы не оставлял сомнений — надвигалась лютая беда, причём шедшая за ним прямо по пятам.

— Славка! Там девку сожгли! — выдохнул Гнат.

— Царствие небесное бедолаге, — перекрестился Чародей. Левой рукой, потому что в правой был зажат отцов меч. — А ты чего так всполошился-то?

— А она живая! — воскликнул воевода.

— Он пьяный, что ли? — удивлённо-растерянно спросил Всеслав у Вара, что стоял к тому ближе всех. Вар дисциплинированно потянул носом дважды и отрицательно покачал головой.

— Гна-а-ат? — эту интонацию и это синхронное движение бороды и брови Рысь, как и все прочие знаки княжьей мимики, знал прекрасно. Они означали, что старый друг крайне заинтересован, и вот-вот начнёт орать, если всё не расскажать ему прямо сейчас.

— Да сам погляди! Эй, ты! Иди сюда! — он позвал кого-то снаружи, при этом поцокав языком так, будто пса или коня подманивал.

На призыв воеводы Гната Рыси в шатёр вошла девушка, стройная, высокая, сероглазая брюнетка с курчавыми волосами. Чёрная, почти как сажа.

Ян положил ладонь на грудь и шептал что-то, вроде, обережной молитвы Перкунасу. Вар пытался третий раз попасть мечом в устье но́жен, хотя обычно делал это с первого раза даже в кромешной темноте или с завязанными глазами. Сырчан хрюкнул и закашлялся — восточное воспитание не позволяло в открытую ржать над старшими, даже если очень хотелось. Он в Тмутаракани и других торговых городах уже видел таких людей. Но ни Всеславу, ни Гнату темнокожие, каких на Руси звали му́ринами, пока не встречались.

— Это, Гнат, не горелая. Это натуральный цвет, — чудом удержав мой смех, пояснил великий князь. — Помнишь, мы с тобой по малолетству летом от зари до зари на Двине проводили? К осени тёмными становились, как степняки или лопари́. Это же племя далеко на юге живёт, там Солнце жаркое, а зимы вовсе не бывает. Их загар поэтому вот такой, будто Боги в печи́ передержали. И не смывается он, хоть ты целую седмицу из бани не вылезай.

Ближе к концу спокойной разъяснительной беседы глаза воеводы вернули форму и привычный прищур. Судя по которому он, хоть и верил другу, но от мысли послюнявить палец и потереть чёрную кожу отошёл не полностью и не далеко.

— Ты понимаешь нашу речь… красавица? — не сразу, но нашёл приемлемое обращение Чародей. Девка и впрямь была скла́дная. В моём прошлом будущем были похожие манекенщицы, кажется.

Грациозное дитя чёрного континента стояло неподвижно. Сырчан повторил, видимо, вопрос на булгарском. Голос, зазвучавший в ответ, заворожил. Непривычно низкий для женского, но удивительно мягкий и глубокий, он казался бархатным или замшевым.

— Её имя — Сенаи́т, что означает «дар, подарок». Её Родина — далёкая сказочная страна Аксу́м, пришедшая в упадок три сотни лет тому назад. Ранее их могущество и сила не знали равных на целом свете, но после того, как к власти пришёл народ ага́у, а следом за ним и иудейское племя фала́шей, власть Аксу́ма пропала и блеск его иссяк.

Сын хана переводил и сам заметно удивлялся тому, как складно и красиво говорила чёрная наложница балтавара, тому, какие слова и обороты неродного языка она использовала.

— Обнищавшие родичи, приютившие Сенаи́т после смерти её родителей от мора, продали сироту аравийским купцам. Через Персию она попала к огу́зам, чей правитель отдал за неё тысячу верблюдов. Люди балтавара купили её, отдав пять сотен жён и дев со здешних и западных земель.

Голос продолжал чаровать. А вот история заставляла шевелиться желваки на скулах мужчин.

— Она наслышана о могуществе и талантах величайшего правителя страны Рус. И счастлива тем, что милостивые Боги позволили ей стать трофеем достойного победителя, известного поборника нравственности и чести.

С одинаковыми вытянувшимися лицами Рысь смотрел на князя, Всеслав — на Сырчана, а тот — на размеренно говорившую полонянку.

— Насколько ты приукрасил её речь? — спросил Чародей, когда повисла пауза. Слушать голос негритянки хотелось, даже не понимая ни единого слова.

— Скорее, стёр и размазал не меньше половины, — честно признался сын хана. — Я не очень хорош в их красивостях, а она говорит, как лучшие мудрецы персов и ромеев.

— Рысь, сыщи мне живо толмача! Чтоб знал наш, здешний и персидский. И греческий. И лучше, чтоб это был один и тот же человек, а не четверо, а то вовсе концов не сыщем. Сырчан, узнай, как долго она живёт здесь, — твёрдый голос Чародея будто разбудил слушателей.

Гнат высунулся наружу, сдвинув по́лог, и требовательно звал Стёпку безотлагательными словами военно-пожарного свойства. Судя по тому, как вздрогнула Сенаи́т, часть из прозвучавших терминов она где-то раньше уже слышала.

— Четырнадцать лун, три полных седмицы и четыре дня она здесь, — отчитался сын хана, переведя бархатное журчание. Не поймёшь, на кого больше похожее: не то Нина Исакова, не то Галина Ненашева, не то Дина Вашингтон или Элла Фитцджеральд.

Всеслав потёр шрам над правой бровью. Что-то, интуиция или дар, волчья чуйка или опыт двух жизней, говорило нам с ним о том, что и на этот раз Боги расщедрились на великокняжеский подарок. Но в мыслях ни у меня, ни у него не было и близко никакой физиологии и тяги к экзотике. А вот человек, побывавший так далеко на Юге и Востоке, видевший жизнь там своими глазами, был нам очень кстати. Тем более такой, который умел говорить не хуже персидских поэтов, память имел, как у индийских магов, и цифрами оперировал уверенно, как древнегреческий математик и философ.

— Я, князь Всеслав Полоцкий и великий князь Русский, рад встрече с тобой, добрая Сенаи́т. Мне было бы интересно узнать больше о твоей непростой жизни и о вере, что поддерживала тебя на пути. И не вспомню сразу кого-нибудь ещё, на чью долю выпало бы столько испытаний. И про народы и обычаи твоей страны я бы послушал с удовольствием. Расскажи мне, что ты выбрала из предложенного евнухом? Тебе по душе взять золота на обратный путь и вернуться домой, или… ты думала о чём-то ином?

— Ей некуда возвращаться, дядя Всеслав. Её дом был трижды продан, а после сожжён. В стране, где правили высокие и смелые люди, теперь владеют всем торговцы и менялы. Она была бы счастлива, если бы ей довелось посмотреть страну Рус. Истории, что рассказывают о твоём краю побывавшие там, вселяют надежду на то, что не зря жили и творили великие умы прошлого, Эпику́р и Арс… Арес… — сбился сын хана.

— Аристотель, — медленно повторил имя философа Всеслав. Задумавшись ещё крепче.

«Занятная находка, княже. Чёрная жемчужина. Знать бы, к добру или к худу?» — проговорил я.

«Не говори-ка. Надо проверить про этот год с лишним. И про тысячу верблюдов. А ещё ты говорил, чума, чёрная смерть, следы внутри оставляет, узлы там какие-то? Глянем?» — отозвался Чародей.

Я подошёл ближе к дрогнувшей снова абиссинской красавице. Жестом успокоил и провёл ладонями рядом с телом, повторяя плохо скрытые шёлком изгибы, но не касаясь их. Она следила за моими действиями, но, кажется, больше с интересом, чем со страхом. Наверное, отбоялась своё.

Не найдя ничего, на чём следовало бы задержать внимание Врачу или Воину, я «передал штурвал» Всеславу. И то, как расширились в момент «перехода управления» серые глаза Сенаи́т, такие светлые на чёрном лице, мы заметили оба. Не так давно похожим образом среагировал на это же невидимое явление тайный посланник великого визиря и Храброго Льва Персии, старый Абу́. Явно повидавший в жизни больше, чем эта молодая пантера.

Великий князь дошёл до оставленного места, опустился на скрещённые ноги легко и привычно, будто всю жизнь лавок избегал, на коврах восседая. Потёр зудевший старый белый шрам над бровью. И сообщил:

— Я не вижу в тебе хвори, ущерба, болезни или иной скрытой угрозы, девочка. Я склонен верить тебе. Считать тебя просто путешественницей, неспокойной душой, что любит узнавать новые города, страны, обычаи и людей. Мир необъятен, все люди разные, все зачем-то нужны Богам.

В висевшей тишине шатра звучали лишь наши с ним голоса, будто обнимавшие друг друга и звенящий от напряжения голос Сырчана. Отчётливо слышалось пощёлкивание дров в жаровнях — так было тихо.

— Я верю тебе, Сенаи́т. И я не боюсь ошибиться в этой вере. Даже если ошибка эта будет стоить мне жизни. Ещё ни одна душа, живая или мёртвая, не обрела покоя, обманув меня. Я не пугаю тебя. Я просто предупреждаю.

— Она понимает. Она готова принести клятву на крови́, кресте, святых книгах, хлебе, земле, воде или огне, что не таит злой воли, ни своей, ни чужой. У неё есть одна-единственная просьба к могучему повелителю, чьи мудрость и сила больше, чем может вместить даже самая великая, самая широкая душа одного человека. Но она говорит, что начинать знакомство с просьб не принято на её Родине. Она просит времени на то, чтобы ты присмотрелся к ней, поговорил с ней и сам назначил срок, когда ей будет дозволено вернуться к этому разговору, — Сырчан переводил медленно, но явно не подбирая слова. Абиссинка тоже вещала размеренно и спокойно. По лицу степняка было видно, что такой постановки вопроса он мог бы ждать от Байгара, от отца, от деда, от Всеслава в конце концов. Но не от чёрной наложницы из гарема булгарского эмира.

Мы с великим князем напряглись одновременно, хоть и вряд ли заметно снаружи. Больно уж знакомо звучали намёки на лишнюю душу. Их можно было ждать от Стоислава, великого волхва Арконы. От Буривоя, ученика Людомирова. От Абу, персидского мага-огнепоклонника. Но не от этой загадочной тёмной лошадки. Хотя первое сравнение с пантерой казалось гораздо ближе.

— Добро. Быть по сему. Но русский язык ты учи, пригодится, — скрыл подозрения за фразой одного пьющего милиционера из моей памяти Чародей.

— Хор-ро-шо, Все-слав, — неожиданно ответила Сенаи́т. И поклонилась почти по-нашему, коснувшись рукой пола. И её грассирующая «эр» раскатилась по шатру пригоршней жемчуга. Чёрного.

— А вы всё уже, что ли? Выучили горелую? Я тогда велю, чтоб деда этого обратно отнесли, — сказал от входа заглянувший на последней фразе Рысь.