Воин-Врач VII

Глава 19 Мещера, мурома, меря и мокша

Старики оказались кем-то вроде вождей крупных племён, что собрались на ежегодный сход в одной из здешних заповедных рощ-дубрав. Теснимые с востока булгарами, с севера чудью и весью, с запада русами, а с юга — кыпчаками, они уже которую зиму съезжались и сходились вместе, гадая и спрашивая предков и великих духов о том, как жить дальше. На этот раз духи дали ответ и вовсе безрадостный. Младший правнук старейшины меря́н, того великана в медвежьей шкуре, взялся помирать. Ни один из старых знахарей и говоривших с предками ничего сделать не мог. Внучка старика прознала от знакомцев из мещёры, племени, что жило чуть западнее, о могучем Чародее русов, который мчал по их земле, которую считал своей. И едва только узнала — метнулась к саням. Как удалось одной бабе почти в полной темноте продраться через лес и найти на Оке наш лагерь, она не знала. И никто не знал. Чудо, не иначе.

Старики собрались следом, хоть и были уверены, что найдут в чаще четыре обглоданных тела, два людских и два лошажьих. Но чудеса продолжались. Когда их отряд выкатил на лыжах к реке, из-под снега полезли демоны, вьюжные бесы, как их называл Илья. Лума́й, тот, что в волчьих шкурах, старший от му́ромы, успел начать разговор прежде, чем их вои потянулись было за ножами. Только тем и спаслись.

Пурга́, великан-медведь, сидел возле внучки, не сводя глаз с малыша. Который уже приобрёл вполне здоровый цвет лица и дышал по-прежнему самостоятельно. На какие-то вопросы Лума́я отвечал старик короткими непонятными фразами, низко, будто и впрямь рычал, как Зверь-предок.

Эрека́й, тот, что в лисьих шкурах, старший от мокши-мордвы, вообще молчал, но глазами своими водянистыми обшарил весь ангар, изучил каждого человека и каждую вещь, не сходя с места. Видимо, у них тоже, как у саамов, коре́лы и лопарей, не считалось правильным говорить лишнего. И нам со Всеславом это нравилось. Потому что говорить-то пока было особенно и не о чем. Выживет мальчишка — тогда другое дело. Правда, если и нам тоже повезёт.

Внучка Пурги долго и сбивчиво что-то рассказывала. Лума́й переводил, кажется, выборочно, тезисно, самые важные места. И глаз его светился какой-то холодной синевой, когда говорил он о том, как шаман русов вырвал острым когтем лихоманку из горла ребёнка, потом загнал её в ледяной плен, сосульку, что не таяла в руках. А после и вовсе запустил себе под кожу, как личинку мухи или комара.

Всеслав, руководствуясь моими знаниями, кратко пояснил делегатам от коренного населения, как обстояли дела. Что хвороба та, что в мальчонке отожралась сытой и довольной, сильной и опасной, со взрослым человеком может и не совладать. Тем более, что залил он её отравой лютой и над огнём священным подержал. И если одолеет взрослый заразу ту, то его кровью можно будет многие сотни детишек спасти, а то и вовсе загнать болячку в ледяные подземные пещеры чёрных духов, наславших её — пусть им и вредит там сколько влезет.

— Если? — нахмурил бровь над единственным глазом Лума́й.

— Тут, старче, как на охоте. Бывает, человеку повезёт. А бывает, что и зверю. Наперёд не узнаешь, — спокойно согласился Всеслав, начисто проигнорировав глубоко нецензурную реакцию Рыси.

Деды́ перебросились несколькими словами, и на этот раз сипло говорил и рыжий Эрека́й.

— Мы соберём тех, кто с душами предков говорит, к Небесам взывает. Будут о помощи просить их, — перевёл их решение одноглазый старый битый волчина.

— Нет, — качнул отрицательно головой Чародей, вызвав в собеседниках удивление, а со стороны Гната очередную волну остро непарламентских выражений.

— Не буду отвлекать Богов без нужды. Им и так ве́домо всё и обо всём. Как Они сами решат — так тому и быть. А просить их мы не станем. Сперва люди должны сами делать всё возможное. Потом — ещё чуть-чуть, покуда сил достаёт. И вот только когда выйдут без остатка те силы, тогда и принять волю Высших. Без обиды, без злобы, без страха.

На последних словах Всеславовых пламя в жаровне полыхнуло ослепительно, разлетевшись в стороны и вверх, лизнув дымогон и вырвавшись, кажется, в чёрное небо, к Тем, о Ком шла речь в одном из заметённых снегом походных шатров-ангаров дикого князя диких русов.

Ну да, малость сжульничали. Хотя это вполне можно было назвать и военной хитростью.

Щепотка по́роха, извлечённая незаметно из малого чехольчика за пазухой, нашитого там на всякий случай, сработала как надо. Ахнули даже наши. Рысь перестал наконец-то ругаться сквозь зубы такими словами, от которых не то, что у баб — у ста́да коро́в молоко бы скисло. А голос наш со Всеславом, начавший опять аукаться сам с собой, приковавший все до единого взгляды к задумчиво и неотрывно смотревшим на пламя серо-зелёным глазам, только помог задумке.

Когда затихли тревожные перешёптывания и голоса, наших и гостей, Лума́й проговорил:

— Мы с первыми людьми этих земель, лесов и рек послушали тебя, Всеслав. Мы посмотрели на спасённого тобой ребёнка нашей крови. Мы видели, как ты говоришь с Высшими. Не так, как наши. Без песен, священного танца, без тайных напитков и заедок. Ты говоришь с Ними как равный с равными. Мурома, меря, мокша и мещёра готовы назвать тебя старшим в роду́ и отойти под твою руку.

И склонил голову. От чего и старый волк на ней пригнулся, уставившись на нас с князем. И, кажется, подмигнул одним из прозрачно-желтоватых камней в пустых глазницах хищной седой морды.

— Рано шкуру делим, как у нас говорят, — уже вполне обычным, человеческим голосом ответил великий князь. — Вот отступит совсем лихоманка та от чада вашей крови, по малолетству и имени ещё не получившего, тогда и будет о чём разговаривать. Если будет с кем. Я мог бы, конечно, сейчас по рукам с вами ударить. А потом помереть нечаянно, оставив вас на волю сыно́в да друзей моих. Да только мало чести в том. Нехорошо это. Не люблю я так. И не буду.

Старики поговорили ещё чуть-чуть промеж собой.

— Я предлагаю пока просто дружбу и доброе соседство. А уж если Высшим будет угодно сохранить жизнь и мне, и правнуку уважаемого Пурги́, тогда и родство завяжется. Кровное, — Всеслав почесал зудевшее левое предплечье. Я подумал, что лучше бы зуд был вызван усиленной работой фагоцитов, ростом числа антител и борьбой иммунной системы. Чем всасывающимся в кровь формальдегидом и начинавшимся сепсисом. Вот уж не ко времени пришлось бы.

— Рысь, вели столы́ накрыть. Здесь, в устье Талой реки, нашла Русь друзей верных, мещёру, мурому, мерян да мокшан. Праздновать станем. А все что ни на есть лихоманки в окру́ге пусть удавятся от злости и зависти!

Гнат был хорош не только на ратном поле или в делах тайных, но смертоносных. Пожалуй, живи он своим домом, а не княжьим, там ни дня не проходило без пирушки. Не подвёл воевода и теперь: расстилались на оттаявшей земле нарядные половики поверх серого войлока, постеленного прямо на снег, вставали на них блюда, миски и горшки, от части из которых шёл сытный мясной дух. Найдя в одном из сосудов, по за́паху судя, крепкую куриную уху, великий князь ткнул пальцем Лума́ю:

— Переведи, старче, бабе: малышу первое время ничего твёрдого нельзя давать. Горячего тоже. Прежде, чем кормить, глядит пусть, а лучше локтём щупает или запястьем, эдак вот, — показал примерно Всеслав, сверяясь с моей памятью. — Первую седмицу и вовсе одну жижу, без гущи, куриную вон, или с лесной да озёрной птицы. Молока, простокваши можно, но без творогу чтоб! После на кашку переходить, только зерно вовсе в муку́ перетирать, чтоб ничем горлышко не царапать.

Лума́й переводил, не сводя единственного глаза с Чародея из далёких земель, что говорил о чужом ребёнке, как о родном сыне. Внучка Пурги даже платок на затылок сбила, освободив уши и переводя глаза с соседского старейшины на жуткого незнакомца. Который спас её сыночка-первенца. Почему-то она в этом ничуть не сомневалась.

За столами, а точнее сидя на полу, скрестив ноги, говорили степенно и неторопливо, как и пристало вождям и начальным людям. О погодах осенью и об эту пору. О видах на урожай. О взаимоотношениях с соседями и планах на будущее. Уже общих планах. Рука княжья зудела, отвлекая, но он умел сосредотачиваться. И старое дедово присловье «помирать собрался, а хлеб сей!» помнил крепко.

Гостям постелили в штабном шатре. Лумай перед тем, как отойти ко сну, вышел со Стёпкой проверить, как устроились их воины на ночлег. Пурга и Эрекай к тому времени уже ни ходить, ни общаться не могли — всеславовка с устатку, пусть и под богатую закуску, кого хочешь уговорит.

Малыш утром чувствовал себя вполне сносно. По сравнению со вчерашним днём, так и вовсе небывало хорошо. Мать не выпускала его из рук, не позволяя ни кричать, ни делать резких движений, ни ковырять пальцами шов на горле. Который, надо полагать, чесался нещадно, как и Всеславова рука, мешавшая спать, как туча комаров, напущенная в палатку возле речки. Я, бывало, любил выбраться на рыбалку так, налегке: придёшь, разобьёшь на мысу брезентовый шатёрчик, посидишь с удочкой, ушицы наваришь… Лепота! И только мелкие кровососы, если забудешь опустить по́лог, всю ночь будут мешать. И пара-тройка негодяев непременно останется, даже если перед сном помахать в палатке пучком дымящейся травы или головнёй с костра.

Выручил уставшую до чёрных кругов под глазами мерянку Рысь. Он выудил откуда-то фигурку конного ратника, одну из новинок, едва появившуюся на наших и союзных торгах: гордый всадник восседал на приземистом пони. Герб на щите, знакомая борода и детали одежды позволяли с уверенностью опознать в деревянном кавалеристе Малкольма, короля Альбы. Никогда не видевший такого дива мальчонка затих. Как и его мать, и её дед с друзьями.

Пока я осматривал малыша, Всеслав рассказывал через Лумая историю-побасенку о том, как помогли наказать злодея по имени Вильгельм своим далёким друзьям русские воины. Наши, слушая сказку, кивали в одних и тех же местах. Гости слушали, затаив дыхание. По лицам старейшин можно было предположить, что от вчерашнего предложения они отказываться не надумали. Скорее, наоборот.

— Ангелы? — голосом, не менее сиплым, чем у Эрекая, переспросил серый муромский волк.

— Светлые души праведников и великих воинов прошлого, — как смог, пояснил Чародей.

Лумай произнёс какое-то слово, в ответ на которое почтительно покивали седыми головами старые лис и медведь.

Нет, определённо, экология в эту эпоху была не в пример лучше той, из двадцатого и двадцать первого веков. Горло мальчика подживало практически на глазах, что снаружи, что изнутри. Но от привычной техники я решил не отходить, смешал отвар с настоем, не забывая проговаривать вслух матери, что делал и в каких пропорциях соединял ингредиенты. Ромашку, хвою и шалфей они прекрасно знали, хоть и называли по-своему. Промывание миндалин из большого шприца с длинным глиняным носиком малыш предсказуемо воспринял безо всякого энтузиазма, но маму слушался. А они с прадедом ши́кали ему в оба уха, призывая вести себя с великим князем уважительно и фамилию не срамить.

— Скоро? — спросил Рысь хмуро, когда старики вышли на воздух, раздать указания своим воинам и охотникам.

— Чего скоро? — переспросил Всеслав, пока я слушал наш пульс и осматривал левое предплечье.

— Помрёшь, чего. Отрава смертельная, кровь чужая с лихоманкой… Когда уже осиротишь-то? — пояснил он недовольно.

— Да пёс его знает, Гнатка, — пожал плечами великий князь. — Навроде как поживу ещё денёк-другой.

— А потом мне чего делать?

— Прикопаешь где-нибудь на бережку повыше, где место красивое. Или спалишь, чтоб землю мёрзлую не ковырять почём зря, — рассеянно ответил Всеслав, наблюдая за тем, как я одной его рукой измерял пятно на другой. Линеек, понятное дело, не было, и вчерашние размеры я отметил насечками на черенке ложки. Это, конечно, не проба Манту, но других вариантов наблюдения у меня не было.

Рысь протяжно вздохнул. Мы со Всеславом тоже, без слов поняв практически всю его невысказанную вслух, но исключительно ругательную реплику.

— Дойдёшь с ребятами до Булгара. Козлу этому, балтавару, копыта коленками назад вывернешь. Порядок учинишь, нанесёшь добро в грубой форме, справедливости навешаешь так, чтоб не унести. И домой. А там хошь монастырь на озере, хошь курей разводи. Или к Ромахе под руку стань. Жить будешь, друже. Жить — дело хорошее.

— Это да, — с тоскливой мечтательностью протянул Рысь. — А у тебя сколько той вероятности, чтоб не под деревцем или под камушком прилечь?

— Так одна, — развёл руками Чародей, — из двух. Либо тут лягу, либо дальше пойду.

Вернувшиеся старейшины порадовали вестями. Всё, уговоренное вчера вечером и нынче утром, передали своим. Это означало, что во-первых, у нас не будет трудностей с продовольствием. Ясно, что в лесу да на реке с голоду не помрёшь, но каждый день стоянки для почти тысячного войска требовал снабжения, которого у нас было точно в расчёт. В тот, в первый, в котором не было и мысли о больных дифтерией детях и неилюзорной возможности продолжать путь дальше без князя-батюшки. И пусть знали об этом пока только те, кто ночевал в штабной палатке, есть от этого меньше остальные не планировали. Как и мы с воеводой не собирались морить верных ратников голодом.

Первые сани с мясом, рыбой и зерном пришли аккурат ко времени, когда кашевары разложили походные костры под берегом. Личному составу было доведено, что начальство совещается с местными правителями, которые вежливо прикатили ночью на лыжах, явив глубокое почтение и уважение. Поэтому и их бросать было бы не по-людски. Кажется, даже почти все поверили.

Основная часть саночек-корабликов пустилась дальше вверх по Оке на следующее утро. Старательно не оглядываясь на великого князя, говорившего напутственные слова необычно хриплым сдавленным голосом. И выглядевшего неважно. И на воеводу, что не сводил с друга детства встревоженного взгляда, стоя рядом в напряжённой позе. Будто готовясь подхватить Чародея, если тот завалится на полуслове. Нетопыри, стрелки́ и мастера гнали и санки-буераки под восторженные крики местных. И собственные мысли о том, что жизни Всеславовой могло что-то угрожать. Они умчались, выполняя приказ, и поднявшаяся метель, наполнявшая их паруса, затянула следы от полозьев на широкой Оке.

Температуру сбивали малиновым и брусничным листом, липовым цветом, мёдом, клюквой и ивовой корой. Да, парацетамолом было бы лучше. Но… Да, его тоже не было. Как и многого другого. Как фабричного производства антибиотиков. Как фабрик для их изготовления. Как лабораторий для разработки и лекарств, и вакцин. Как простой резины, из которой можно было бы сделать нормальные трубки для капельницы. Её, кстати, тоже не было. А обиднее всего было отсутствие уверенности в том, что княжий иммунитет и вся эта древняя как мир поддерживающая терапия совладают с заразой. И понимание того, что все мои познания и навыки в хирургии и травматологии тут были ни к чему совершенно. Приходила на память та маленькая могилка на старом кладбище в Кохме, где лежал мой младший братишка. Навсегда оставшийся пятилетним.

Рысь с чёрным от скорби и злости лицом перестал разговаривать вообще, потому что приличных слов изо рта его не вылетало третьи сутки. Жесты языка Яна Немого, покойника, он пару раз подкреплял затрещинами и пинками, чего, кажется, сроду себе не позволял. Но нетопыри не обижались. Каждый видел, что воевода переживал за князя, как за брата, отца, мать и сына одновременно. И каждый понимал, что раз уж сам Гнат так выглядел и вёл себя, то, выходит, дело серьёзное.

Внучка Пурги утирала пот со лба страшного незнакомца, валявшегося на шкурах, руками, пальцы на которых он сам обвязал ей холстинными лентами с отваром тысячелистника и подорожника, предварительно намазав ногти чем-то душистым. Незадолго до того, как впасть в беспамятство. Она плакала, глядя на чужого вождя, что на её глазах вырвал болезнь из её сына и зачем-то забрал себе. Бросил бы прочь, на снег или в огонь!

Рядом, на тех же шкурах, скакал будто бы на помощь к великому князю, брату и Чародею, король Альбы, Малкольм. Выструганный из дерева в далёком сказочном граде Полоцке. Всадника держали маленькие руки мерянского мальчика, правнука великого Пурги. Держали уверенно.